Пока Уинстон Черчилль убеждал флегматичного Болдуина в том, что у Японии нет плохих намерений, ее экономика росла темпами более быстрыми, чем в любом другом государстве, ее население каждый год увеличивалось на один миллион, а ее правителем был король-бог, который к тому же был еще и душевнобольным. Старый император Мэйдзи, во время правления которого Япония вошла в современный мир, выбирал своих жен внимательно, в соответствии с их красотой и здоровьем, и каждый вечер ронял шелковый носовой платок перед той, которая должна была разделить с ним брачное ложе. Но вопреки всему большинство детей, зачатых подобным образом, были болезненными, а ни одному врачу не разрешалось прикасаться к их божественным персонам. Его наследник Йошихито, который (в теории) царствовал до 1926 г., был явно неуравновешенным. Хотя его царское имя Таишо означало “Великая справедливость”, он метался между приступами гнева (во время которых бил окружающих своим жокейским хлыстом) и спазмами ужаса, боясь покушения на свою жизнь. Он хвастался своими свирепыми навощенными усами, имитирующими его идола - кайзера Вильгельма II, но однажды на параде упал с коня, а когда инспектировал своих солдат, то иногда бил их, а иногда - обнимал. Во время своего последнего появления в парламенте он свернул в рулон текст своей речи и, держа ее как подзорную трубу, таращился совой на поднимающихся с места и кланяющихся парламентариев. После этого он был отстранен в пользу своего сына Хирохито, известного как Шова (“Просвещенный мир”), спокойного существа, интересующегося морской биологией. Он также боялся убийц, как и все выдающиеся мужи семейства. Опытный государственный деятель принц Ито предусмотрительно женился на энергичной официантке из чайной, которая спасла его от убийц-самураев, пряча в мусорной яме его дома и садясь сверху (в конце концов они добрались и до него) [1].

Ни один Западный ученый, который исследовал современную Японию, не мог устоять перед чувством, что она являлась жертвой холистического принципа, в соответствии с которым политические события и моральные тенденции отражаются на весь мир. Япония заразилась релятивизмом Запада, который воспроизводил зловещую гипертрофию собственных поведенческих слабостей, и, таким образом, окунулась в самые бездны ужасов двадцатого века. В начале современности Япония была очень отдаленной страной, в некоторых аспектах более близкой древнеегипетскому обществу, чем к послеренессансовой Европе. Вера в императора Тэнно покоилась на том, что он ара-хито-гами, “человек, личность из настоящего, которая царствует над землей и своим народом и, в то же время, является богом” [2]. Первый из Династии Тэнно начал свое царствование в 660 г. до н.э., во времена Двадцать пятой династии в Египте, и эту линию продолжали, иногда путем усыновления, два с половиной тысячелетия. Это испокон веков был древнейший царствующий род в мире, несущий в себе запечатанные в династический янтарь странные архаичные традиции. В шестнадцатом веке Франсис Ксавьер, “апостол Индий”, считал японцев, с которыми знакомился, идеальными новообращенными христианами в силу их выдержки и твердости. Но внутренние усобицы миссионеров заставили Японию отвергнуть христианство. Во второй четверти семнадцатого века она замкнулась в себе от европейского мира. Она вообще не восприняла понятия об индивидуальной моральной ответственности, насаждавшегося иудейской и христианской традициями, и сохраняла сильные рудименты коллективной ответственности, столь характерные для античного мира. В. 1850-е годы Запад насильно вторгся в этот замкнутый мир. Спустя десятилетие значительная часть японского управляющего класса, боясь колонизации или судьбы Китая, приняла коллективное решение совершить революцию сверху, воспользоваться западными приемами, необходимыми для ее независимого существования, и превратить Японию в могучее “современное” государство”. Так называемое Возрождение Мэйдзи 3 января 1868 г., которое упразднило Шогунат или управление дворцового майордома и сделало Императора действительным сувереном, было осуществлено с целью превратить Японию в фукоку-киохей - “богатая страна, сильная армия”.

Примечательным являлось то, что Япония была привлечена современной новинкой, а не древней истиной, и известном смысле японцы всегда были современно мыслящим народом: “современны еще с предыстории” [4]. Они прибирали к рукам технические и чисто внешние рекламные трюки и побрякушки подобно светской женщине, следующей переходящей моде. Но их культурная канва осталась нетронутой: самые характерные культурные достижения Японии не имели китайских предшественников. Точно также, с середины девятнадцатого века и далее, заимствования с Запада оставили социальную структуру Японии почти незатронутой [5].

Но продолжительная изоляция Японии не означала спокойствие. Как раз наоборот. В Японии не осталось и следа от пассивности и фаталистского разложения Китая. Они были очень разными странами, с совсем различными народами. Часто подчеркивалось, что китайцы живут в мире пространства, а японцы - в мире времени. Китай развил на великой северной равнине, где были корни его цивилизации, величественную, упорядоченную космологию, и довольствовался ожиданием ее медленной эволюции. Она воспринимала мир в виде повторяющихся циклов, как большинство восточных культур. Япония, как паутина или скелет из островов, скорее похожая на Древнюю Грецию, и почти западная по своему чувству линейной эволюции, торопилась из пункта в пункт с обдуманной скоростью. Япония имела понятие о времени и его недолговечности, почти уникальное для незападных культур, совмещенное с динамическим социальным напряжением [6]. Было и что-то неспокойное в климате Японии, таком же изменчивом и непредсказуемом как британский, но еще более яростном. Острова распростерлись от субтропиков до суб-Арктики; они одновременно подвергались восточным муссонам и западным циклонам. Как говорил немецкий ученый Курт Зингер, “Этот архипелаг сотрясается от безжалостных сейсмических ударов, в него врываются бури, дожди льются и наводняют его, окружают тучи и туманы... Не пространство управляет этой формой существования, а время, продолжительность, спонтанное изменение, непрерывность движения”. Быстрое чередование климатических крайностей, по мнению некоторых японцев, помогает объяснить бурные колебания в поведении нации [7]..

Сравнивая революционное развитие Японии, скажем, с Турцией (оно также было навязано сверху в 1908 г.) можно легко увидеть преимущества быть островным королевством с естественными границами, с однородным этническим, религиозным и языковым составом и (не на последнем месте) с наличием сильной и древней традиции объединения перед внешними силами. Ни одним из них не обладала Турция [9]. Япония имела и другое важное экономическое преимущество, которое часто упускалось из виду (и поныне): высокоразвитая промежуточная технология с сотнями тысяч квалифицированных ремесленников и традицией цеховой дисциплины с многовековой историей.

Но все же Япония имела и некоторые фундаментальные слабости, отражающие ее архаизм. До 1945г. она не имела системы писаных законов. У нее были максимы, кодексы поведения, понятия о справедливости, выраженные в идеограммах - точно так же, как в древнем Египте. Однако не было обычного наказательного кодекса; никакой системы государственных законов; ни кодекса обычного права под судейским надзором. Отношения между властью и ее подчиненными были скрытыми, часто в самых важных пунктах. Сама конституция была нестабильной. Она не накладывала определенную систему прав и обязанностей. Принц Ито, который разработал конституцию Мэйдзи, написал комментарий о ее предназначении. Но эта книга стала предметом споров и зачастую не нравилась властям. Закон - не высшая власть. А как могло бы быть при теократии?

Но являлась ли Япония теократией? Ито считал, что она была таковой в прошлом, но в настоящем - нет; некоторые же придерживались другого мнения. Вопрос оставался неоднозначным, как и много других правовых и конституционных вопросов в Японии, вплоть до 1946 г., когда Император публично заявил, что он не бог. Было что-то неясное и запутанное во всей системе порядка в Японии. Например, честь была важнее иерархии. Может быть, иногда было и правильным пренебречь законом и не подчиняться вышестоящему. Но никто не мог утверждать этого с уверенностью, пока не появлялся случай. После этого приходило согласие, и коллективная совесть принимала решение. Так, активные меньшинства, особенно в вооруженных силах, часто могли воспротивиться своим командирам, даже и Императору, и получить поддержку общественного мнения [10].

Отсутствие абсолютной границы между справедливостью и несправедливостью, законностью и беззаконием, порядком н беспорядком делали Японию особо уязвимой для релятивизма, развившегося на Западе после Первой мировой войны. Но слабость Японии была заложена еще дальше в прошлом. Когда в 1868 г. Япония обратилась к Европе с просьбой о прагматическом руководстве, ей была необходима не только техника, но и нормы международного поведения. Что же она получила? Реалполитику Бисмарка. После этого последовала борьба за Африку, гонка вооружений, свирепость военной машины Людендорфа и культ власти через насилие, увенчанный победным путчем Ленина.

Японцы заметили, что поведение европейцев, сколь бы оно ни было жестоким, всегда оправдывалось верой в какую-нибудь идеологическую систему. Начиная с этого момента, чтобы укрепиться в этом суровом мире конкуренции, они обновили свою собственную идеологию, адаптируя ее к европейским реалистичным принципам. В сущности, это включало в себя создание государственной религии и господствующей морали, известных как синто и бушидо. До тех пор в религиозных вопросах японцы были эклектичны: они использовали элементы других религиозных культов для конкретных целей - буддизм, даосизм, конфуцианство, даже христианство - невзирая на логику или согласованность. Синто первый раз упоминалось в японских анналах еще при царствовании Йемея Тэнно (585-587 г.н.э.). Оно было богом в языческом смысле и, вело свое начало от племенных культов солнца, от примитивного обожествления предков и идеи о божественных владетелях. Как таковое, синто было намного проще буддизма и других имперских религий Востока, и являлось только одним из многих элементов в японской религиозной культуре. Но оно было специфическим и чисто японским, и поэтому могло сочетаться с национальными стремлениями. Поэтому, во время революции Мэйдзи было принято сознательное решение превратить его в государственную религию. В 1875 г. синто официально отделилось от буддизма, и было систематизировано в своде законов. В 1900 г. синтоистские храмы были переданы Министерству внутренних дел. Установился законный культ императора - особенно в вооруженных силах, и с 1920 г. и далее национальный моральный кодекс (кокумин дотоку) преподавался во всех школах. С каждой военной победой Японии или завоеванием империи (поражение России в 1904-1905 г.г. являлось типичным примером) государственнал религия укреплялась и развивалась, и важно то, что этот процесс достиг своей вершины в 1941 г., когда Япония вступила во Вторую мировую войну и ввела личные, народные и общественные религиозные церемонии для всего государства. Одним словом, синто было превращено из примитивного, исчезающего незначительного культа в опору современного тоталитарного государства. Таким образом, по жестокой иронии судьбы, религия, которая должна была служить борьбе с мирскими ужасами века, использовалась для их освящения.

И это не все. Синто, как религия экспансионистского национализма, преднамеренно опиралась на отполированный и милитаризированный вариант старого кодекса рыцарского благородства, бушидо. В первые годы столетия бушидо было определено профессором-самураем д-ром Иназо Нитобе как кредо “быть довольным своим положением в жизни, принимать факт своего рождения как нечто необратимое и формировать свою личность в рамках существующего положения, быть преданным хозяину семьи, ценить своих предков, обучаться боевым искусствам, воспитывая и закаляя свои ум и тело” [11]. Но до двадцатого века о бушидо упоминалось редко. Некоторые вообще сомневались в его существовании. Профессор Холл Чемберлен в эссе “Создание новой религии”, опубликованном в 1912 г., писал: “Бушидо, как институт или кодекс законов, никогда не существовало. Сведения, полученные о нем, были полностью сфабрикованы, главным образом в целях демонстрации... Бушидо не было известным десятилетие назад” [12]. Может быть, оно было серией религиозных упражнений, доступных меньшинству. Во всяком случае, в 20-е годы оно популяризировалось как кодекс военной чести, отождествлялось с крайним национализмом и милитаризмом и послужило оправданием самым жестоким методам: сначала убийствам отдельных людей, а позднее - массовой жестокости и резни. “Рыцарями бушидо” было воинствующее руководство тоталитарного синтоизма, в условиях Востока эквивалентное “авангардной элите” Ленина и Муссолини, чернорубашечникам, фашистам и чекистам в Европе. Они воплощали в себе “управляющую духовную силу страны... совокупность моральных инстинктов японской расы”, согласно Нитобе [13]. Это была концепция, по тону поверхностно моралистическая, но полностью релятивистская по своей сущности, зловеще роднившаяся с тем, что Ленин называл “революционной совестью”, а Гитлер - “высшей моралью партии”.

Но авторитарные институты прогрессировали параллельно с демократией (!). Строгий закон об ограничениях в печати был принят в 1875 г. Полицейский надзор за политическими партиями был установлен в 1880 г. Конституция 1889 г. была преднамеренно ограничительной, чтобы создать, как писал ее автор принц Ито, “стабильную солидность организации и эффективность своей административной деятельности” [14]. Парламент уравновешивался могучей Палатой Пэров, а кабинет - институтом генро, группой бывших премьер-министров и государственных деятелей, которые были непосредственными советниками Тэнно. Может быть, наиболее важным из всех был указ, принятый в 1894 г. и подтвержденный в 1911 г., о том, что министры армии и флота должны быть действующими офицерами, предложенными соответствующими штабами. Это означало не только то, что армия и флот выходят из-под политического контроля (начальники штабов имели прямой доступ к Тэнно), но и что каждая из этих сил фактически обладала правом вето над гражданским правительством, когда отказывалась предложить своего министра. Такую власть часто использовали, и она всегда присутствовала за кулисами. Отсюда следовало, что правительство, в действительности, отвечало только за гражданские дела; армия и флот заботились о военно-морских делах, и часто, особенно с 20-х годов, оказывали все более сильное влияние на внешнюю политику. После того, как армия и флот вышли из-под гражданского контроля, а полевые офицеры все чаще переставали подчиняться своим официальным начальникам в Токио, стали появляться моменты, в которые Япония была ближе всего к военной анархии, нежели к какой-либо другой системе.

Беда заключалась в том, что в Японии слишком медленно развивалось то гражданское самосознание, которое в Европе являлось продуктом городской жизни и буржуазных понятий о гражданских правах. Город был важен сам по себе. Даже Токио того времени, и до совсем недавних пор, был огромным скоплением деревень. Его жители обладали сельскими, а не городскими рефлексами и привычками. Хотя феодализм и был уничтожен революцией Мэйдзи, он продолжал существовать в незаконнорожденном варианте. Каждый человек, начиная с самых высокопоставленных и кончая самыми низшими сословиями, чувствовал себя уверенным только как часть клана или бацу. Ранее и сейчас для японцев было обычным распространять модели семейного поведения на все сферы общественной жизни. Термин хабацу (“постоянная фракция”) применялся в любой новой деятельности при ее появлении: в школах рисования, борьбы или аранжировки цветов: далее, после 1868 г. - в индустриальных фирмах, а после 1890 г. - в политике. Японский термин оябун-кобун, означающий отношения “родитель-ребенок” или “начальник-подчиненный”, закалил этот незаконнорожденный феодализм в политике; при этом человек предлагал служение или верность в обмен на долю ожидаемых земных благ. Впрочем, японцы не проводили четкой границы между семейными и несемейными группировками, так как продолжение семейной линии путем усыновления считалось более важным, чем продолжение по кровной линии [15]. Озаки Юкио, старейший японский политик, который участвовал в первых общих выборах в 1890 г. и дожил до избрания в первый парламент после 1945 г., писал в 1918 г., что в Японии “политические партии, которые должны были бы основываться и распускаться только на принципах и политических взглядах, в действительности являются плодом личных связей и чувств; при этом отношеная между руководителем и членами партии подобны отношениям, которые поддерживались между феодальным владетелем и его подданными” [16]. Массовые партии левых, основанные на общих экономических интересах, могли бы изменить эту модель. Но Закон о сохранении мира в 1925 году, в котором Япония получила право голосования для мужского населения, предоставил полиции такую огромную власть в борьбе с марксистской напастью, которая практичесхи запретила их развитие. Ни одна из левых партий не собирала более 5 000 000 голосов до 1945 г.

В результате этого японские политические партии представляли собой легальные мафии, которые не внушали большого уважения и не предлагали никакой альтернативы традиционным институтам, возобновленным в тоталитарной форме. Взяточничество было вездесущим, так как выборы стоили дорого (25 000 долларов за одно место в межвоенный период), а заработная плата была низкой. Коррупция распростерлась от продажи титулов благородства, до спекуляции землей в новом квартале с публичными домами в Осаке. Двумя главными партиями были Сэйюкай, которая финансировалась от процентов Маньчжурской железнодорожной компании, и Кенсейкай от Мицубиси - в обоих случаях незаконно. Трое из самых видных политических лидеров: Хара (первый простолюдин, который стал премьер-министром), Ямамото и Танака были замешаны в бесстыдной коррупции [17]. В сравнении с милитаристами-бушидо политики не выглядели привлекательными фигурами. Они часто затевали драки, не только в непристойных сварах в парламенте, иногда и с помощью наемных негодяев. Британский очевидец в 1928 г. описывал это так: “Раскрасневшиеся господа, снаружи одетые в рединготы, а изнутри согретые слишком изобильными дозами сакэ (японская водка), ревут и воют, и споры часто заканчиваются тем, что они врываются на трибуну, где выступающий по текущему запросу вовлекается в кулачный бой” [18].

Действительно ли японцы следовали примеру веймарской Германии и Италии Муссолини - не совсем ясно. Без сомнения, как европейские фашисты, они использовали ленинское насилие как оправдание для контрнасилия. Тревожным являлось сращивание этих обществ с конституционными политиками и, самое зловещее, с военными. Так, Дай Нихон Кокусуйкай (“Общество японской национальной сущности”) - использующее идеи тоталитарных форм синто и бушидо, основанное в 1919 г., приняло в свои члены трех будущих премьер-министров и нескольких генералов. Это общество оказалось сравнительно приличным. Другие были просто бандами головорезов. Так, Юзонша, основанное Кита Икки в 1919 г., предложило национально-социалистический план национализации промышленности и раздроблении больших имений для подготовки Японии к “руководству в Азии”; при этом ее экспансия должна была произойти за счет Британии (“миллионера”), и России (“крупного землевладельца”), а Япония бы встала во главе “пролетариата наций”. Другими радикальными обществами были “Аграрные националисты”, которые хотели полностью уничтожить индустрию, и “Кецумедиан” во главе с Инуе Нисшо, посвятившее себя убийствам промышленников и финансистов [19].

Практически все эти общества прибегали к политическим убийствам либо проявляли к ним чрезвычайную терпимость. Можно сказать, что хотя понятие феодального бунта и отмерло в 1870-е годы, политические убийства были его продолжением другими средствами. Самураи уже не могли навязывать свою волю как класс, но их группы оставляли за собой право выражать свои политические несогласия не путем голосования (это было бы ниже их достоинства), а мечом, кинжалом и автоматом Томсона, который стал популярен в 20-е годы. В сущности, самураи всегда использовали наемных убийц для террора над своими крестьянами. Теперь их модернизированные каис (банды) нанимались гумбацу и дзайбацу, чтобы навязывать свою волю министрам. Еще более тревожным являлся тот факт, что в 1894 году каис работали в тесной взаимосвязи с Кемпей-Тай, специальной полицией по охране государственной безопасности. Эти люди докладывали непосредственно Имперскому Генеральному штабу, а не правительству, могли держать арестованных 121 день без офиального обвинения или санкции, и имели право применять пытки для получения признаний. Люди часто арестовывались Кемпей-Тай после тайного осуждения каисом [20].

Каис, впрочем, играли двуличную роль в японском обществе, иногда поддерживая государственную безопасность, иногда навязывая рекет для покровительства, как например, в новой киноиндустрии, где их кровопролитные бандитские битвы с двуручными. мечами задавали восточный тон таким эпизодам, как резни в день св.Валентина в современном Чикаго [21]. Мицуру Тояма, самый пресловутый главарь банды, основатель Черного Дракона, играл любопытную двойную роль в японском обществе. Рожденный в 1855 г., он обладал манерами джентльмена и рыцаря-бушидо. По мнению корреспондента “Нью-Йорк Таймс” Хью Байеса, он выглядел “как один из братьев Чирибл, излучающий умиротворение, и широко спекулировал фактом, что его вера не позволяет ему убить и комара”. Убийство же политиков - особая статья. Он не только организовывал убийства, но и укрывал других известных убийц в своем доме, куда полиция не смела сунуться. Среди них был Раш Бехари Бос, осужденный Британией за попытку покушения на лорда Гардинга, вице-короля (Индии), в 1912 г. Когда же он умер почти девяностолетним, отягощенный годами и злодействами, “Токио Таймс” издала специальное приложение в его честь [22]. Это было типичным для японской терпимости, даже по отношению к самым кричащим и злостным нарушениям закона, которые претендовали на благородство. Сами жертвы помогали сохранить систему. Так, выдающийся либеральный политик Озаки Юкио, несмотря на то” что ему постоянно угрожали убийством, написал стихотворение, в котором были такие пораженческие строки: “Слава мужчинам, которые могут посягнуть на мою жизнь, если их мотив - умереть за родину” [23].

Поэтому в Японии политические убийства не всегда наказывались сурово; а иногда не наказывались вообще. И, что еще важнее, в моральном смысле общество их не порицало. В результате они участились. Из членов первого правительства “Возрождения” Мэйдзи один был убит, другой доведен до харакири. Принц Ито, создатель конституции, тоже был убит, несмотря на усилия его супруги-официантки. Из премьер-министров при Таишо Тэнно в 1912-1926 г.г. граф Окума, виконт Такахаши и г-н Хара были убиты; а при Хирохито, от 1926 до 1945 г. погибли еще трое премьер-министров: г-н Хамагути, г-н Инукай и адмирал Сайто, плюс дюжина министров кабинета [24].

Некоторые политики переносили риск своей профессии более стоически, чем другие. Но страх быть убитыми, несомненно, останавливал министров перед внесением реформаторских законов. Когда писатель Дэйвид Джеймс спросил премьер-министра Хару в 1920 г. почему он не отменил полицейский указ, который предусматривал шестимесячное заключение за подстрекательство к забастовке, Хара ответил: “Я не намерен делать себе харакири именно сейчас”. Когда в следующем году Хара был зарезан на токийском вокзале Шимбаши, “вина” его заключалась в том, что он, будучи обыкновенным штатским лицом, возглавил Военно-морское министерство, пока его министр, адмирал Като, участвовал в Вашингтонской морской конференции [25]. Сам Тэнно не был застрахован от обвинений в нехватке патриотизма. В 1923 г, была попытка покушения на Хирохито, и этот кроткий по природе человек отказался (боясь своих собственных офицеров) оказывать гражданским премьер-министрам поддержку, на которую, согласно конституции, они могли рассчитывать.

Положение ухудшилось в 1924-1925 г.г., когда реформы в армии создали новый тип офицера, вышедшего из среды низших чиновников, лавочников и мелких землевладельцев. Эти люди не испытывали большого уважения к традиционной власти, т.е. к собственным высшим командирам, а были напичканы ленинскими и фашистскими идеями о политическом насилии и, самое главное, новым тоталитарным вариантом бушидо. Хотя они и были способны угрожать Хирохито убийством, все же говорили о “восстановлении” его власти. Их основным желанием была военная диктатура при номинальной власти Императора. Их паролем была кокутай или “национальная политика”, и каждый политик, обвиненный в малейшей измене кокутай, мог считать себя мертвым [26]. Большинство из них были выходцами из деревень, где жизненный стандарт упал в Двадцатые годы, а девушки были вынуждены работать за одну только пищу, так как не было чем им платить. Их братья в армии сгорали от ревности и ненависти, и их ярость получила широкую общественную поддержку [27].

В этих условиях гражданское партийное управление постепенно разрушалось, а выборы становились беспредметными. В 1927 г., а после и в 1928 г. премьер-министры были отстранены от власти армией. В 1930 г. премьер-министр Хамагути Юкио, получивший мандат на сокращение вооруженных сил, сразу же был застрелен, как только попытался это сделать. Его преемник был устранен насильно по той же причине. Следующий премьер-министр Инукай Ки, который снова попытался воспротивиться армии, был убит в мае 1932 г. группой армейских и морских офицеров. Они, между прочим, планировали убить его вместе с Чарли Чаплиным, который во время своего посещения в Токио был приглашен на чай к премьер-министру. Флотский главарь заговора сказал судье: “Чаплин - популярная фигура в Соединенных Штатах и баловень капиталистического класса. Мы считали, что его убийство доведет до войны с Америкой”. Когда убийцы стояли перед судом, то их адвокат уверял, что поскольку речь шла об их чести и будущем, убийство было формой самообороны. Он показал судье 110 000 писем (многие из них были писаны кровью) с просьбой о помиловании. В Ниигате девять юношей отрезали свои мизинцы в доказательство своей преданности и послали их военному министру в банке со спиртом [28]. Легкие приговоры, вынесенные на этом процессе и на многих других, напоминали о фарсовых процессах против правых убийц в первые годы Веймарской Германии [29].

Крах конституционного управления в Японии нельзя рассматривать как внутренний вопрос, так как он был неразрывно связан с целями внешней политики. Большинство японцев рассматривали территориальную экспансию как основной элемент вступления в современный мир – разве все другие индустриальные силы не имели империй? Империя была необходима как сталелитейные заводы или железная броня. У Японии были свои дополнительные и убедительные причины: бедность страны, почти полное отсутствие природных ресурсов и быстрый, неудержимый рост населения. В 1894-1895 г.г. Япония напала на Китай, захватила Корею, Формозу (Тайвань) и Порт-Артур. Но она была вынуждена сдать Порт-Артур после трехсторонней интервенции России, Германии и Франции. Ее ответом было двойное увеличение численности своей армии и возможность самостоятельно производить вооружения, чего она достигла к 1904 г. После этого Япония сразу же предъявила ультиматум России, завоевала Порт-Артур, выиграла опустошительную битву при Цусиме в мае 1905 г., обеспечивая себе экономическое господство в Маньчжурии, и получила острова Сахалин (Карафуто) как часть урегулирования конфликта. В 1914 г. Япония стала участником войны только для того, чтобы завладеть германскими портами и имуществом в Китае, а в следующем году она предъявила китайскому правительству серию требований (“Двадцать одно требование Китаю”), что в конце концов сделало ее доминирующей колониальной и торговой силой в регионе. Ее господство было подтверждено Версальским договором, согласно которому она получила Шаньдун (Шантунг) и целый перечень тихоокеанских островов в качестве мандатов*.

В тот момент Япония стояла перед дилеммой. Она решилась на экспансию, но под каким флагом? Ее революция Мэйдзи по своей сущности была антиколониальным ходом с целью самосохранения. Ее первоначальным намерением при захвате Кореи было не отдать ее европейским силам и самой утвердиться в качестве торгового, политического и военного лидера “Восточноазиатской Лиги” - оборонительного союза, который мог бы модернизировать Восточную Азию и остановить дальнейшее проникновение Запада. Таким образом, Япония могла бы стать первой антиколониальной великой силой (роль, захваченная Россией после 1945 г.) и наряду с этим приобрела бы (как Россия) семью зависимых союзников и сателлитов. Трудность заключалась в том, что Китай, чье сотрудничество было необходимым, никогда не проявлял ни малейшего желания участвовать в этом, считая Японию младшим государством и свирепым хищником, которого в некоторых отношениях нужно было бояться больше, чем любой европейской силы, из-за его близкого территориального расположения. Но Япония никогда не переставала действовать в этом направлении. Это отразилось в ее требовании о пункте расового равенства в учредительных документах Лиги наций, в ее лицемерном настаивании, что все ее действия в Китае были в интересах самих китайцев и во время войны 1941-1945 г.г. в созданных ей марионеточных правительствах на оккупированых территориях, объединенных вместе в Великую Восточноазиатскую сферу совместного процветания. Эти намерения не были чистой фикцией; но они не могли осуществиться полностью или хотя бы в главном, поскольку Япония должна была сражаться и покорять Китай, чтобы сделать его своим “партнером” [30].

Раз этот путь оказался закрыт, должна ли была Япония стать колониальной силой как остальные? Именно таким было мнение японского министерства иностранных дел, двора Хирохито и либеральной политической верхушки. Но, с другой стороны, это означало необходимость иметь союзника, прежде всего Британию, самую большую и самую респектабельную из утвержденных империй. Британии была необходима стабильность и, несомненно, нашлись бы средства, чтобы достаточно заинтересовать Японию и обеспечить ее владениями, чтобы она также присоединилась к установившейся стабильной системе. И до тех пор, пока Британия была союзником Японии, последняя имела прямой интерес сохранить свою внутреннюю порядочность, соблюдение конституции и законности - все то, чему ее научила Британия.

Вот почему ликвидация англо-японского союза США и Канадой в 1921-1922 г.г. была столь фатальной для мира на Дальнем Востоке. Сама идея, что он может быть замещен Вашингтонским морским договором и следующим за ним договором Девяти сил в феврале 1922 г., подписанный также Бельгией, Италией, Голландией и Португалией, гарантирующим целостность Китая, была фантазией. Ведь второй договор не предусматривал никакой оговорки о принуждении, даже в теории, а первый практически исключал его как таковое. Итоговый результат был следующим: Япония вошла в роль потенциального хищника и вышла из волшебного круга добропорядочных “имущих” сил. Влияние Британии над Японией исчезло, а Америка, появившаяся как защитник Китая, превратилась в непримиримого врага Японии [31]. Внутренние последствия были таковыми, что власть в Японии перешла от министерства иностранных дел, зарубежные приятели которого предали его, к военным, особенно к молодым офицерам, напичканным фанатичным стремлением взять на себя всю ответственность - положение, на которое, по меньшей мере, намекалось в тоталитарном синто.

Но существовали более обыденные причины, толкающие к национальному отчаянию. Япония не была в состоянии прокормить себя. В 1868 г. ее население было 32 миллиона, которое потребляло каждый год в среднем чуть меньше 4 бушелей (бушель ~ примерно 36 литров) риса на душу. Япония справлялась с 6 миллионами акров обрабатываемой земли, при этом каждый из них давал по 20 бушелей. В 1940 г., благодаря огромным усилиям и умению, она повысила урожайность с акра до 40 бушелей, а благодаря использованию каждого дюйма пригородных земель увеличила посевы риса до 8 миллионов акров. Но в то же время среднее потребление увеличилось до 5,75 бушелей в год - не бог весть сколько, - а население - до 73 миллионов, так что Японии не хватало 65 миллионов бушелей риса в год. Производительность в земледелии выровнялась еще в начале 20-х годов, и не могла расти дальше. Поэтому, начиная с довоенного периода 1910-1914 г.г. и до конца 20-х, импорт риса утроился [32]. За него нужно было рассчитываться преимущественно экспортом текстиля из Японии, который еще тогда сталкивался с жестокой конкуренцией и пошлинами.

Эмиграция была практически невозможной для японцев. Их переселение в Соединенные Штаты было ограничено договором еще в 1894 г. - первая национальная группа, которая контролировалась таким образом. До 1920 г. в США было 100 000 .японцев (главным образом в Калифорнии) и еще 100 000 на Гаваях. Но спустя четыре года американский ужас перед “желтой угрозой” привел к принятию закона, запрещающего японцам получать американское гражданство, что при новом иммиграционном законе автоматически исключало даже их приезд в страну. Австралийский иммиграционный закон был столь же ограничительным и направленным против Японии. Отношение американского и австралийского правительств (что, конечно, отражало господствующие общественные чувства) вызывало особенную горечь среди японской торговой обществености, которая имела европейский статус в Азии. К середине 20-х годов даже некоторые из “благопристойных” политиков начали понимать, что нет мирного разрешения дилеммы. В своей книге “Обращения к молодежи” Хашимото Кингоро писал:

...есть только три пути, оставшиеся Японии для избавления от бремени лишнего населения... эмиграция, продвижение вперед на мировых рынках и расширение территории. Первая дверь, эмиграция, закрыта для нас из-за антияпонской иммигрантской политики других стран. Вторая дверь... закрывается из-за таможенных барьеров и несоблюдения торговых договоров. Что должна сделать Япония, когда две из трех дверей закрыты перед нею? [33]

Он стал мотивом Садао Араки, который в 1926 г. был руководителем групп молодых офицеров и миссионером движения Кодо, “имперского пути”, новой формы экспансионистского синто. Почему, спрашивал он, Япония с более чем 60 миллионами голодных ртов должна довольствоваться 142 270 кв. милями (многие из которых неплодородны)? Австралия и Канада, каждая с 6,5 миллионами человек, имели соответственно 3 и 3,5 миллионов кв.миль; Америка имела 3 миллиона кв.миль, Франция имела колониальную империю с 3,8 миллионами, Британия (даже без доминионов и Индии) - 2,2 миллиона, Бельгия - 900 000 кв.миль, Португалия - 800 000 кв. миль. Америка, кроме своих огромных внутренних территорий, имела 700 000 кв.миль колоний. Чем оправдать эти огромные несоответствия? Японцы не были алчными. Они жили, питаясь рыбой и рисом, и то - скудно. Они были очень находчивы и экономичны при использовании всяких материалов. К середине 20-х годов они были близки к пределам своих ресурсов, а спустя одно десятилетие уже упирались в них. За романтичным атавизмом военнизированных банд, их позерством и убийственным бахвальством, скрывалось огромное и совсем естественное чувство национальной несправедливости, разделяемое практически всеми японцами, многие миллионы из которых - в отличие от немцев - действительно были голодными.

И опять же, весь парадокс был в том, что Япония, во всяком случае в первый момент, пыталась восстановить справедливость не путем нападения на богатые западные силы, чья расистская политика добавляла к неравенству еще и оскорбления, а накладывая еще одну степень угнетения на тех, кого лорд Керзон назвал “великой беспомощной, безнадежной и инертной массой Китая”. Здесь, конечно, европейские силы опять подали хороший пример. Они выдвигали всевозможные доводы в пользу навязывания неравноправных договоров Китаю и оккупации его речных портов; но их единственным действительным оправданием было превосходство в силе. Иногда они ставили вопрос ребром. В 1900 г. в послании кайзера с распоряжением германским войскам освободить пекинские посольства было написано: “Будьте беспощадны. Не берите пленных. Бейте их так, чтобы 1000 лет после этого ни один китаец не посмел даже косо посмотреть на германца” [35]. Другие силы вели себя подобным образом, обычно без риторики. Если закон силы – это международное право в Китае, то почему только Японии надо отказывать в праве следовать ему? Япония не могла смириться с тем, что Большая война положила конец эпохе колониализма. Для нее она только начиналась. Китай был явным предопределением для Японии. Известный банкир Хирозо Мори писал: “Экспансия на континент - судьба японского народа, ниспосланная Небесами, которую ни мир, ни мы, сами японцы, не можем остановить или изменить” [36].

Но существовала и другая причина для нападения на Китай, которая уходила в корни японского динамического импульса. “Они [японцы] особенно чувствительны - писал Курт Зингер - к запаху разложения, как бы хорошо он ни был прикрыт; они набрасываются на любого, чье нутро выдаст отсутствие твердости... Их готовность (при явном неравенстве сил) атаковать там, где чуют разложение, делает их истинными наследниками гуннов, аваров, монголов и других “напастей Божьих” [37]. Они показали свой инстинкт акулы съедать раненого при нападении на царскую Россию. Он был источником их исключительного азарта к господству в Азии и на Тихом океане в 1941 г. Тогда, в 20-е годы, он непреодолимо тянул их к Китаю, где явственно отдавало зловонием социальной и национальной гангрены.

Имперскую систему управления, существовавшую три тысячелетия, можно было рассматривать с двух сторон. С одной стороны, она олицетворяла принцип единства, который не мог быть легко заменен в огромной стране без мощного естественного центра тяготения, так как ее народ говорил на многих разных языках (хотя, благодаря имперской государственной службе, образованные люди писали идеограммы по одному общему образцу). С другой стороны, ее можно было рассматривать как источник слабости, который сделал возможным иностранное вторжение, Неспособная реформировать или модернизировать себя, она позволила случиться тому, что японский управляющий класс успешно предотвратил.

Но если Китаю не удалась революция сверху, тогда может быть удастся революция снизу? Таким было мнение радикальных интеллигентов, чьим вождем был воспитанник Запада Сунь Ятсен. Также как и Ленин, он провел большую часть своей жизни в изгнании. В 1896 г. он был похищен служителями Имперского китайского посольства в Лондоне. Они собирались вернуть его обратно как душевнобольного на специально нанятом пароходе и, доставив в Пекин, его замучили бы до смерти - наказание, применяемое только к заговорщикам против Трона Дракона. Но из своей камеры на последнем этаже в посольстве на углу улиц Портленд Плейс и Узймет Стрит, Сунь бросал наружу записки, в которые были завернуты монеты по полкроны. Одна из них была найдена носильщиком-негром, который снес ее в полицию; вскоре после этого премьер-министр лорд Солсбери добился освобождения Суня [38]. В конце концов, он возвратился в Китай.

Так был разрушен принцип законности, оставив вакуум, который мог быть заполнен только силой. Это обстоятельство было замечено молодым семнадцатилетним деревенским жителем Мао Цзэдуном, услышавшим новость о смерти Императрицы в своем селе в провинции Хунань через два года после события (!). Когда пришло время революции, он отрезал свою косу, записался в армию и убедился в том, что в Китае, чтобы достичь чего-либо, необходимо иметь армию - принцип, о котором он никогда не забывал [39]. Ученый д-р Сунь пришел к тому же заключению намного позднее, и тогда передал президентство последнему командиру имперского войска генералу Юань Шикай. Генерал Юань почти наверняка объявил бы себя императором и основал бы новую династию - как это делали многие могущественные люди Китая в прошлом. Но в 1916 г. он умер, дело монархии было проиграно, и Китай оказэлся в положении, которое позднее Шарль де Голль назвал les dilices de l’anarchie (деликатес для анархии - фр.).

Целью уничтожения монархии было восстановление владений Китая в границах 1840 г., объединение страны и обуздание иностранцев. По всем пунктам произошло обратное. Во Внешней Монголии Хутукту (“Живой Будда”) Урги (сейчас Улан-Батор) объявил себя независимым и заключил тайный договор с Россией (1912) - связь, которая в дальнейшем никогда не прерывалась. До 1916 г. еще пять провинций потребовали местного самоуправления. Япония вторглась в Маньчжурию, Север и во многие прибрежные районы Китая. Другие великие силы распределяли свои “зоны влияния” на встречах, на которые Китай не приглашали. Единственным надежным источником доходов, которым владело китайское республиканское правительство (когда оно существовало), был остаток старой Имперской морской таможни, созданной ирландцем сэром Робертом Хартом и обслуживаемой европейцами, главным образом из Великобритании. Она контролировала прибрежные районы и судоходные реки, поддерживала буи, маяки и карты и собирала пошлины. Остальная система правительственного налогообложения утонула в трясине коррупции. Без денег не могло быть и центральной армии.

Он написал книги: Сан-мин чу-и (“Три принципа народа”) и Чиен-куо фанг-люе (“Планы созидания страны”). Но гладко было на бумаге (да забыли про овраги – рус. пословица, прим. корр.)

Первой фазой шла борьба против старой системы; потом фаза учреждения власти; и, наконец, фаза истинного демократического управления. Он превратил свою революционную организацию в Гоминьдан (“Народную партию”). Она основывалась на Трех принципах: Национальное освобождение, Демократическое правительство, Социалистическая экономика. Будучи опытным учителем, Сунь любил чертить на черной доске большой круг с маленькими кружочками внутри - Консерватизм, Либерализм, Социализм и Коммунизм. Гоминьдан брал лучшее от каждого и сочетал их.

В действительности же все было совсем по другому. Д-р Сунь признавал: “Высоко организованные государства подсчитывают число голосов в избирательных урнах. Слабо организованные государства считают тела погибших на полях сражений”. Своему главному телохранителю, известному канадскому еврею по фамилии Коэн, по кличке “Два нагана”, он доверил тайну, что его действительная политическая цель скромна: “Мне нужен такой Китай, где не будет необходимости запирать свою дверь на ночь” [41].

В данных условиях эта цель являлась слишком честолюбивой. Засов на дверях оставался необходимостью; телохранители - тоже. Прячась в Кантоне (Гуанчжоу), д-р Сунь потребовал охраяу из шестисот человек (!). Иногда он не мог выплачивать им жалованье. Тогда они бунтовали и подчищали казну. Сунь, как и другие военные и штатские лидеры, ездили на больших американских “паккардах” с вооруженными молодцами на ступеньках. Иногда Сунь был вынужден прятаться, прибегая к маскараду, Однажды он сбежал в Гонконг на британской канонерке. На самом деле он бы с легким сердцем принял помощь от Британии как могущественной покровительницы - сколько бы ни рассуждал о независимости Китая, - но лорд Керзон отказал ему в этом. Тогда он обратился к Америке и попросил Джейкоба Гулда Шурмана, полномочного министра США в Кантоне, о пятилетней американской интервенции с правом занять все железнодорожные узлы и провинциальные столицы, с полномочиями над армией, полицией, здравоохранением, борьбой с наводнениями и с правом назначать своих специалистов на ключевые посты администрации. Но и в этом ему также было отказано в 1923 г. и вновь в 1925 г. [42]

Договоренность работала кое-как. Академия выпустила пятьсот обученных офицеров, которых Чан превратил в элиту первой настоящей армии Гомильдана. Затем он решил стать самостоятельным военным диктатором. Слабым местом китайских армий была дисциплина. Генералы, даже целые армии, часто просто сбегали. В 1925 г. Чан, избранный начальником штаба генералиссимуса Суня, издал свои первые приказы в таком духе: “Если рота из моих войск вступит в сражение, а потом отступит без приказа, то ротный командир должен быть расстрелян. Этот приказ должен применяться также для батальонов, полков, дивизий и армейских корпусов. В случае общего отступления, если командир армейского корпуса останется лично защищать свои позиции и будет убит, расстрелять всех командиров дивизий”. И так далее вниз по списку. После такого приказа последовали военно-полевые суды и массовые расстрелы [44].

В 1924 г. Сунь провел первый съезд Гоминьдана, который стал массовой партией, организованной по коммунистическому образцу и насчитывающей более 600 000 членов. Но он умер в марте 1925 г., жалея о том, что воинствующие коммунисты взяли верх, и осуждая отказ Британии и Америки помочь ему спасти Китай от коммунизма. В этих обстоятельствах собственному военному диктатору Гоминьдана, Чан Кайши, не оставалось ничего другого, кроме как взять власть в свои руки, и он это сделал. Тогда наступил один из тех исторических переломных моментов, которые хотя и достаточно ясны в ретроспекции, все-таки были сложны и запутаны в свое время.

Как можно было продолжить революцию теперь, после кончины д-ра Сунь Ятсена? Гоминьдан контролировал только область Кантона. У коммунистов произошел раскол. Некоторые считали, что революция должна осуществляться на узкой основе малочисленного китайского пролетариата, сконцентрированного в Шанхае и около него. Другие, возглавляемые Ли Дачжао, библиотекарем в Пекинском университете (чьим помощником стал Мао Цзэдун), считали, что революция должна опираться на сельских жителей, которые представляли преобладающую часть китайского населения. Ортодоксальная коммунистическая доктрина отбрасывала эту идею. Как говорил Чен Ту-сю (также основатель КПК): “Больше половины крестьян - мелкобуржуазные землевладельцы, которые прочно держатся за частнособственническое сознание. Как могут они воспринимать коммунизм?” [45] Сталин был согласен с этим. Русские крестьяне одолевали Ленина; он сам еще не расхлебал эту кашу. Он придерживался мнения, что в данных условиях у КП Китая нет другого выбора, кроме как поддержать Гоминьдан и работать на основе китайского национализма.

Ранней весной 1926г. наступил перелом, так как маршал Фен Юсян, самый способный из командиров Гоминьдана, прошел со своей 300-тысячной армией (известной как Гоминьцзюн или “Народная Армия”) около 7000 миль через южную Монголию, потом на восток через Шенсу и Хунань, и атаковал Пекин с юга. Этот изумительный физический и военный подвиг (он стал образцом для “Великого похода” Мао в следующем десятилетии) дал возможность Чану покорить Север в 1926-1927 г.г. [48] В результате, четверо из главных военных диктаторов признали верховную власть Чана, и появилась возможность объединения Китая в республику мирными средствами. Северная кампания стоила ужасно много человеческих жизней, особенно среди крестьян. Не было ли разумным уладить это посредством идеологических компромиссов, чем рассчитывать на медленную резню в истощительной революционной войне? Но тогда, вместо того, чтобы выгонять “чужих капиталистов”, Чану нужно было просить у них помощи; а то, что его шурин был видным банкиром, являлось его преимуществом.

И тогда Сталин решил изменить свою политику. Он недавно выгнал Троцкого и, по своему обыкновению, воспринял политику побежденных оппонентов. Коммунистической партии Китая приказали порвать с Гоминьданом и взять власть силой. Это был единственный случай, когда Сталин последовал революционной линии Троцкого, и он оказался катастрофическим [49]. Коммунистические кадры в Кантоне восстали, но жители не захотели их поддержать; в последующих боях погибло много горожан и одна десятая часть города была сожжена. Гоминьдан напал со своей армией. 14 декабря 1927г., коммунисты не выдержали, а по улицам города за ними гнались и убивали сами кантонцы. Большинство сотрудников советского консульства были убиты. Бородин возвратился в Москву крайне возмущенным и сказал Сталину: “Следующий раз, когда китайцы крикнут “Да здравствует мировая революция!”, пошлите туда ОГПУ”. Сталин ничего не ответил, но некоторое время спустя приказа приговорить Бородина к смерти [50].

Так пути Чана и Мао разошлись. Чан стал главным военным диктатором; Гоминьдан был реорганизован в военную диктаторскую партию; среди ее членов (в 1929 г.) было 172 796 офицеров и солдат из различных армий, 201 321 штатский и 47 906 “заморских китайцев”, которые обеспечивали большую часть денег, а также и некоторых из ее наихудших головорезов. Пока Чан завоевывал доверие деловых кругов и иностранных капиталистов, он терял его среди крестьян. Вдова д-ра Суня вышла из Гоминьдана, уехала в изгнание в Европу и обвинила преемников своего супруга в том, что они “организовали Гоминьдан как инструмент для богатых, чтобы стать еще богаче и пить кровь миллионов голодающих а Китае... Военные и чиновники, которых несколько лет назад я знала как бедных, вдруг стали красоваться в дорогих лимузинах и покупать дома в иностранных концессиях для своих новоиспеченных наложниц”. Чан был тоже примером этого. В июле 1929 г. корреспондент “Нью-Йорк Таймс” отметил, что Чан оплатил в одной пекинской гостинице счет в 17 000 американских долларов за свою жену, телохранителей и секретарш в течение пятнадцати дней, притом раздал еще 1500 долларов чаевых и 1000 на взятки местной полиции [51].

Урок, который извлек Мао из перемен в политике Чан Кайши, был не идеологическим, а практическим. Чтобы произвести какое-нибудь политическое впечатление в Китае, надо было иметь армию. Мао стал самостоятельным военным диктатором. Он исключительно подходил для этой цели. Мао в 1927 было тридцать четыре года: высокий, могучего телосложения, сын жестокого и властного крестьянина, который боролся и пробил себе дорогу к изобилию в качестве богатого хозяина и торговца зерном - одним словом, настоящий кулак. Один современник в средней школе Тунгшана описывал Мао как “нахального, грубого и упорного” [52]. Он не был хилиастом*,

революционером религиозного типа как Ленин, а яростным и страстным романтиком, со вкусом к примитивному и бурному театру; посредственным художником, отлитый в той же форме, что и Гитлер, и столь же нетерпеливым. Как и Гитлер он, прежде всего и более всего, был националистом, уповавшим на национальную культуру. Из .трудов философа Йен Фу он извлек мысль, что “культурализм”, поиск “Китайского пути” - это средство сплотить народ Китая в непобедимую силу [53]. Он изучал и использовал марксизм-ленинизм, но его фундаментальные убеждения были более близки к аксиоме его учителя по этике в Пекине, Ян Чанши, чья дочь стала его первой женой: “Каждая страна имеет свой собственный национальный дух, также как каждая личность имеет свою индивидуальность... Страна представляет собой органическое целое, точно также как человеческое тело - органическое целое. Она не как механизм, который может быть разобран на части, и собран вновь.... если ее разобрать, она погибнет” [54].

В мышлении Мао главным побуждением был вид радикального патриотизма. Ему никогда не требовалось переходить от интернационализма к национализму, как Муссолини в 1914 г.: он был националистом изначально, как Ататюрк. И его культурный национализм возник не столько от чувства угнетенности, сколько от гневного сознания уязвленного превосходства. Как могли европейские невежды относиться к Китаю, колыбели культуры, словно к капризному ребенку - метафора, часто используемая в 20-е годы западной прессой. Вот как “Фар Истерн Ревю” (“Дальневосточный обзор”) комментировала в 1923 г. попытки обложить налогом Британско-Американскую табачную монополию: “Решение проблемы, конечно, в согласованных действиях Сил, чтобы показать этим молодым политикам, что хитрости никогда не приносят пользы государству; что рано или поздно Силам надоест лукавство и детские шалости, и они наведут порядок в доме и отшлепают ребенка” [55].

Но без армии весь этот анализ оставался только словами. Мао воспринял оригинальный взгляд Чана на то, что ключ к успеху революции - в восстании крестьян. Но крестьяне останутся беспомощными, как и сам Китай, до тех пор, пока не будут вооружены и обучены, пока не будут перекованы в оружие, как это сделал Чингисхан. Неужели Чингисхан не был законным героем возрожденной китайской культуры? Поиск примеров из прошлого, особенно таких, которые подтверждали его собственный интерес к военной и физической силе, являлся частью романтического национализма Мао, очень похожего на гитлеровский [59]. В своей самой первой статье он заявил: “Нашей нации не хватает силы. Военный дух не поощряется... Если наши тела бессильны, то мы сразу испугаемся при виде вражеских солдат; а после этого как мы добьемся наших целей и заслужим уважение?” “Главная цель физического обучения - добавил он - это военный героизм”. Военные качества были очень существенными для его национального социализма [60].

Мао добился большего успеха, чем Чан, когда аппелировал к патриотизму крестьян. Позднее это было видно из японских военных архивов [61]. Но вначале он не смог собрать более 1000 бедных крестьян. Он дополнил свою армию 600 бандитами, подбирая нарочно с самого дна общества в разгар гражданской войны тех, кого называл “пятью деклассированными элементами”: дезертиры, бандиты, грабители, нищие и проститутки [62]. Как и у других военных диктаторов, численность его армии колебалась от менее 3000 до более 20 000 человек. И он был столь же безжалостным в убийстве своих врагов, как и любой другой военный диктатор. В декабре 1930 г. Мао расстрелял между 2000 и 3000 офицеров и солдат из своей армии за членство в “АБ” (Антибольшевистский союз, гоминьдановская тайная организация в коммунистических войсках). За пять месяцев до этого события его жена и его младшая сестра были экзекутированы Гоминьданом, а были и другие убитые ради мести - Чан убил десятки тысяч коммунистов в 1927-1928 г.г. Но Мао никогда не колебался брать инициативу в свои руки при использовании силы. В конце 1930 года Мао уже создал собственную тайную полицию (что видно из проведенной им чистки); и когда чувствовал, что это необходимо, он действовал с абсолютной наглостью и зверской жестокостью. Сравнение между его оборванной и кровожадной бандой и “ордой” Чингисхана не было неуместным, а для большинства из тех, по чьим полям он прошел, Мао, должно быть, выглядел как всякий другой военный диктатор[63].

Таким образом, в конце 20-х годов Китай был оставлен на растерзание враждующим армиям, движимым разнообразными идеологиями или просто алчностью - какое значение это имело для их жертв? После Северной кампании Чана и встречи военных диктаторов в Пекине в 1928 г. один из командиров Гоминьдана, маршал Ли Цуньжен, заявил: “Что-то новое появилось в неменяющемся Китае... рождение патриотизма и общественного духа”. Но спустя несколько месяцев эти слова оказались полной иллюзией, потому что военные диктаторы начали войну между собою и с правительством в Нанкине. Все стороны считали удобным действовать под флагом правительства и Гоминьдана; ни одна из них не обращала большого внимания на желания двух других. Доходы правительства падали, а военных диктаторов - росли. С ростом числа разрушенных городов и деревень многие из бездомных становились бандитами или служили военным диктаторам, крупным и мелким, только за еду. Помимо полдюжины крупных военных диктаторов множество генералов помельче контролировали по одной провинции или дюжине областей с армиями, от 20 до 100 тысяч человек; армия Мао была одной из самых немногочисленных.

На Национальной экономической конференции 30 июня 1928 г. шурин Чан Кайши Т.В.Сунг, министр финансов, подчеркнул, что если в 1911 г. во время монархии в Китае была армия численностью 400 000 человек под более-менее централизованным контролем, то в 1928 г. Китай имел восемьдесят четыре армии, восемнадцать самостоятельных дивизий и двадцать одну самостоятельную бригаду, насчитывающих вместе более 2-х миллионов человек. Общий национальный доход в 540 миллионов долларов стоил только З00 миллионов после выплаты долгов. Армия обходилась каждый год в 360 миллионов, а если бы войскам платили регулярно, то в 642 миллиона - следовательно, бандитизм был неизбежен. Вопреки этому, конференция по разоружению, созванная в следующем январе с намерением сократить войска до 715 000, закончилась полным неуспехом. На ней Сунг заявил, что за последний год на армию было потрачено денег в два раза больше, чем на все другие государственные расходы, вместе взятые [64].

На практике, истерзанный китайский народ редко мог отличить бандитов от правительственных войск. Количество убитых или умерших от природных бедствий или голода было неисчислимым. Провинция Хубэй отметила общую потерю населения в 4 миллиона в 1925-1930 г.г., хотя не было стихийного голода, а эмиграция оставалась незначительной. Самой, пострадавшей провинцией в 1929-1930 г.г. была Хунань с 400 000 бандитов (большинство из них - солдаты без заработной платы) при 25 миллионах общего населения. За пять месяцев зимой 1929-1930 г.г.. когда-то богатый город Иянь в Западном Хунане переходил из рук в руки между разными бандитскими армиями семьдесят два раза. В официальном правительственном докладе о провинции говорилось, что только в области Миенчи были разграблены 1000 городов и сел, а с 10 000 был взят выкуп: “Когда они схватят кого-то для выкупа, то сначала ему пробивают железной проволокой ноги и связывают вместе, как будто вешают рыбу на бечевку. Возвратясь в бандитские берлоги, они пытают пленников и режут их серпами, чтобы заставить их выдать спрятанное добро. Каждому, кто колеблется, сразу вспарывают грудь как предупреждение для остальных”. В докладе говорилось, что семьи продают своих детей, а мужья - своих жен. Или мужья сдают “внаем” своих жен на два-три года, а рожденные в это время дети становятся собственностью мужчины, который заплатил за наем. “Во многих случаях только восемь-десять домов остались неразрушенными в городах, которые год назад имели по 400-450 домов” [65].

Мао и другие коммунистические военные диктаторы, которые располагали приблизительно 30 миллионами человек в пяти провинциях в 1929-1930 г.г., в основном не насильничали и не грабили, а преследовали азартные игры, проституцию и выращивание опиумного мака. С другой стороны, они истязали и убивали людей среднего достатка, уничтожали официальные документы, нотариальные акты, сжигали церкви, храмы и другие места культов, убивая священников и миссионеров. Один город мог последовательно переходить в руки коммунистической банды, главаря разбойников, независимого военного диктатора и правительственных сил, причем каждый требовал свое. В петиции из провинции Сычуань было написано, что правительственный генерал - просто “вожак волков и тигров”, который “опустошил целую область” до такой степени, что “на несколько десятков ли на восток и на запад уже не слышен ни лай собаки, ни крик петуха. Люди мечтают об исчезновении Солнца и Луны, чтобы исчезнуть вместе с ними”. Из Ченгту, столицы провинции, торговцы жаловались: “у нас ничего не осталось, кроме жира между собственными костями” [66].

Таким образом, за два десятилетия опыты радикальных реформ посредством силы привели к смерти миллионов невинных и довели большие части Китая до такой нищеты и беззакония, какие Германия знавала во времена религиозных войн, а Франция - в Столетнюю войну. Добронамеренные усилия д-ра Сунь Ятсена создать современную Утопию превратились в средневековый кошмар. Беда была в том, что каждый верил в радикальную реформу. Чан был за радикальную реформу. Мао был за радикальную реформу. Многие из независимых военных диктаторов стояли за радикальные реформы. Маршал Фенг был известен как “Христианский генерал”. Генерал Ян Сишан был “образцовым управляющим”. Все эти благородные джентельмены торжественно заявляли, что они работают и убивают во имя Китая и его народа.

Трагедия Китая между войнами иллюстрирует принцип, что когда законность отступает перед силой, а моральный абсолютизм - перед релятивизмом, тогда наступает великий мрак, и ангелов невозможно отличить от дьяволов.

Китайцы не были одинокими в подстегивании радикальной реформы. Как мы уже отметили, гангрена Китая привлекала хищнические инстинкты японцев. А они также одобряли радикальную реформу. Как признавали иностранные журналисты, в Корее был достигнут больший прогресс за тридцать лет японской власти, чем за 3000 лет китайской [67]. Порт-Артур, порты Шаньдуна и других областей, оккупированные Японией, были оазисами порядка и процветания. Молодые офицеры армии, известной как Квантунская армия, наблюдали с отвращением и ужасом бесконечные муки Китая. В начале 1928 г. двое из них, подполковник Канджи Ишихара и полковник Сенширо Итагаки, решили заставить свое правительство вмешаться в дела Китая. Они считали, что тогда, как японские капиталисты и китайские военные диктаторы извлекали выгоду из установившейся анархии, она не давала ничего китайскому народу, которому был необходим порядок, а также японскому народу, которому было необходимо территориальное пространство. “С точки зрения пролетариата - писал Итагаки, - который считает необходимым распределять национальное богатство поровну, нельзя найти фундаментального решения в границах обделенной природой Японии, которое обеспечило бы пропитание всему народу”. Это рассуждение в основе своей было сходным с эксплуатацией Советами их азиатской империи от имени пролетариата Великой России. Маньчжурия будет освобождена от своих феодальных военных диктаторов и буржуазных капиталистов и превращена в пролетарскую колонию Японии. Но орудием перемены будет не революционный путч, а Квантунская армия [68].

Четвертого июня 1928 г. двое полковников сделали первый шаг к японской оккупации, убив маршала Чжан Цзолиня, главного военного диктатора в Маньчжурии. Они подложили динамит под его личный поезд и отправили его в вечность во время сна. Это было увертюрой к наступающей большой международной войне на Востоке. Достаточно любопытен тот факт, что в Соединенных Штатах, которые сами назначили себя покровителем Китая и надзирателем Японии, этот эпизод не вызвал особого интереса. А “Филадельфия Рекорд” комментировала: “Американскому народу наплевать на то, кто управляет Северным Китаем” [69]. Америка была занята постановкой своей собственной мелодрамы.