10 ноября 1918 г. лютеранский капеллан военного госпиталя в Пасевальке, Померания, собрал пациентов, чтобы сообщить им о падении династии Гогенцоллернов: Германия стала республикой. На раненых солдат новость свалилась словно гром среди ясного неба. Одного из них, двадцатидевятилетнего младшего сержанта, звали Адольф Гитлер. Всю войну он был на Западном фронте, два раза отличался в боях, и в начале года получил чрезвычайно высокую награду - Железный крест первой степени. Месяцем раньше, 13 октября, южнее р. Ипр он временно ослеп во время британской газовой атаки. Поэтому он не мог читать газеты и не верил слухам о разгроме и революции, воспринимая ее как “местную заваруху”, созданную “группой еврейских юнцов”, которые “не были на фронте”, а “валялись в венерической больнице”. И вот теперь пожилой пастор со слезами на глазах сообщил им, что Кайзер бежал, война проиграна и Рейх безоговорочно сдался на милость своих врагов. Известие о капитуляции было, как позднее писал Гитлер, “самым ужасным фактом в моей жизни. У меня потемнело в глазах и, шатаясь, наощупь, я с трудом нашел путь обратно в палату, бросился на койку и зарылся головой в одеяло и подушку. Я не плакал с того дня, когда стоял у могилы своей матери... Но сейчас я не мог сдержаться”[1].

Шок от поражения для большинства немцев, особенно солдат, был велик. Это поражение не было понятно никому на Западе. Немцы знали, что они отступают на западном фронте. Однако они отступали в полном порядке. Армия не была разбита. И не на Запад всегда были обращены заботы и честолюбивые замыслы Германии. Она вела войну, в основном, из-за страха перед растущей индустриальной и военной мощью России - огромного, надменного, тиранического и варварского соседа, стоящего у самого порога Германии и грозившего ее растоптать. До середины 1918 г. Германии, несмотря на отчаянные сражения на западном фронте, все-таки удалось избавиться от самого страшного для нее кошмара. Царская Россия была побеждена и уничтожена. Ее наследник подписал продиктованный ему мир. Брест-Литовский договор гарантировал Германии всю безопасность, которая ей была необходима. Он лишал Россию на 70 процентов ее производства железа и стали, на 40 процентов всей промышленности. Договор передавал в руки Германии все, что она считала ценным в европейской части России. Как злорадно заметил один из членов германского правительства: “Именно на Востоке мы соберем проценты наших военных облигаций” [2]. В сущности, договор дал ей еще больше, потому что заново открывал перспективы для создания огромной экономической империи в Восточной Европе, для колонизации необъятных просторов, что еще со средних веков было целью разрастающейся германской цивилизации. “Экспансия на Восток” всегда означала куда больше для среднего немца, чем запоздавшие усилия колонизации Африки, или даже призыв Кайзера к торговому к морскому господству. Именно царская Великая Россия мешала германскому “явному предначертанию” на Востоке. Теперь эта чудовищная деспотия наконец-то была разрушена. Планы тевтонских рыцарей могли быть подхвачены вновь.

Некоторые иллюзии пережили даже первый убийственный шок поражения. Оставляя в стороне тот факт, что Вильсон и полковник Хауз уже тайно приняли англо-французское толкование “Четырнадцати пунктов”, оптимистические планы, которые немцы строили на их основе, 6ыли абсолютно беспочвенны. Один южногерманский город приветствовал демобилизованных солдат с плакатом: “Добро пожаловать, храбрые воины, вы выполнили свой долг. Бог и Вильсон продолжат ваше дело” [3]. Истина, в конце концов, была осознана в Германии, лишь когда условия Версальского Договора были опубликованы в мае 1919 г. В сущности, Версаль для Германии не был настоящим “Карфагенским миром”. Кейнс вовсе не был прав в этом отношении. Австрия и Венгрия пострадали гораздо сильнее. Версаль позволил Германии сохранить, в основном, все созданное усилиями Бисмарка. Если бы Германия выбрала мирный путь развития, то в следующие два десятилетия неизбежно стала бы господствующей экономической силой во всей Центральной и Восточной Европе.

В некотором смысле немцев обманывали много лет и это, главным образом, делало их же собственное правительство, которое никогда не оглашало истинные цели и методы своей внешней политики. Полная истина стала пробиваться на свет только в 1961 г., когда крупный немецкий историк Фриц Фишер опубликовал свою книгу “К мировому господству”, в которой он проследил агрессивную традицию в экспансионистской внешней и военной политике Германии [5]. За этим последовала долгая и острая полемика между немецкими историками, которая достигла своего апогея на Берлинском собрании Германской исторической ассоциации в 1964 г. [6]. В ходе полемики основные аспекты случаев, когда Германия являлась виновником разжигания войн, были установлены бесспорно, и с течением времени приняты многими критически настроенными историками. Они заслуживают быть представленными здесь коротко заново.

Во второй половине девятнадцатого века Германия стала огромной и успешно развивающейся индустриальной силой. Это привело к появлению многочисленного пролетариата, которым нельзя было управлять теми же методами, что и крестъянством, и с которым управляющий класс юнкеров и военных не желал делить власть. Бисмарку удалось найти двустороннее решение проблемы, С одной стороны, в течение 1880-х. годов он расширил традиционную систему социального страхования, и Прусская монархия стала первым социальным государством в мире[7]. С другой стороны, после окончания захватнических войн, он преднамеренно, пытаясь сохранить внутреннее единство, создавал искусственно образ внешнего врага, в результате чего, страна постоянно находилась в состоянии осадного положения. Бисмарк знал, как манипулировать этим искусственным кошмаром. Его наследники - не знали. Более того, они сами поверили в него и стали жертвами иррационализма и страха. Уже к 1911 г. правящая верхушка в Германии раздула. новый этнический национализм: “Его целью являлось упрочение позиций управляюших классов путем проведения успешной внешней политики: в сущности, они надеялись, что война ослабит растущее социальное напряжение. Вовлечение масс в большую битву привело бы к интегрированию в монархическое государство тех частей нации, которые до сих пор стояли в стороне” [83]. Целью войны 1914 г. была попытка создать новый европейский порядок, при котором бы Германия доминировала. Вот как Рицлер, секретарь Бетман-Гольвега, описывает предполагаемый европейский союз: он был бы ни чем иным, как “европейская маска нашей воли к власти” [9]. Бетман-Гольвег прекрасно понимал, что Великобритания не могла согласиться с тотальным германским господством в Европе. Поэтому Великобритания, (как Франция и Россия) должна быть разбита, а это означало, что Германии предстояло играть роль мировой сверхсилы. По словам Рицлера, отражавшего мысли Бетман-Гольвега, тот считал: “Трагическая ошибка Англии, возможно, состоит в том, что она вынудила нас собрать все свои силы и использовать весь свой потенциал, и не только вовлекла нас в мировые проблемы, но и буквально заставила нас, против нашей воли, пожелать мирового господства” [103]. Последняя фраза была особенно характерна для немцев - желание переложить на других моральную ответственность за агрессию.

Жаль, что Кейнс не мог быть посвящен в эти столь безнадежные мысли человека, который находился в самом центре германского механизма принятия решений. Тогда бы он мог оценить, что так называемый “Карфагенский мир”, в сущности, был гораздо более щедрым, чем тайно ожидали германские политики. Но, разумеется, подавляющая масса немцев была еще менее осведомлена, чем Кейнс. Их так научили и они верили, что война вызвана русским экспансионизмом и британской коммерческой завистью. Для Германии это была оборонительная война на выживание. Трагедия состояла в том, что когда в 1918 г. крах все же наступил, возможность сказать истину германскому народу была упущена. Даже среди немецких социалистов единственными, кто считал Германию виновной за развязывание войны, были Курт Эйзнер - убитый в 1919 г., Карл Каутский - в его служебные обязанности входила работа с предвоенными дипломатическими документами, и Эдуард Давид, который во время своей службы заместителем секретаря в министерстве иностранных дел сразу после падения монархии имел доступ к ключевым документам [12]. Но ни один из действительно разоблачающих документов не был опубликован или открыт для доступа. Немецкие историки, одни из лучших в мире, предали свою профессию и погрузились в самообман. Кроме того, все главные действующие лица в трагедии лгали и скрывали факты. Бетман-Гольвег мог бы открыть истину о характере начала войны и о роли военных в поражении. Он не сделал этого, несмотря на брошенный ему вызов. И Тирпиц, и Людендорф яростно нападали на него в своих мемуарах. Но в изложении Бетман-Гольвега написано совсем немного, он боялся усугубить все более увеличивающийся раскол в германском обществе [13].

Истина не только не вышла на свет, но напротив, умышленно была скрыта за мифом о том, что германской военной машине был забит “нож в спину” гражданским пораженчеством и трусостью. Глядя в прошлое, кажется странным, что в этот миф могли поверить. Никакая сила в Германии Вильгельма не была способна противостоять поенным, не говоря уже о том, чтобы забить нож им в спину. Во многих отношениях, Германия была самой милитаризированной страной в мире. Даже новые индустриальные объекты были организованы по военному образцу. Заводы-кварталы вырастали около казарм-городов королей-воинов Гогенцоллернов. Длительная военная муштра сказывалась на деловых кругах и даже (на первых этапах) на профсоюзных и социал-демократических движениях с их сильным акцентом на дисциплину. Форменная одежда была везде. Кайзер отзывался о министрах, политиках, дипломатах, пренебрежительно, называя их “тупыми штатскими”. Для поднятия своего престижа, члены правительства предпочитали носить военную форму. Бисмарк щеголял в форме кавалерийского генерала. Когда Бетман-Гольвег первый раз появился” в качестве канцлера в Рейхстаге, он был одет в форму майора. Сам Кайзер сидел за письменным столом на седле вместо стула [14]. Мысль о том, что гражданские каким-то образом смогли опрокинуть эту чудовищную вездесущую военную структуру, к тому же во время самой большой в истории войны, выглядит абсурдом.

На самом деле, все произошло как раз наоборот. Именно Людендорф, неожиданно поняв, что игра окончена, решил сохранить армии, пока позволяло время, и настоял на перемирии. Именно его наследник, генерал Вильгельм Грёнер, передавая Кайзеру приказы о передвижении войск, сказал, что армия возвращается домой в нормальном порядке, “но уже не под командованием Вашего Величества, потому что она больше не стоит за Ваше Величество” [15]. Именно армия, после того, как помогла разжечь войну, после того, как повысила ставки и сделала поражение катастрофическим, теперь незаметно ушла от ответственности и вернула власть гражданским. На гражданских были оставлены нелегкая задача и позор по улаживанию перемирия и подписанию мирного договора, в то время, как генералы готовили свои оправдания о “ноже в спину”.

Так, в этом любопытном случае национальной близорукости с элементами самообмана, немцы освободили от ответственности тех, кто довел страну до того ужасного болота, в котором она теперь находилась. Союзники отказались от идеи трибунала для военных преступников. Они даже решили не экстрадировать немецких офицеров, известных своими грубыми нарушениями Гаагской конвенции. Этих людей отпускали на свободу, с обязательством явиться в германские суды, где им присуждали до смешного маленькие сроки, а после они получали возможность убежать из тюрьмы и вернуться домой героями. Вместо них ответственность и обвинения во всех невзгодах Германии несли социалисты и политики из центра. Социалисты были самой большой партией в Рейхстаге в довоенный период, но их никогда не допускали в правительство. А так как парламент не имел реального влияния на финансы, то основная слабость довоенной немецкой “демократии” состояла в том, что они не могли сделать ничего эффективного, чтобы остановить германский империализм, хотя и голосовали против него. Они были единственной партией - противницей германских аннексий в России в начале 1918 г. Когда война окончилась, социалисты, наконец-то, ненадолго взяли власть, но лишь как законные наследники обанкротившейся империи, чьи грехи вынуждены были принять на себя. Когда власть перешла в руки политиков из центра (что случилось довольно скоро), то их тоже стали чернить за поражение, за капитуляцию, за то, что они были “ставленниками союзников”.

В действительности, в большей или меньшей степени, клеймо Версаля было поставлено на всех политиках новой республики и даже на самом понятии “республика”, а оттуда и на идее парламентской демократии в целом. Впервые немцы получили возможность сами управлять страной. Все население старше двадцати лет имело право голоса. Выборы во все государственные учреждения были равные, тайные, прямые и с пропорциональным представительством. Цензуру отменили. Гарантировалось право на собрания. Профсоюзы были признаны работодателями. Восьмичасовой рабочий день стал обязательным [16]. На первых выборах, проведенных в январе 1919 г., три четверти из 80-ти процентов участвовавших проголосовало за республику.

Новая Веймарская конституция разрабатывалась под руководством крупного социолога Макса Вебера. Она впервые дала парламенту полный финансовый суверенитет. Ожидалось, что она воплотит в себе все лучшие черты американской конституции. Но у нее имелась одна серьезная слабость. Президент, избираемый сроком на семь лет, не являлся главой правительства, им был канцлер - фигура партийная и ответственная перед парламентом. Однако, согласно статье 48, президент получал чрезвычайные полномочия в период, когда парламент не был в сессии. Начиная с 1923 г. этой статьей злоупотребляли всегда в тех случаях, когда парламент заходил в тупик. А парламент часто попадал в мертвую точку, потому что система пропорционального представительства мешала развитию двухпартийной системы и формированию абсолютного большинства. Для многих немцев, воспитанных на идее, что Германия и германцы представляют собой некое метафизическое, органическое единство, видеть разделенный и блокированный парламент было противоестественным. Довод, что парламент - это форум, в котором совсем реальны и неизбежны столкновения интересов, которые решаются мирным путем, был для них чужд и неприемлем. Рейхстаг казался немцам обыкновенной театральной сценой, на которой узаконивалась “партийная игра”, а истинная, вечная, органичная и достойная Германия олицетворялась президентом и статьей 48. Эта трещина в конституции дала себя знать еще при первом президенте - социалисте Фридрихе Эберте, который предпочитал использовать свои полномочия вместо того, чтобы заставлять членов парламента привыкать улаживать свои разногласия. Положение усугубилось, когда его сменил фельдмаршал Гинденбург.

Хотя война велась Людендорфом, Гинденбург являлся номинальным главнокомандующим и национальным героем. В 1916 г. ему поставили огромную деревянную статую, которая символизировала германскую решимость к победе. Каждый, кто купил военную облигацию, получал право забить гвоздь в статую. Около 100 000 гвоздей были забиты в колосса по этому поводу. Сразу после окончания войны статуя была распилена на дрова, как бы символизируя тем самым уход военных и воцарение гражданских. Веймар и, особенно, парламент отождествлялись со всеми послевоенными трудностями и позором. В то же время, когда деревянный колосс возвратился в качестве президента, он олицетворял собой не только военный героизм и германское единство в противовес партийному расколу, но и антиреспубликанский контрпринцип, заложенный в самой Веймарской конституции. При Гинденбурге использование президентских полномочий для назначения и увольнения канцлеров и роспуска Рейхстага привело, в последние годы, к практическому параличу парламентского управления. Гитлер достиг вершины в эксплуатации этой статьи, закладывая основы своей диктатуры еще до того, как парламент прекратил свое существование в апреле 1933 г.

Основной чертой довоенного германского режима принцев, генералов, землевладельцев, профессоров права, которые придавали ему академическую законность, и лютеранских пасторов, которые создавали ему моральный авторитет, был антилиберализм. Эта управляющая каста ненавидела Запад лютой ненавистью, как за его либеральные идеи, так и за его грубый материализм и бездуховность, которые (по их мнению) воплощали эти идеи. Они желали сохранить Германию в “чистоте” от западного влияния, и это был один из мотивов возобновления средневековых планов нашествия и заселения Востока целью создания континентальной Германской империи, которая бы позволила Германии стать независимой от англосаксонской мировой системы. “Восточники” проводили фундаментальный водораздел между “цивилизацией”, которую они считали беспочвенной, космополитической, аморальной, антигерманской, западной, материалистической и paсово нечистой, и “культурой”, которая но своей сути чиста, национальна, духовна, аутентична и типично германская [17]. Цивилизация как бы тянула Германию на Запад, а культура - на Восток. По их мнению, истинная Германия не являлась частью международной цивилизации, а была национально-расовой культурой в себе. Когда Германия следовала притяжению с Запада, ее постигала беда, а когда следовала своей судьбе на Востоке, она реализовывала себя.

Пока что, однако, “западники” торжествовали, потому что Веймарская Германия была “западной” республикой. Она стояла за цивилизацию, а не за культуру: цивилизация находилась у власти, а культура - в оппозиции. Так же не было случайным то, что Германская цивилизация достигла своего наибольшего расцвета в 20-е годы, когда Германия на небольшой период стала мировым центром идей и искусства. Этот, триумф подготавливался давно. Германия была одной из самых образованных стран в мире - еще в конце восемнадцатого века она перешла рубеж 50-процентной грамотности. В девятнадцатом веке она последовательно создавала систему высшего образования, которой не было равной в мире по глубине и разнообразию знаний. Университеты с мировой славой работали в Мюнхене, Берлине, Гамбурге, Гёттингене, Марбурге, Фрейбурге, Гейдельберге и Франкфурте. Германская либеральная интеллигенция отошла от общественной и политической жизни в 60-е годы, оставив ее Бисмарку и его наследникам. Но она не эмигрировала, а была раскидана по всей Германии и, когда перед войной опять появилась на поверхности, чтобы взять власть в 1918 г., самым поразительным в ней была полицентрализация ее силы.

Разумеется, Берлин со своим 4-х миллионным населением занимал первое место. Но в отличие от Парижа, он не концентрировал в себе всей интеллектуальной и артистической энергии страны. R то время, как Берлин имел свой Александерплац и свой Курфюрстендам, существовали и другие культурные магниты: .Брюль в Дрездене, Юнгфернштег в Гамбурге, Швайдницерштрассе в Бреслау, или Кайзерштрассе во Франкфурте. Центр архитектурного эксперимента знаменитый Баухауз находился в Веймаре, а позднее переместился в Дессау. Важнейший центр художественных исследований, Институт Варбург, находился в Гамбурге. Дрезден имел одну из самых прекрасных художественных галерей в мире, а также ведущий европейский оперный театр, возглавляемый Фрицем Бушем, в котором состоялись премьеры двух опер Рихарда Штрауса. Мюнхен имел около двадцати театров и еще большую художественную галерею, там издавался ведущий сатирический журнал Симплицисимус и работал крупный романист Томас Манн. Франкфуртер Цайтунг была лучшей газетой в Германии, а сам Франкфурт - ведущим театральным и оперным центром (так же как и Мюнхен), а другие города, такие как Нюрнберг, Дармштадт, Лейпциг и Дюссельдорф, в 20-е годы становились свидетелями премьер некоторых наиболее известных постановок [18].

То, чем особенно выделялся Берлин, был его театр - лучший в мире в 20-е годы. Он имел сильную политическую окраску. Она начала доминировать еще до войны с воцарением Макса Рейнгардта в Дойче Театре, но в 1918 г. республиканизм победил полностью. Некоторые драматурги были заклятыми революционерами, такие как Фридрих Вольф и Эрнст Толлер; они работали для “Пролетарского театра” Эрвина Пискатора, где декорации создавал Георг Гросс. Бертольд Брехт, чья пьеса “Барабаный бой в ночи” бьша впервые поставлена в Берлине в 1922 г., когда ему было двадцать четыре года, писал политические аллегории. Коммунизм и американский гангстеризм привлекали его своим насилием, а его приятеля, Арнольта Бронннена, привлекал фашизм. Брехт спроектировал собственную “форму”, первую “левую” экипировку - кожаная шапка, очки в железной оправе, кожаное пальто. Когда в 1928 г. была поставлена “Трехгрошовая опера”, написанная им совместно с композитором Куртом Вейлем, она побила рекорд всех времен для оперы - более 4000 представлений по всей Европе только за один год [19].

Но большинство берлинских аншлагов были созданы утонченными либералами, более отличавшимися “смелостью”, пессимизмом, проблемностью и особенно “беспокойством”, чем прямой политичностью. Это были Георг Кайзер, Карл Штернхейм, Артур Шницлер, Вальтер Газенклевер, Фердинанд Брукнер и Ференц Мольнар [20]. Иногда “культурные правые” нападали на отдельные пьесы, например, они пытались провалить премьеру “Веселого виноградника”, пьесы Карла Цукмайера. (написавшего сценарий для фильма “Голубой ангел” - один из первых немецких фильмов с участием Марлен Дитрих). Но германские консерваторы, по сути дела, были против театра вообще, потому что в Берлине не ставились “правые” или националистические пьесы. После просмотра пьесы Герхарда Гауптмана, германский полицейский префект обобщил реакцию Kultur-Германии: “Весь этот уклон необходимо ликвидировать” [21].

Берлин был также мировой столицей оперного искусства и кино. Он был буквально переполнен первоклассными режиссерами, импрессарио, дирижерами и продюсерами: Рейнгардт, Леопольд Йесснер, Макс Офульс, Виктор Барновски, Отто Клемперер, Бруно Вебер, Лео Блех, Иозеф фон Штернберг (“Голубой ангел”), Эрнст Любич, Билли Уайдлер (“Эмиль и, детективы”), Фриц Ланг (“Метрополис”). В проектировании и изготовлении декораций и костюмов, в световых эффектах, в стандартах оркестрового исполнения и хорового пения, в пристальном внимании к деталям Берлин не имел себе равных. Когда “Воццек”, новая опера написанная Альбаном Бергом, талантливым учеником Арнольда Шенберга, была поставлена в Берлинской государственной опере в 1925 г., дирижер Эрих Клейбер настоял на проведении не менее 130-ти репетиций [22]. На Берлинском музыкальном фестивале в 1929 г. были представлены Рихард Штраус, Бруно Вальтер, Фуртвенглер, Георг Шелл, Клемперер, Тосканини, Джилли, Казальс, Корто и Тибо [23]. На фоне этих талантов, мастерства и опыта Германии удалось создать ведущую в мире киноиндустрию, которая в 20-е годы выпускала фильмов больше, чем вся остальная Европа – 646 фильмов только за 1922 г. [24].

Еще более выдающимися были успехи Германии в изобразительном искусстве. В 1918 г. Вальтер Гропиус стал директором Веймарской школы искусств, и начал на практике претворять свою теорию о Gesamtkunstwerk или о тотальном произведении искусства – термин, впервые использованный Вагнером, но применяемый в данном случае по аналогии со средневековыми кафедральными соборами, где интегрированно использовались живопись, архитектура, меблировка, изделия из стекла и железа, скульптура, ювелирные изделия, ткани. Это понятие возникло от возрождения готики, но атмосфера в “Баухаузе” была продиктована функциональным использованием новейших материалов и строительных методов. Как выразился один из учителей, Лотар Шрейер: “Мы чувствовали, что буквально создаем новый Мир”. Он привлекал многие прекрасные таланты: Клее, Кандинский, Мис ван дер Роэ, Оскар Шлемер, Ханес Майер, Барток Хиндемит, Стравинский также были среди приглашенных для работы там творцов [25].

К сущности, именно институционализация модернизма выглядела такой новаторской в Веймарской республике и придавала ей особенную силу. Во всем диапазоне искусства Веймарская республика была менее враждебна модернизму, чем любое другое общество или политическая система. Ведущие германские музеи начали покупать модернистскую живопись и скульптуру, а в оперных театрах покровительствовали атональности. Отто Дикс был назначен профессором по искусству в Берлин, Клее - в Дюссельдорф, Кокошка - в Дрезден. Также очень важными для восприятия модернизма были труды теоретиков и историков искусства таких, как Карл Эйнштейн, Б.Р.Ворингер и Макс Дворжак - они вписали абстракционизм и экспрессионизм в контекст традиций европейского искусства. В результате Берлин соперничал и даже превосходил Париж как выставочный центр модернистской живописи. Галерея, собственность Гервата. Вальдена и его супруги Эльзы Ласкер-Шуллер, которые, кроме того, издавали журнал “Дер Штурм”, была более предприимчивой, чем какая-либо из галерей на Левом берегу*, потому что выставляла Леже, Шагала, Клее, Курта Швитерса, Мохоли-Наги и Кампендонка. “Новая предметность” или Новый реализм, который в 1923 г. вытеснил умирающий экспрессионизм, вызвал гораздо больший интерес у публики, чем некоторые парижские движения [26].

Действительно, в Веймарской Германии существовало культурное засилье модернизма. Это, само по себе, являлось большой провокацией для “восточников”. Они называли его культур-большевизмом. Во время войны немецкая ультрапатриотическая печать предупреждала, что поражение доведет до триумфа западного “декадентского” искусства, литературы, и философии, как будто Ллойд-Джордж и Клемансо только того и ждали, чтобы взяв Берлин, напихать кубизм в немецкие глотки. И теперь это произошло на самом деле! Веймарская республика стала огромным полем брани, на котором модернизм и традиционализм воевали за господство в Европе и в мире, потому что в Веймаре в этот период новаторское имело институции (или часть их) на своей стороне. Веймарский закон о цензуре, хотя и был еще строгим, но в то же время - самым нерепрессивным в Европе. Такие фильмы как “Голубой ангел” даже не могли быть показаны в Париже. Представления на сценах и в ночных клубах Берлина были самыми свободными по сравнению со всеми крупными столицами. Пьесы, романы и даже картины касались таких тем, как гомосексуализм, садомазохизм, трансвестизм и кровосмешение; и именно в Германии труды Фрейда наиболее сильно захватили интеллигенцию и проникли в самый широкий круг художественных произведений.

Левая интеллигенция часто преднамеренно пыталась довести “правую” Германию до бешенства. Они так долго подавлялись рутинной мудростью армии, церкви, суда и академии, но вот пришел час и аутсайдеров, которые по какому-то странному и беспрецедентному случаю стали столпами Веймарского общества. В Вельтбюне, одном из наиболее остроумных и красноречивых из новых журналов, воспевались сексуальная свобода и пацифизм, а армия, государство, университет, церковь и, особенно, непретенциозные и трудолюбивые средние классы яростно критиковались и осмеивались. В нем печатались произведения Курта Тухольского, сатирика, которого многие сравнивали с Гейне: его .язвительное перо особенно часто и успешно вонзалось под кожу “восточникам” - словесный эквивалент жутковатым карикатурам Георга Гросса.. Он писал:. “Нет такой тайны германской армии, которую бы я не передал е готовностью иностранной силе” [27]. Тухольский был удивительно талантлив. Он хотел причинить боль, чтобы вызвать ненависть и ярость, и ему это удавалось.

Эта культурная окопная война, велась без оглядки на какую-либо “Женевскую конвенцию”. Беспощадная в своей злобе, ненависти и жестокости, она была задумана с целью вызвать антиагрессию “восточников”. Их подход к государственной сфере был параноическим. В какой-то степени эта паранойя была нарочно вызвана Бисмарком. Но задолго до 1914 г. она стала инстинктивной и привычной. Рейх считался объектом мировых заговоров - политических, экономических, военных и культурных. Военная катастрофа далеко не рассеяла этих фантазий, а казалось, наоборот, утвердила их. И вот, сейчас, Германия стоит благородная, беспомощная, страдающая от постигшего ее поражения и от издевательств космополитической швали, которая, казалось, контролирует весь доступ к искусству и систематически, при помощи тайного заговора подменяет германскую Kultur своей собственной проклятой Zivilisation. Эта “боль” еще сильнее оплакивалась в 20-е годы и поразительным способом была обобщена в книге, названной “Курфюрстендам”, написанной Фридрихом Гусонгом и изданной через несколько недель после прихода нацистов к власти:

Разумеется, фоном и усилителем паранойи было убеждение, что Веймарская республика вдохновлялась и контролировалась евреями. Действительно, разве весь режим не являлся одной из Юденрепублик? Существовало очень немного оснований для убеждения, опирающегося на противоречащие друг другу теории, что евреи преобладают и в большевизме, и в мировой системе капитала. Верно, что евреи принимали активное участие в первых коммунистических движениях. Но в России они быстро потеряли почву под ногами после прихода большевиков к власти, а в 1925 г. режим уже стал антисемитским. В Германии евреи также были очень активны при создании Коммунистической партии (ГКП), но позднее были устранены, когда партия стала массовой. На выборах в 1932 г., когда партия выдвинула 500 кандидатов, среди них не было ни одного еврея [29]. Также и на другом конце спектра, евреи не были особенно влиятельны в германских финансовых и промышленных кругах. Это предрассудок основывался на мистериозной связи между Бисмарком и его финансовым советником Гершоном фон Блейхрёдером, евреем, который помог Ротшильду и другим банковским домам получить право финансирования германских военных действий[30]. Но в 20-е годы евреи редко вмешивались в правительственные финансовые дела. Еврейские бизнесмены держались в стороне от политики. Крупный бизнес представлялся Альфредом Гугенбергом и Германской Националистической Народной партией, которая была антисемитской. Евреи принимали очень активное участие при основании Веймарской республики, но после 1920 г. один из немногих еврее” на высоком посту был Вальтер Ратенау - убит двумя годами позднее.

В культуре, однако, дело обстояло иначе. Нет ничего более оскорбительного, чем тирания в культуре, истинная или воображаемая, а в Веймарской культуре “они” могли правдоподобно отождествляться с евреями. Самый ненавистный из них - еврей Тухольский. Некоторые другие крупные критики и влиятельные деятели искусства также были евреями: Максимиллиан Гарден, Теодор Вольф, Теодор Лессинг, Эрнст Блох и Феликс Зальтен, почти все лучшие кинорежиссеры, а также около половины наиболее преуспевающих сценаристов таких, как Штернхейм и Шницлер. Евреи преобладали в развлекательном жанре и в театральной критике, особенно болезненной точке для “восточников”. Было много ярких широко рекламированных еврейских исполнителей: Элизабет Бергнер, Эрна Зак, Петер Лорре, Рихард Таубер, Конрад Вейдт и Фриц Кортнер. Евреи владели важными газетами, как франкфуртский Цайтунг, Берлинер Тагеблат и Фоссише Цайтунг. Они являлись владельцами самых влиятельных художественных галерей. Они были особенно сильны в издательской деятельности, которая (сразу после городских универсальных магазинов), вероятно, являлась той областью, где евреи господствовали. Лучшие либеральные издательства, как Малик Ферлаг, Курт Волъф, Кассирер, Георг Бонди, Эрих Рейсс и С.Фишер были собственностью евреев или управлялись евреями. Существовал целый ряд известных и преуспевающих еврейских беллетристов: Герман Брох, Альфред Дёблин, Франц Верфель, Арнольд Цвейг, Вики Баум, Лион Фейхтвангер, Бруно Франк, Альфред Нойман и Эрнст Вайсс, а также Франц Кафка, которого интеллигенция ставила в один ряд с Прустом и Джойсом, и который, был объектом особенного отвращения “восточников”. Во всех областях искусства - в архитектуре, в скульптуре, в живописи или в музыке, где перемены были особенно неожиданными и отвратительными для консервативных вкусов, евреи работали активно и новаторски, хотя и редко возглавляли их. Единственным исключением, может быть, являлась музыка, когда Шенберга обвинили в “убийстве” германской традиции, но даже и в этом случае его более преуспевший и новаторский ученик, Берг, был арийским католиком. Вопреки всему, без сомнения можно утверждать, что Веймарская культура была бы совсем иной и бесконечно беднее без своего еврейского элемента и что, вероятно, имелось достаточно доказательств для создания правдоподобной теории о еврейском заговоре в культуре [31].

Это было главной причиной, из-за которой антисемитизм нарастал так неожиданно быстро в Веймарской Германии. До времен республики антисемитизм не казался той болезнью, на которую, считалось, Германия была особенно податлива. Россия была местом погромов, Париж был городом антисемитской интеллигенции. Антисемитизм в Германии появился, по-видимому, в 70-е и 80-е годы прошлого века, во времена, когда философы детерминистского типа, используя дарвиновский принцип естественного отбора, выводили “законы”, объясняющие колоссальные перемены, вызванные индустриализацией, разрастанием мегалополисов и отчуждением многочисленного, оторванного от корней пролетариата. Христианство для объяснения мирового зла удовлетворялось одинокой, ненавистной фигурой Сатаны. Но современная мирская вера нуждалась в образе человека-дьявола, причем в целой категории таковых. Чтобы враг был правдоподобен, лучше, чтобы это был целый класс или раса.

Изобретенная Марксом “буржуазия ”, была самой последовательной из подобных теорий ненависти, и она продолжает использоваться для обоснования всех параноических революционных движений, будь то фашистско-националистические или коммунистическо-интернационалистские. Современный теоретический антисемитизм являлся производной марксизма, включавшей в себя выбор (по соображениям национального, политического или религиозного удобства) отдельной части буржуазии объектом для нападок. Этот выбор был, скорее, на эмоциональной основе, чем на базе чисто классового анализа, поэтому Ленин выдвинул лозунг - “Антисемитизм есть социализм дураков”. Но в рациональном отношении между ними двумя не было большого различия. В сущности, Ленин говорил, что вся буржуазия, а не только евреи, виновна во всех несчастьях человечества. И очень важным является тот факт, что все марксистские режимы, основанные на параноическом объяснении человеческого поведения, рано или поздно вырождались в антисемитизм. Новый антисемитизм, одним словом, был частью зловещего замещения индивидуальной ответственности коллективной виной - возрождением, под современной маской, одного из самых примитивных и варварских, даже звериных, инстинктов. Любопытен тот факт, что когда антисемитизм появился в Германии, среди тех, кто его критиковал, был и Ницше, который всегда был начеку в случаях мирских, псевдо-рациональных заместителей истинного религиозного импульса. Он отвергал “этих последних спекулянтов в идеализме, антисемитов, ... которые пытаются разжигать самые низменные страсти в нации, злоупотребляя самым дешевым из пропагандистских трюков - моральным отношением” [32].

Это противопоставление с большой изобретательностью было разработано баварским профессором по античности Вильгельмом Генрихом Рилем в серии томов под названием Land und Lents (Земли и народы), изданной в 1850-е и 1860-е годы [34]. Исконная основа фолька - крестьяне. Разумеется, могли быть и рабочие, но они должны были быть “мастеровыми”, организованными в местные гильдии. Пролетариат, с другой стороны, был порождением евреев. Не имея своего ландшафта, они разрушали ландшафты других, вызывая отрыв от корней миллионов людей, которые толпились в гигантских городах, расположенных вблизи собственных “ландшафтов”. “Господство больших городов - писал Риль - равноценно господству пролетариата”, более того, если большие города, протянут друг другу руки через весь мир, образуя “мировую буржуазию” и “мировой пролетариат”, то начнут кроить свои заговоры об уничтожении всего, что имеет душу и “естественно”, особенно, против германского ландшафта и его крестьян [35].

Фольк-движение взрастило целую плеяду антисемитских “сельских” романов, самым нашумевшим из них был Der Werwolf (“Оборотень”) Германа Лёнса (1910). Действие в нем развивалось в период Тридцатилетней войны и описывалось, как крестьяне восстают, словно стая волков, против своих поработителей из городов: “Какое значение имеет цивилизация? Тонкая корочка, под которой бродит естество в ожидании появления трещины, чтобы вырваться наружу”. “Города - гробницы всего германского”. “Берлин - вотчина евреев”. Евреи действовали в крестьянской среде в качестве ростовщиков, торговцев скотом и перекупщиков, а первый организованный антисемитизм появился в крестьянских партиях Bund der Landwirle, или Союза фермеров. Гитлер был ненасытным читателем “сельских романов”, особенно произведений Дитера Экхарта, который адаптировал Пер Гюнта на немецкий язык, и Вильгельма фон Поленца, который также отождествлял евреев с жестокостью и отчуждением современного индустриального общества.

Германский антисемитизм, по сути, в значительной степени был движением “назад в деревню”. Существовали специальные фольк-школы, которые при обучении акцентировали внимание на жизнь среди природы. “Горные театры”, оформленные в естественные амфитеатры, были построены в горах Гарц и в других местах для театрализации “фольк-ритуалов” и других спектаклей - деятельность, которую позднее нацисты переняли в огромном масштабе и с большим размахом. Первые молодежные движения, особенно очень популярное Вандерфёгель, игра на гитарах, велотуризм на природе, получили окраску антисемитизма, особенно, когда стали популярными в школах и университетах. Движение “город-сад” в Германии возглавлялось яростным антисемитом Теодором Фричем (1887-1936), который опубликовал антисемитский катехизис, выдержавший сорок изданий; нацисты называли его Der Altmeister, старший учитель. Даже движение за солнечные ванны под влиянием арийских и нордических символов приобрело антисемитский привкус [36]. В Германии, в 20-е годы, даже существовало два вида нудизма: “еврейский” нудизм, символизируемый черной танцовщицей Жозефин Бейкер, который был гетеросексуальный, торгашеский, космополитичный, эротичный и аморальный; и антисемитский нудизм, который был германский, фёлькиш, нордический, бесполый иногда гомосексуальный, чистый и добродетельный [37].

В сущности, невозможно перечислить все разнообразные составляющие, которые с 1880-ых и 90-ых годов были подмешаны в отравленную настойку германского антисемитизма. В отличие от марксизма, который, по сути, был квазирелигиозным движением, германский антисемитизм был культурным и художественным явлением, одной из форм романтизма. Именно Эгон Дидерихс, издатель “Ди Тат” в 1912 г., пустил выражение “новый романтизм”, в ответ на еврейский экспрессионизм. Он издавал Der Wehrwolf у себя дома в Йене, он был окружен интеллектуалами из Молодежного движения, носил полосатые, как зебра, штаны и тюрбан; он сочинил афоризм: “Демократия есть цивилизация, пока аристократия равняется культуре”. Он также умудрился превратить Ницше в антисемитского героя. Совершались и другие литературные кражи. “Германия” Тацита - превратилась в плодотворный фёлькиш текст, труды Дарвина были притянуты за уши для “научного” оправдания расовых “законов”, ... так же как Маркс обобрал их для классовых “законов”.

Существовало, однако, много истинных наставников. Поль де Лагард проповедовал некую германскую религию, очищенную от христианства, потому что оно было иудаизировано “раввином” св. Павлом. Юлиус Лангбен учил, что ассимилированные евреи являются “напастью и холерой”, которая отравляет художественное творчество фолька, и что их необходимо, вместе с другими “низшими” расами, истребить или превратить в рабов [38]. И Хьюстон Стюард Чемберлен, и Ойген Дюринг подчеркивали необходимость “варварства” или готического элемента в германской самообороне против еврейского декаданса, и важность “чистоты” и идеализма нордического пантеона. Чемберлен, когда в 1927 г. его, умирающего, посетил Гитлер, чтобы поцеловать ему руку, вещал, что Бог расцвел в германской, а дьявол - в еврейской расе, полюсах Добра и Зла. Тевтонцы наследовали греческий аристократический дух, римскую любовь к справедливости и прибавили к ним свой героизм и силу духа. Таким образом, именно им было предначертано бороться и уничтожить единственную другую расу - еврейскую, которая имела подобную чистоту и волю к власти. Следовательно, еврей не являлся фигурой из пошлой комедии, а был смертельным, неумолимым врагом, и германцам было необходимо отнять всю мощь современной техники и промышленности у евреев, чтобы уничтожить их окончательно [39]. Некоторые из немецких расовых теоретиков были марксистами, например, Людвиг Вольтман, который превратил марксистскую классовую борьбу в мировую расовую борьбу и проповедовал поднятие масс посредством речей и пропаганды для мобилизации германцев на завоевания, необходимые им, чтобы уцелеть и распространиться как расе - “Германская раса является избранной расой для господства над миром”.

Одним словом, в 20-е годы любой политический лидер в Германии, который бы желал задействовать антисемитизм в пользу своей “воли к власти”, мог бы построить свою кампанию из большой коллекции лозунгов, идей и фантазий, собранных за полвека. Сам Версальский договор придал антисемитизму новую жизнь, потому что в Германию нахлынула новая волна испуганных евреев из России, Польши и с территорий, потерянных Германией. Таким образом, он становился неотложной “задачей”, требовавшей “решений”. А таковые были в изобилии. Выдвигались предложения о двойном налогообложении евреев, об изоляции или апартеиде, о возвращении к системе гетто, о специальных законах, предусматривающих повешение евреев, нарушивших их, абсолютное запрещение смешанных браков между арийскими немцами и евреями. Бестселлером в 1918 г. стала книга Артура Динтера “Die Sunde wider das Blut (Кровные грехи)”, описывающая как богатые евреи нарушили расовую чистоту одной арийки. Призывы к уничтожению евреев были частыми и популярными, а антисемитские брошюрки издавались миллионными тиражами. Было много случаев насилия, но когда в 1919 г. баварская полиция попросила совета, как справиться с антисемитизмом, Берлин ответил, что нет такого средства, потому что “он коренится в раcoвых. различиях, которые отличают израильтянское племя от немецкого фолъка” [40].

“Напрасно пытаться быть незаметным. Они говорят: трус, хочет скрыться, гонимый своей нечистой совестью. Напрасно идти к ним и подавать им руку. Они говорят: что себе позволяет этот со своим еврейским нахальством? Напрасно быть им верным как боевому товарищу или гражданину. Они говорят: он - Протей, может принять любой вид или форму. Напрасно помогать им сбросить с себя рабские цепи. ...Они говорят: без сомнения, ему это выгодно. Напрасно бороться с отравой” [41].

“Что мы получим от этого? Знание, что их ненависть истинная. Когда вся клевета будет опpовергнута, все извращения исправлены, все ложные понятия о нас отброшены, антипатия останется как что-то непреодолимое” [42].

Поражение Германии в 1918 г. неизбежно положило начало поиска козлов отпущения, чужого предательства в фольке. Даже без дополнительных доказательств, представление о том, что евреи были воплощением нахлынувшей с Запада “цивилизации”, автоматически сыграло свою роль. Но, кроме того, были и доказательства! Прилив евреев в послевоенный период являлся свежим разбавлением фолька, предвещавшим новые атаки против его мученической культуры. А сама Веймарская республика, не давала ли ежедневных доказательств в парламенте, на сцене, в новых кинотеатрах, в книжных магазинах, в журналах, в газетах и художественных галереях, везде, где мог оказаться обыкновенный сбитый с толку немец - что этот космополитический развращающий и вездесущий заговор охватил Рейх? Можно ли вообще сомневаться, что кризис назрел и требовал своего решения? Именно в этот момент

начала по настоящему овладевать умами многих немцев. Здесь еще раз дал себя знать фатальный поступок Ленина, открывший эру политического насилия в 1917 г. Антисемитизм всегда подавал себя как оборону. Теперь его предложения о применении насилия, даже в гигантских масштабах, могли быть оправданы как оборонительные. Потому что не только в Германии, но и по всей Европе люди верили, что большевизм вдохновлялся и возглавлялся евреями, что евреи контролировали коммунистические партии и руководили красной революцией и восстаниями, где бы они ни возникали. Троцкий, самый яростный из большевиков, который фактически руководил Петроградским путчем, без сомнения был евреем, такими же были и некоторые другие русские лидеры. Евреи были заметны и в спартакистском восстании в Берлине, и в Мюнхенском советском управлении, и в других неуспешных восстаниях в германских городах. Там, где недоставало фактов, помогало разыгравшееся воображение. Так, настоящее имя Ленина якобы было Исахар Цедерблюм. Венгерская красная революция нозглавлялась не Бела Куном, а евреем по имени Кон. Ленинский красный террор был бесценным подарком для антисемитских экстремистов, особенно, потому что большинство его жертв были крестьяне, а самым фанатичным и откровенным чекистским палачом был латвийский еврей Лацис.

Сифилис антисемитизма, который перешел в свою третью стадию в Веймарскую эпоху, не был единственной слабостью германской политической жизни. Германское государство представляло собой одно огромное существо с маленьким мозгом. “Восточники”, следуя примеру Бисмарка, приживляли прусскому милитаристскому государству социальное государство, которое обеспечивало рабочим социальное страхование и здравоохранение по праву и по закону. Как бы в противовес западным либеральным понятиям о свободе выбора и частному социальному страхованию, основанному на высокой оплате, оно навязало патерналистскую альтернативу обязательного и всеобщего страхования. Государство становилось нянькой и старшиной. Оно было словно тень, нависшая над жизнью обыкновенных людей, а их отношение к нему - отношением зависимости и послушания. Германские промышленники активно поддерживали эту концепцию государства как надзирателя, наблюдающего с твердой, но добронамеренной заботой, за жизнью своих граждан. [44] Эта была философия Платона, а результат был - корпоративный. Когда в 1918 году германские социал-демократы недолго были у власти, они не сделали ничего, чтобы остановить этот тоталитарный уклон, а напротив, лишь усугубили его. Веймарская республика открыла окна, но не подтолкнула граждан сделать шаг из-под тени государственного надзора.

Кто руководил этим огромным и властным аппаратом, когда “восточники” были в оппозиции? Ответ - никто. Бюрократы были обучены на прусский манер. Они следовали законам, а когда сомневались, ожидали приказов сверху. Архитекторы Веймарской республики не сделали никаких попыток, чтобы изменить этот образец, и поощрить государственных служащих к развитию чувства моральной самостоятельности. Предположительно, они опасались, как бы чиновники нового режима не поддались искушению неподчинения своим новым парламентским хозяевам. Во всяком случае, их призывали смотреть на подчинение как на лучшую добродетель.

“Честь государственного служащего состоит в его способности сознательно выполнять приказы высших инстанций. Только политик имеет право и обязан нести личную ответственность” [45].

Моральная абдикация бюрократов не имела бы столь существенного значения, если бы политики следовали другой половине совета Вебера. Но члены парламента так и не смогли обеспечить сильного и уверенного руководства, столь необходимого для успехов Веймарской республики. Из сомнительных ситуаций они всегда выходили при помощи статьи 48, которая впервые была применена в августе 1921 г., для запрещения антиреспубликанских собраний. Казалось, они все время осознавали, что большая, часть нации относится с недоверием к Веймарской республике, и рассматривает ее элиту как союзнических лакеев - людей, которые обещали исполнить ненавистный договор. Часто сами депутаты производили впечатление людей, разделяющих эти сомнения. Социалисты подали такой пример еще в самом начале. Придя к власти в 1918 г., они не сделали ни малейшей попытки изменить основные структуры исключительно авторитарного государства. Лидеры ГСДП были достойными уважения людьми из трудящихся классов: Эберт - шорник, Носке - корзинщик, Велс - обойщик, Северинг - слесарь, а Шейдеман - печатник. Они были недалекими, и им недоставало воображения, их осмеивала левая интеллигенция и презирали академики. Они упустили власть слишком легко, сразу же, как только правый центр вернул себе самообладание. У них просто отсутствовала воля к власти.

Тем более, еще в самом начале, зимой 1918-1919 г.г., они были выведены из равновесия решением крайне левых последовать примеру Ленина, и предпочесть насилие парламентской борьбе. Здесь мы еще раз наблюдаем катастрофические последствия того, что люди отдают предпочтение политике силы, потому что слишком нетерпеливы для политики аргументов. Левый путч привел социал-демократов к фатальной ошибке. Опасаясь использовать регулярные войсковые части, которые могли взбунтоваться, Густав Носке обратился с просьбой к старому Верховному командованию, обеспечить Фрайкорпс (добровольческий корпус) из демобилизованных офицеров. Они, разумеется, были отправлены очень оперативно. Таким образом, министры из ГСДП придали законность движению, которое уже было распространено на востоке, когда немецкие поселенческие общины боролись с поляками, и которое с самого начала носило сильный антивеймарский характер. Позднее появилось более шестидесяти восьми таких организаций, называемых иногда Бундами или Орденами, со все более широкими социальнымн и политическими целями и вкусом к уличным боям. Одна из них, Бунд Вервольф, боролась с французами и с социалистами в Рурской области. Другая, Юнгдойчер Орден, имела в 1925 г. в своем составе 130 000 членов [46]. Именно из этого Ордена, возглавляемого Карлом Харером, произошли нацисты; Гитлер превратил его в массовую партию, а СА, или коричневые рубашки, напоминали о том, что она произошла от Фрайкорпс [47].

Зеект сразу занялся углублением “русской связи”, обходя положения Договора об ограничении вооружения посредством строительства тайных оружейных заводов в России. Этот процесс был ускорен подписанием в 1922 г. Рапалльского договора. Он также освободил армию от республиканского злемента, увольняя сержантов и рядовых, поддержавших Капповский путч, за “нарушение дисциплины” [48]. Он превратил армию из политически нейтрального инструмента в орудие для нового антиреспубликанского государства, которое осуществило бы старую программу “восточников”. Так армия выскользнула из-под контроля Веймарцев и ушла к оппозиции. Когда в 1923 г. президент Эберт спросил у Зеекта., где стоит армия, он ответил: “Рейхсвер стоит за мной” [49].

Еще более серьезным было положение с эрозией законности. Судейские, которым никогда не нравилась республика, решили так же, как и армия, уйти в оппозицию. Зачинщики капповского переворота так и не предстали перед судом. Более того, события весны 1920 г. обострили тенденцию, которая наметилась еще в предыдущем году - судьи наказывали политическое насилие, ставшее уже эпидемией в Германии, на выборочной политической основе. Они считали, что так как насилие начато левыми, то насильственный отпор правых, в известном смысле, был направлен на защиту общественного порядка, и поэтому являлся оправданным. Благодаря ленинскому террору, эти взгляды разделялись многими, и таким образом судебные заседатели были склонны поддерживать судей. Это был тот же довод, который позволил антисемитизму сойти за “оборону”. Но, разумеется, он работал в пользу правых головорезов из Фрайкорпса, Бундса и Ордена, и помогал превращению Германии из исключительно законопослушного в исключительно насильническое общество. Статистика, обобщенная за четырехлетний период (1919-1922), в 1922 г. показала, что 354 убийства были совершены правыми, а двадцать два – левыми. Виновные за каждое убийство стороны левых, предстали перед судом, десять были экзекутированы, а другие двадцать восемь были осуждены в среднем на пятнадцать лет. Из убийств, совершенных правыми, 326 вообще не были раскрыты, пятьдесят убийц признали себя виновными, но из них больше половины были оправданы, вопреки их самопризнаниям; двадцать четыре получили в среднем по четыре месяца каждый [50].

Почему заседатели в Германии, представляющие собой обыкновенных людей среднего класса, были склонны принять сторону “восточников” против “западников”? Одна из основных причин – то, что их так воспитывали в школах, которые отражали политический тон университетов. Трагедия тогдашней Германии была уроком опасности политизации академической жизни и тем, что преподавателям позволялось афишировать свою “принадлежность”. Независимо был ли этот уклон правым или левым, результаты были одинаково катастрофическими, потому что колодцы истины отравлялись в обоих случаях. Университеты и, особенно, профессура в основном были на стороне Kultur. Юристы и учителя немецкого языка и литературы были отъявленными националистами. Особенно рьяными приверженцами “восточников” из этой группы были историки. Генрих фон Трейчке писал о судьбоносном предназначении Германии и предупреждал евреев не вставать на пути “молодой нации”. В 1920 г. было выпущено второе большое популярное издание его очень влиятельной “Истории Германии в девятнадцатом веке” - классики периода Вильгельма. Современные историки, такие как Эрих Маркс, Георг фон Бюлов и Дитрих Шофер, все еще отмечали достижения Бисмарка (годовщины Седана и образования империи были праздниками в государственном университете), а уроки, извлеченные из Мировой войны, вращались около недостаточной “твердости” Германии. Они обеспечили академическую поддержку мифу о “ноже в спину”. Академическая общность в целом была рассадником националистической мифологии. Вместо того, чтобы поощрять самокритику и скептицизм, профессора призывали к “духовному возрождению” и раздавали панацею. [51].

По чистой случайности, наиболее читаемой и влиятельной книгой в Германии в 20-е годы была “Закат Европы” глупого и педантичного учителя гимназии Освальда Шпенглера. Он задумал свою книгу еще в 1911 г., как предупреждение против неуместного германского оптимизма. Писал ее во время войны, в ожидании германской победы. Ее первый том вышел в 1918 г., когда поражение придало ей поразительное значение и актуальность. Так она стала бестселлером. Сущностью этой книги был социал-дарвинизм. Шпенглер выделял восемь исторических культур и утверждал, что они подчиняются “законам морфологии”. Последняя из них, культура Запада, уже выказывала симптомы разложения, такие, как например, демократия, плутократия и техника, доказывающие, что “цивилизация” одолевала “культуру”. Книга претендовала на объяснение, почему Германия была побеждена. Она также провозглашала грядущий век жестоких войн, в котором появятся новые Цезари, а демократы и филантропы будут заменены новой элитой твердых как сталь героев, которые не будут искать личной выгоды, а будут служить обществу [52]. В 1920 г. за книгой последовало сенсационное эссе “Пруссачество и социализм”, оно призывало к бесклассовому национальному социализму, при котором вся нация работала бы сообща под руководством диктатора. Это был тот же вид доводов, которые начал выдвигать Муссолини в Италии.

Прилежным дополнением к шпенглеровскому анализу были труды двух других важных “восточников”. Ведущий германский философ-юрист Карл Шмит излил за эти годы бурный поток книг и статей. В них он постоянно подчеркивал, что порядок можно восстановить только в том случае, если у государственных нужд будет приоритет перед поисками иллюзорной “свободы”. Рейх не будет в безопасности, пока Веймарская республика не будет перекроена в авторитарное государство на принципах, заложенных в 48 статье [53]. Вопрос был поставлен в исторической перспективе историком культуры Артуром Мёллером ван дер Бруком в его блестящей книге, изданной в 1923 г. Германцы, утверждал он, были ведущими создателями Европы. Их первый Рейх - средневековая империя, сформировала Европу. Вторым их творением было дело Бисмарка, но оно было неестественным, поскольку допустило разврат либерализма и, разумеется, поэтому-то и не выдержало испытания. Веймар был только паузой хаоса. Теперь германцы имели другую возможность: посредством очищения общества от либерализма и капитализма, они могли построить третье, окончательное государство, которое воплотило бы в себе все германские ценности и существовало бы тысячу лет. И Брук озаглавил это замечательное историческое пророчество - Третий Рейх [54].

Пришпоренные своими преподавателями, германские студенты, которых в Веймарский период насчитывалось около 100 000, принимали с энтузиазмом философов-“восточников”. Представление, что студенчество каким-то органическим образом является хранителем гуманного идеализма, полностью разрушается при исследовании Веймарского периода. После офицеров запаса из Фрайкорпс студенты представляли собой главный источник живой силы для насильнического экстремизма, особенно для правых. В студенческой политике в 20-е годы господствовало движение Хохшульринг, пока его не заменили нацисты [55]. Правые экстремисты действовали следующим образом: привлекали на свою сторону с полдюжины активистов из студенческого городка и превращали их в штатных функционеров, которым платили, чтобы они могли не учиться. Активисты, позднее, могли повести за собой студенческие массы. Нацисты всегда принимались студентами лучше, чем всем остальным населением вместе взятым, их победам на выборах всегда предшествовали выступления в студенческих городках, при которых студенты были самыми лучшими агитаторами. Студенты видели в нацизме радикальное движение. Их привлекал его эгалитаризм. Им нравился и его антисемитизм. В сущности, студенты были гораздо бОльшими антисемитами, чем рабочие или буржуазия. Большая часть студенческих союзов исключила евреев еще до 1914 года. В 1919 г. братства подписали “Эйзенахскую резолюцию”, в которой говорилось, что расовая антипатия к евреям непреодолима, и от нее нельзя избавиться даже посредством крещения. На следующий год они лишили еврейских студентов “чести” драться на дуэлях. В 1922 г. руководство Берлинского университета отменило заупокойную службу в память убитого Вальтера Ратенау под угрозами яростной студенческой демонстрации. Политика умиротворения студенческого насилия стала образцом в 20-е годы, когда ректоры и деканаты предпочитали капитулировать перед самыми возмутительными требованиями студенческих вожаков, чтобы избежать дополнительных неприятностей. К 1929 г. университеты почти полностью перешли в лагерь “восточников”.

На что могли рассчитывать “западники” против такого широкого спектра общественных сил? Людей, готовых умереть за Веймарскую республику или даже высказаться в ее поддержку, было очень немного. Либералы, как выразился один из них, “женились на Республике без любви”. Для них она просто заполняла вакуум, оставленный исчезновением монархии, в ожидании появления чего-нибудь лучшего. Даже Макс Вебер незадолго до своей смерти в 1920 г. признавал, что предпочел бы плебисцитную демократию во главе с сильной личностью, перед парламентской демократией, которая будет слабой или коррумпированной, или и то и другое сразу. Как сказал профессор Ганс Навяски, либеральный мюнхенский адвокат, республика была ребенком, рожденным в печали, и его появлением на свет никто не мог гордиться [5б]. В сознании людей она никогда не сможет отделаться от своего трагического и ненавистного происхождения.

Левые потеряли бы особенно много от провала Веймарской реcпублики, но могли выиграть несравнимо больше, если бы заставили ее работать. Но крайне левых невозможно было убедить оценить это преимущество. Раны 1919 г. так и не смогли зажить, и ленинские элементы, называя с 1923 года социал-демократов “социал-фашистами”, возненавидели их особенно яростно - больше, чем кого-либо из правых. Они не только не смогли распознать в фашизме новое, очень опасное явление. Они отказались увидеть разницу между консервативным средним классом, готовым работать в рамках законности, и политическими дикарями, которые действовали целиком вне закона. Кроме того, марксисты так и не поняли значения антисемитизма. Их сознание и в этом случае было сковано одурманивающей системой марксизма. Маркс перенял многое из мифологии антисемитизма в том, что характеризовал иудаизм как отражение ростовщического этапа капитализма. Когда революция наступит, иудаизм будет обречен на исчезновение: не будет существовать такое лицо как “еврей” [57]. В результате этого абсурдного подхода, еврейские марксисты Троцкий, Люксембург, Пауль Аксельрод, Отто Бауэр, Юлий Мартов чувствовали себя обязанными отказаться от национального самоопределения евреев в то время, как защищали его для других национальностей [58]. Существовала какая-то печальная извращенность в этом глупом отказе от естества. Как писал еврейский историк Симон Дубнов: “Как сильно должен ненавидеть себя еврей, который признает за всякой национальностью и языком право на самоопределение, но сомневается в нем или ограничивает его для своего собственного народа, чье “самоопределение” началось еще 3000 лет назад” [59]. Считая, что евреи не являются никакой проблемой, марксисты отрицали таким образом, что и антисемитизм представлял собой проблему. Так они попали в самый большой идеологический кризис в европейской истории, добровольно лишив себя рассудка. Это было односторонним интеллектуальным разоружением.

Вопреки всему, уничтожение республики не было неизбежным. Она бы уцелела почти наверняка, если бы радикальные правые не выдвинули своего политического гения. Большая трагедия современной мировой истории состояла в том, что Русская и Германская республики в лицах Ленина и Гитлера имели врагов исключительного калибра, которые воплощали собой волю к власти в уникальной для нашего времени степени. Разумеется, появление такой фигуры не было неожиданностью для правых немецких фанатиков. Все последователи Ницше были согласны, что необходим Фюрер и он должен появиться и как мессия. Его представляли как рыцаря с известной гравюры Дюрера Рыцарь, Смерть и Дьявол. Вильгельм Штапель в Крисчен Стейтсман представил его как государственого мужа, полководца и священника в одном лице, одаренного свыше харизматическими качествами [60].

Но в одном главном отношении они совершенно отличались. В то время, как Ленин был революционером “религиозного” типа, Гитлер был романтиком. Он был действительно художником. Либеральная интеллигенция пришла в ужас, когда в 1939 г., Томас. Манн, в блестящем эссе “Брат Гитлер”, сравнивал его с типичным романтическим художником (например, описанным Анри Мюрже в романе “Жизнь богемы”) и спрашивал: “He должны ли мы, даже против своей воли, признать у этого феномена какой-то аспект художественного характера?” [61]. И, все-таки, сравнение было верным и содержательным. Оно объясняет многое в гитлеризме, что иначе осталось бы неясным. Гитлер рисовал с небольшим умением и без успеха. Его талант был не в этом. Но его обыденные реакции были как у художника, как при отступлении, так и при нападении. Однажды, побывав на месте где работал его отец, он испытал “отвращение и презрение” - это была “казенная клетка”, где “старики сидели сгорбившись, один на другом, как обезьяны” [62]. Он осознал свою общественную миссию, когда впервые услышал исполнение самого раннего Вагнера “Риенци”, об одном обыкновенном гражданине, ставшим народным трибуном в Риме в четырнадцатом веке, но уничтоженным завистливыми аристократами в охваченном пламенем храме. “Она [миссия] началась в тот момент” - писал он позднее [63]. По-видимому, Гитлер задумал “окончательное решение” еврейского вопроса в фантастической обстановке готического замка Верфелштейн в Австрии, где лишенный сана монах Йорг Ланц фон Либенфельс работал над систематической программой pacoвого воспроизводства и истребления с целью искоренения человека-животного и размножения высшего человека”, доводя расовую борьбу “до рукоятки ножа для кастрирования”. Показательно, что Ланц претендовал на то, что оба - Ленин и Гитлер - были из когорты его учеников, находя аналогию между истреблением классов “выброшенных на свалку истории” и уничтожением рас по программе о воспроизводстве, которые были формами социального дарвинизма [64]. Гитлер тоже интересовался классовыми различиями и очень хитро использовал их в свою пользу. Но класс не стоял близко к центру его политической мечты, потому что это незримое понятие. Раса же - наоборот.

Художественный подход Гитлера был абсолютно необходим для его успеха. Ленинский фанатизм религиозного типа никогда бы не сработал в Германии. Немцы были самой образованной нацией в мире. Было очень трудно покорить их разум. Но их сердца, их чувствительность были доступными мишенями. Сила Гитлера заключалась в том, что он разделял со столь многими германцами привязанность к национальным образам, новым и старым - тенистые леса, приютившие русоголовых титанов, жизнерадостные села под сенью древних замков, города-сады, выросшие из бедных гетто, летящие Валькирии, светящиеся Вальгаллы, возрождение и заря, в которой блестящие тысячелетние постройки поднимутся из пепелища прошлого и будут стоять веками. Гитлер разделял со средним германским вкусом именно эти любимые образы, которые уже столетие насаждались националистической пропагандой. Вероятно, можно утверждать, что культурные ценности Гитлера были источником его обаяния. Народное отвращение к Веймарской культуре являлось огромным резервуаром политической энергии, за который он ухватился с удовольствием. Идея Ленина оставить музыку, чтобы посвятить себя политике, была бы для него непонятной. В Германии музыка была политикой, особенно музыка-драма. Гитлер яялялся примером тесной связи между архитектурными и театральными дарованиями. Его романтико-художественные инстинкты привели к переоткрытию истины, которая пришла еще от фараонов: преподнесение образа харизматического вождя, будь то монарх эпохи Возрождения, или современный политик, было столь же важным фактором, как и его содержание. Одна из причин, почему Гитлер так обожал Вагнера в том, что он многое почерпнул из его произведений, особенно из Парсифаля, который послужил моделью для его политических спектаклей. Урок, который он извлек на Западном фронте, что войны можно выигрывать или проигрывать с помощью пропаганды, вдохновил знаменитую шестую главу “Майн Кампф”. “Цель всей пропаганды - писал он - есть посягательство на, свободную волю человека” [67]. Этого можно добиться через “таинственную магию” Байрёйта, через “искусственный полумрак католической церкви”, и он использовал и то, и другое. Но, кроме того, воровал трюки у Рейнгардта и других презираемых им веймарских режиссеров, и из фильмов Фрица Ланга. Сцены его риторики спроектированы и поставлены с завидным профессиональным мастерством, а, внимание к деталям было просто фанатичным. Гитлер был первым, кто оценил мощность усилителей и магию прожекторов. По-видимому именно он изобрел “звук и свет” и использовал их с опустошающим эффектом на своих массовых ночных митингах. Он взял политические костюмы и эмблемы из Италии Муссолини, улучшил их так, что гитлеровские униформы стали образцом совершенства в тоталитарной ритуальности. И сталинизм, и маоизм имитировали гитлеровские постановки, превосходя их по масштабам, но не по стилю.

Как звезда этих музыкальных драм Гитлер репетировал с соответствующим профессионализмом. Миф о “бесноватом ораторе” не имел под собой основания - Гитлер всегда полностью владел собой. Он, однако, находил эти заблуждения полезными для общения с иностранцами; так люди вроде Невиля Чемберлена испытывали огромное облегчение, когда, после личного знакомства с Гитлером замечали, что он способен говорить разумно и логично. Все его “бесноватые” эффекты были внимательно спланированы. В августе 1920 г. он сказал, что его целью является использование “тихого понимания”, чтобы “разжечь и подтолкнуть... инстинктивное” [68]. Он всегда внимательно изучал акустику перед выступлением в зале, произносил свои речи по памяти, которая была отличной (хотя, в то же время, подготавливал очень подробные конспекты). Гитлер упражнялся перед зеркалом и заставлял партийного фотографа снимать его в движении, чтобы позднее изучать снимки. Уму непостижимо, что бы он мог сделать, имея в своем арсенале телевидение, и странно, что он не подкрепил его развития - ведь Берлин-Вицлебен показал телевизионное шоу еще 8 марта 1929 года. Гитлер использовал ораторскую жестикуляцию, редко встречавшуюся до этого в Германии, которую скопировал у Фердля Вайсса, мюнхенского комедианта, специализировавшегося на выступлениях перед публикой в пивных. Он нарочно появлялся перед публикой с опозданием, хотя и не очень большим. На заре своей карьеры Гитлер блестяще справлялся с неудобными вопросами и часто использовал язвительный юмор [69]. Позднее он стал стремиться к образу вдохновленного пророка и резко сократил конкретное политическое содержание в своих речах. Сестра Ницше, Элизабет, которую Гитлер посетил в Веймаре, говорила, что он поразил ее больше как духовный, а не как политический вождь [70]. Но его стиль был похож не на стиль теолога, а скорее на стиль религиозного проповедника; так американский журналист Х.Р.Никербокер сравнивал его с Билли Санди* [71].

Тут мы прикоснулись к одному важному вопросу. Гитлер, так же, как и Ленин, не испытывал ничего кроме презрения к парламентской демократии или к любой другой стороне либерализма. Но в то время, как Ленин настаивал, что элита или даже один индивид представляют волю партии в силу своего знания, Гитлер не имел ничего против, чтобы демократический голос звучал и в не столь метафизической форме. В некотором смысле он верил в прямую демократию и даже применял ее какой-то период времени. В сущности, у Гитлера не было другого выбора, кроме как добраться до власти частично используя демократические средства. В редкий момент искренности Ленин однажды сказал, что только Россией можно было овладеть так легко, как это сделал он. С Германией дело обстояло иначе. Ее нельзя было изнасиловать. Ее надо было соблазнить.

Прошло некоторое время, пока Гитлер открыл этот факт. Его политическое образование заслуживает более подробного изучения. Он подхватил свой социализм и свой антисемитизм в Вене еще до 1914 г. Социализм он взял у известного христиан-социалистического мэра Карла Люгера, который имитировал и улучшил социальную политику Бисмарка, чтобы создать миниатюрное социальное государство: за пятнадцать лет в Вене он создал превосходный транспорт, образовательную систему и систему социального обеспечения, зеленые пояса и миллион рабочих мест. Здесь очерчена вся внутренняя политика Гитлера до 1939 года. Он использовал огромное патерналистское государство для убеждения масс отказаться от свободы, заменив ее безопасностью. Люгер тоже был антисемитом, но только другой венский политикан, пангерманист Георг фон Шёнерер, научил Гитлера, как поставить “решение еврейского вопроса” в самый центр политики: Шёнерер требовал принятия антиеврейских законов, а его последователи носили на цепочках для часов значки с изображением повешенного еврея.

Третий элемент, который превратил Гитлера в образцового “восточника”, был добавлен во время войны. Людендорф свято верил в политическое воспитание армии. Он внушал армии идею об огромной экспансии на восток, которая, как доказал Брест-Литовский договор, была возможна. Гитлер стал энтузиастом и выразителем этой мечты, расширяя ее и приспосабливая к реализации идеи “окончательного решения еврейского вопроса”. Это было самым крупным отдельным элементом в его программе действий, осью атаки, около которой вращалось все остальное. План Людендорфа о политизированной армии был одной из многих идей, которые Ленин воспринял с энтузиазмом, назначив политических комиссаров вплоть до уровня батальонов. В свою очередь, германская армия приняли ее вновь после подавления красных восстаний в начале 1919 г. Политический отдел Мюнхенского областного командования после разгрома Мюнхенских советов назначил Гитлера одним из первых “офицеров политического инструктажа”. Эрнст Рем был одним из его коллег. Эти двое, в полной мере воспользовались реальным страхом от красного террора в Мюнхене, чтобы превратить его в столицу германского экстремизма.

В 1919 г. Гитлер завладел небольшой пролетарской группой, называемой Германской рабочей партией. К апрелю 1920 года, когда он демобилизовался из армии чтобы начать профессиональную политическую карьеру, он превратил ее в ядро массовой партии, дал ей внешнеполитическую программу (аннулирование Версаля, увеличение территории Германии, экспансия на восток, лишение евреев гражданских прав) и реорганизовал ее экономические цели в радикальной программе из двадцати пяти пунктов: конфискация военных доходов, запрещение нетрудовых доходов, государственное управление трестами и получение части доходов от промышленности государством, изъятие земли для национальных нужд без компенсации. Он также добавил слово “национал-социалистическая” к имени партии. Хотя Гитлер иногда использовал слова “национализм” и “социализм”, как будто они взаимозаменяемы, радикальный и социалистический элемент в его программе всегда оставался очень сильным. Он никогда и ни в коей мере не был буржуазным или консервативным политиком, или защитником и выразителем капитализма. Кроме того, нацистская партия никогда не состояла преимущественно из представителей нижнего среднего класса. Современные историки горячо спорят о степени ее привлекательности для рабочего класса [73]. Истина, как будто, была следующей: активные нацисты набирались среди недовольных из всех классов, кроме крестьян и фермеров. Из общего числа членов (4800 в 1923 г.) 34,5 процента были рабочие, 31 процент - из нижнего среднего класса, 6,2 процента - младшие служащие, 11,1 процента - чиновники, 13,6 процента - мелкие торговцы [74].

Политика Гитлера создания авангардно-элитной партии на массовой основе, разумеется, была смоделирована по ленинскому опыту. В сущности, в основных аспектах, он оставался ленинистом до конца, особенно в своей вере, что высокодисциплинированная и централизованная партия, увенчанная авторитарной верхушкой, является единственным инструментом, способным совершить фундаментальную революцию. Придя к власти, он привел в действие механизм систематического партийного захвата всех общественных органов, так же, как ранее это сделал Ленин. Первоначально, он планировал взять власть (как и Ленин в 1917 г.) с помощью полувоенного путча. Для подобного решения ему придавал смелости поход Муссолини на Рим осенью 1922 г. Через год он уже считал, что пришло время и для Германии.

В 1923 г. немецкая валюта, долго балансировавшая на краю пропасти, наконец упала в нее. В 1913 г. германская марка стоила 2,38 доллара США. В 1918 г. она упала до 7 центов, а в середине 1922 г. за один американский цент можно было купить 100 марок. Германские финансовые власти обвинили в падении марки пункты о репарациях по Версальскому договору. В сущности, репарации не имели к этому никакого прямого отношения. Германские государственные финансы были нестабильны еще со времен Бисмарка, для ведения войн он брал кредиты, а потом расплачивался награбленным. Этот же метод пытались использовать и в 1914-1918 г.г., но поскольку на этот раз не было добычи, Германия осталась с горой государственных долгов в виде правительственных облигаций и с невероятным количеством бумажных денег в обращении. Инфляция началась задолго до слухов о репарациях и достигла уровня гиперинфляции еще в 1921 г., когда первые выплаты только начались. Кризис был вызван безрассудным способом, которым Министерство финансов, поощряемое Рейхсбанком, позволило расширить кредит и денежную массу. Никто в финансовых и деловых кругах не давал ломаного гроша за “республиканскую марку”. Они занимались спекуляциями, вставляя тем самым ей палки в колеса, вывозили капитал за границу и, в случае с промышленниками, быстро, как только могли, инвестировали в основной капитал, посредством кредитования бумажных денег. Когда, осенью 1922 г. Кейнс был приглашен для консультации, он предложил сильное лекарство, названное последующим поколением “монетаризмом” - правительство, сказал он, должно любой ценой сбалансировать бюджет и уменьшить денежную массу. Этот прекрасный совет не был принят, и печатание денег продолжалось с новой силой [75].

Окончательное падение валюты произошло в январе 1923 г., когда после французской оккупации Рура население прекратило работу, а германское правительство приняло на себя финансовую ответственность продолжить выплату их зарплат. Летом 1923 г. находившийся в Германии американский конгрессмен А.П.Эндрю отметил, что получил 4 000 миллиона марок за 7 долларов; питание на двоих в ресторане стоило 1 500 миллионов, плюс 400 миллионов чаевых. К 30 ноября дневная эмиссия достигла 4 000 квинтиллионов (миллиард миллиардов). Банки брали 35 процентов в день за кредит, а выдавали вкладчикам только 18 процентов за год. В результате крестьянка, которая внесла стоимость одной коровы, через шесть месяцев получала столько денег, что не могла на них купить даже одну селедку. Мелкие вкладчики и владельцы правительственных облигаций потеряли все. С большими доходами оказались, кроме правительства, землевладельцы, которые погасили все свои полисы, и промышленники, которые возвращая свои долги бесполезными бумажками, становилиеь абсолютными собственниками всего основного капитала. Это было одним из самых больших и грубых перераспределений богатства в истории. Ответственность была ясной, а нажившиеся на мошенничестве могли быть легко идентифицированы. Несмотря на это, отчаивающим указанием на общественную тупость в экономических вопросах, стал тот факт, что германская общественность и, особенно, потерпевшие, находясь далеко от “развития пролетарского сознания” (что, по предсказанию Маркса должно было произойти в этом случае), обвиняли Версальский договор и “еврейских спекулянтов”.

Естественно, подобный катаклизм имел политические последствия. 13 августа Густав Штреземан, единственный популярный веймарский политик, образовал “Большую коалицию”, в которую вошли политики от социал-демократов до добропорядочных правых. Она продержалась только сто дней. Было объявлено чрезвычайное положение, и власть перешла в руки министра обороны. Пошли слухи о “Походе на Берлин”. Но именно коммунисты, как всегда и повсюду, начали новый круг насилия восстанием в Саксонии. В этот момент Гитлер решил, что пришло время взять Баварию. Восьмого ноября его люди окружили пивную, в которой собиралось местное правительство, арестовали там его членов и объявили себя новым диктаторским правительством во главе с Гитлером, как политическим лидером, и Людендорфом как командующим армией. Затем они с 3000 боевиков направились к городу. Но полиция открыла огонь, и поход был разогнан. Гитлер был арестован и осужден на пять лет отбывания в крепости-тюрьме Ландсберг [76].

Власти, однако, не имели намерения держать его до конца срока. Гитлер пользовался двойным стандартом, который относился ко всем преступникам-“восточникам”. “Заключенный из Ландсберга” стал популярным и избалованным питомцем. Вместо одежды для заключенных, он носил кожаные штаны, баварскую сельскую куртку и зеленую охотничью шапку с пером. Он проводил около шести часов в день, принимая постоянный поток посетителей, включительно восхищенных дам и раболепных политиков. На его тридцатипятилетие цветы и подарки наполнили несколько комнат в крепости, а его камера, по словам одного очевидца, всегда “напоминала магазин для деликатесов” [77]. Нескольких месяцев, которые он провел там, хватило как раз на то, чтобы написать “Майн Кампф”, печатая ее, как свидетельствовала позднее жена Гесса Ильзе, “двумя пальцами на допотопной пишущей машинке” [78].

Для миллионов жертв Большой инфляции ее наследством была неугасимая ненависть к Веймарской республике, к ее заправилам, к истеблишменту “западников”, к договору, к Союзникам и ко всем тем, кто был с ними связан в Германии. Немецкий средний класс изменил свою ориентацию. С этого момента идея “западников” была обречена, “культура” победила “цивилизацию”. Гитлер отметил эту сейсмическую переориентацию в знаменитой четвертой главе “Майн Кампф”, описывающей “войну за жизненное пространство” против России. “Мы прекратили бесконечное германское движение на юг и на запад - писал он - и обратили свой взгляд к земле на востоке. Наконец-то мы порвали с колониальной и коммерческой политикой довоенного периода, и перешли к земной политике будущего” [79].

Почти в тот же момент, когда Гитлер писал эти строки, один чудак англичанин, с тонкой интуицией пришел к тому же выводу. Четырнадцатого февраля 1924 г. Д.Х.Лоуренс писал “Письмо из Германии”; “Мне кажется, как будто немецкал жизнь медленно отдаляется от контакта с Западной Европой, и приближается к пустыням на востоке” [80]. При его последнем посещении в 1921 г. Германия “все еще была открыта для Европы. Тогда она все еще смотрела в сторону Западной Европы для нового объединения и примирения. Теперь с этим покончено... целостность нашей цивилизации нарушена. Грядущие влияния невидимо надвигаются со стороны дикой Азии... Опять возврат к магии разрушительного Востока, породившего Аттилу”. Он продолжал:

Решив использовать эту новую противоположность и войдя в роль популистского политика, Гитлер, который несомненно имел жилку творческого воображения, провел последние недели в тюрьме, разрабатывая идеи о грандиозных панорамных дорогах, построенных специально для автомобилей, будущих “аутобанах”, и о “народном автомобиле” или “фольксвагене”, который бы возил нацию по ним [81]. Его освободили 20 декабря 1924 г. и он, истосковавшийся по Вагнеру, устремился прямо к дому пианиста Эрнста Ганфштенгеля, и приказал ему: “Играй Libestod!”*

На следующее утро он купил себе “Мерседес” за 26 000 марок и с этого момента, пока не стал канцлером, настойчиво пытался обогнать любой автомобиль на дороге [82].