21 декабря 1929 г. Сталин праздновал свое пятидесятилетие как абсолютный государь автократии, не имеющей аналогии в истории по концентрации дикости. За несколько недель до этого, когда рухнула Нью-Йоркская фондовая биржа, он отдавал приказы о принудительной коллективизации русских крестьян - операции, которая привела к намного более тяжелым материальным потерям, чем любое действие в сфере Уолл-стрита, и к истреблению людей в. масштабах, для которых ни одна из предыдущих тираний не имела технических средств, не говоря уже о желании. В то время, когда Джон Стрейчи писал о том, что избежал капиталистической смерти, чтобы обрести советское рождение, это черное дело социальной инженерии уже свершилось. Пять миллионов крестьян были мертвы, а в два раза больше находились в трудовых лагерях. В это же время Сталин обрел ученика, поклонника и соперника в лице Гитлера, который управлял подобной автократией и планировал человеческие жертвоприношения идеологии в еще большем масштабе. Следовательно, для американцев вопрос состоял в том, перейти ли от больной Аркадии к действующему пандемониуму*. Бесы одержали победу.

Когда в 1924 г. умер Ленин, его автократия уже была создана, и Сталин, как Генеральный, секретарь партии, являлся ее наследником. Осталось только устранить потенциальных соперников по пути к единоличной власти. Для этой цели Сталин был хорошо подготовлен. Этот бывший семинарист и революционный головорез был полубандитом, полубюрократом. У него не было идеалов, не было собственных идеологических идей. По мнению композитора Шостаковича Сталину хотелось быть высоким, с сильными руками. Придворный художник Налбандян удовлетворил это желание, зафиксировав точку зрения снизу? и заставив своего господина скрестить руки на животе; несколько других портретистов были расстреляны [1]. Сталин был ростом всего пять футов и четыре дюйма (кололо 163 см), худой, смуглый, со следами оспы на лице. В одном из его описаний. составленном царской охранкой, когда ему было 20 лет, отмечено, что второй и третий пальцы его левой руки срослись; кроме того, после несчастного случая в детстве его левый локоть остался неподвижным, правая рука - укороченной, а левое запястье заметно толще правого. Как отмечал Шостакович, Сталин постоянно прятал свою правую руку. За два года до своей гибели Бухарин сказал, что по его мнению Сталин сильно страдал от этих физических недостатков и от истинной или воображаемой интеллектуальной неполноценности. “Это страдание, вероятно, было самым человеческим в нем”; но оно заставляло его мстить каждому, кто был способнее его: “Было нечто дьявольское и нечеловеческое в его навязчивом желании мстить каждому за свое страдание... Он был маленьким, злым человеком; нет, не человеком, а дьяволом” [2]. Сталин не был, как Ленин, идеологически одержим насилием. Но зато он был способен на неограниченное насилие, чтобы достигнуть своих целей, или даже без каких-либо конкретных причин; иногда он годами лелеял свои мстительные чувства, направленные на отдельных людей, прежде, чем их уничтожить. Он прошел свой период подмастерья по крупномасштабному насилию, будучи председателем Северо-кавказского военного округа в 1918 г., когда решил действовать против своих “буржуазных военных специалистов”, которых подозревал в отсутствии энтузиазма к убийству. Начальник штаба-округа, полковник Носович, свидетельствовал: “Приказ Сталина был коротким - “Расстрелять!”... Много офицеров было забрано ЧК и немедленно расстреляно без суда” [3]. В то время Сталин также жаловался и на трех командиров Красной армии в области, посланных Троцким, а позднее обвинял его в этом. Сталин уничтожил этих троих в 1937-1939 г. г. [4]

Сразу после того, как заболел Ленин, помня о его критике, Сталин стал домогаться власти, принимая позу умеренного человека центра. Его проблемой было следующее. Контролируя быстро разрастающийся Секретариат, Сталин практически уже управлял партийной машиной и начал заполнять Центральный комитет своими выдвиженцами. Но четыре крупные фигуры стояли в Политбюро между ним и автократией: Троцкий, самый известный и яростный большевик, который отвечал за армию; Зиновьев, который возглавлял Ленинградскую партийную организацию (к ней Сталин, тогда и позднее испытывал особую ненависть); Каменев, который руководил Московской организацией, самой важной в тот момент; и Бухарин, ведущий теоретик. Первые трое были лево-ориентированными, а последний - право. Способ, которым Сталин их разделил и использовал для того, чтобы они уничтожали друг друга, а потом, при необходимости, усваивал их политику (своей собственной политики у него явно не было) - был классическим в области политики властвования.

Важно понять, что насколько Ленин являлся создателем новой автократии, ее инструментов и практики массового террора, настолько и среди его наследников невинных не было. Все слыли злостными убийцами. Даже Бухарин, которого Ленин называет “мягким, как воск”, и который считался основоположником “социализма с человеческим лицом” [5] был заклятым разоблачителем своих товарищей, “тюремщиком самых лучших коммунистов”, как гневно его называли [6]. Зиновьев и Каменев были абсолютно бессовестными партийными боссами. Троцкий, который после своего падения представлял себя приверженцем партийной демократии, и которого его последователь и биограф Айзек Дойчер превозносил как олицетворение всего самого благородного в большевистском движении, никогда не был ничем иным, как обычным политическим гангстером [7]. Он руководил первым октябрьским путчем в 1917 г. и потом уничтожил с огромным увлечением противников режима. Именно он первый задержал в качестве заложников жен и детей царских офицеров, угрожая им расстрелом за неподчинение советским порядкам, и этот подход вскоре после этого был воспринят системой.. Он был одинаково безжалостным. и к своей стороне, расстреливая комиссаров и красноармейских командиров, “проявивших трусость” (т.е. отступивших), что, позднее стало всеобщей сталинской практикой; из рядовых расстреливался каждый десятый [8]. Троцкий всегда выбирал самую жесткую линию. Он придумал трудовую повинность и уничтожил независимые профсоюзы. Он проявил неописуемую жестокость при подавлении Кронштадтского мятежа обыкновенных матросов и даже был готов использовать ядовитый газ, когда оно потерпело поражение [9]. Также как и Ленин, он отождествлял себя с историей и утверждал, что история стоит выше любых препятствий морального плана.

Троцкий остался до конца моральным релятивистом самого опасного толка. “Вопросы революционной морали - писал он в своей последней, посмертно изданной книге, --переплетаются с вопросами революционной стратегии и тактики” [10]. Не существует моральных критериев, есть только критерии политической эффективности. Он говорил, что было бы правильным убить царских детей, (что и сделал), потому что это было полезно ддя тех, кто это совершил, представляя пролетариат; но Сталин пролетариата не представлял - он стал “бюрократическим довеском”, - и поэтому у него не было права убивать детей Троцкого[11]. Последователи Троцкого, конечно же, прославились своей привязанностью к этому субъективно определенному закону этики и своим презрением к объективной морали.

Термин “троцкист”, использованный впервые Зиновьевым как обидное слово, получил свое определение в зрелой форме у Сталина, который провел границу между “перманентной революцией” (Троцкий) и “революцией в отдельно взятой стране” (Сталин). В сущности, в начале все они верили в грядущую мировую революцию и все взялись за укрепление режима, когда она так и не вспыхнула. Троцкий раньше Сталина хотел заняться индустриализацией, но оба они были оппортунистами с начала до конца. Они получили свое образование на одной и той же бойне, и их разлад произошел из-за того, кому быть новым верховным жрецом. Если бы победу одержал Троцкий, вероятно, он стал бы даже кровожаднее Сталина. Но он бы не продержался долго: ему не хватало умения уцелеть.

И действительно, Сталину удалось легко его уничтожить. Советская внутренняя борьба всегда была продиктована амбициями и страхом, а не политикой. Хотя Каменев и Зиновьев в общем были согласны с левой линией Троцкого, Сталин образовал с ними триумвират, чтобы помешать Троцкому опереться на Красную армию для подготовки личного путча. Он использовал обоих левых в преследовании Троцкого, а после этого сумел представить их слишком крайними, а себя - служителем умеренности. Все решающие ходы осуществились в 1923 г., пока Ленин еще находился в коме. Сталин развернулся летом, заставив ОГПУ арестовать несколько партийных членов за “недисциплинированность” и убедив обоих своих левых союзников одобрить арест первой крупной жертвы среди большевиков - Султан-Галиева (в сущности, Сталин убил его спустя целых шесть лет) [12]. Все это время он вербовал себе последователей в местных организациях и ЦК.

Троцкий совершил все возможные ошибки. Бертран Рассел во время своего посещения в 1920 г. проницательно отметил контраст между позерством и тщеславием Троцкого и отсутствием этих слабостей у Ленина. Один из очевидцев заседаний Политбюро в 1923-1924 г.г. рассказывал, что Троцкий никогда и не думал скрывать свое презрение к коллегам, иногда захлопывал перед ними двери или демонстративно поворачивался спиной и читал книгу [13]. Он презирал идею политической интриги, и еще более - унизительную черную работу, связанную с ней. Он так и не попытался использовать армию, потому что ставил партию на первое место; но он не обеспечил себе последователей и в партии. Вероятно, он был поражен, когда в первый раз осенью 1923 года атаковал Сталина и обнаружил, насколько глубоко тот окопался. Троцкий хотел славы, не пачкая рук - роковая ошибка гангстера, который не мог обратиться к обществу от имени мафии. Он часто болел или отсутствовал; его никогда не было в необходимый момент. Он даже пропустил официальные похороны Ленина, что было серьезной ошибкой, потому что похороны стали первым ходом Сталина к восстановлению в жизни русских людей обожествления, которого им так не хватало после уничтожения трона и церкви [14].

Вскоре после этого Сталин вытащил на свет божий старые споры Троцкого с Лениным. На Тринадцатом съезде партии в мае 1924 г. он заклеймил Троцкого ленинским термином “фракционер”. Троцкий не захотел отказаться от своей критики Сталина по поводу сосредоточения слишком большой власти в его руках. Но он не смог оспорить ленинское осуждение внутренней оппозиции и, как человек, обвиненный Инквизицией в ереси, был обезоружен собственной религиозной верой. “Товарищи - согласился он, - никто из нас не хочет быть правым и не может быть правым в споре с Партией. В конечном счете Партия всегда права... Я знаю, человек не может быть Правым в споре против Партии. Человек может быть правым только с Партией и через Партию, потому что история не создала других путей достижения того, что является правым” [15]. Так как Сталин уже завладел партией, слова Троцкого выковали альпеншток, который через шестнадцать лет проломил ему череп.

К концу 1924 г., после того, как Каменев и Зиновьев проделали грязную работу, Сталин выдумал ересь “троцкизм” и связал ее с ранними спорами Троцкого с Лениным, который уже пять месяцев как был забальзамирован и помещен в свою священную гробницу. Так, в январе 1925 г., Сталину удалось лишить Троцкого контроля над армией при полном одобрении партии. Верным слугам партии тогда говорилось, что участие Троцкого в Революции было намного незначительнее его претензий, а его лицо начало исчезать с соответствующих фотографий - первый пример переписывания истории Сталиным [16]. Первый заместитель Троцкого - Фрунзе, в качестве шефа армии стал неудобным; видимо поэтому Сталин приказал его убить в 1925 г, во время операции, подвергаться которой врачи Фрунзе не рекомендовали [17]. Его приемник, креатура, которая стала всем известна позднее как маршал Ворошилов, оказался совсем послушным, и быстро принял проникновение ОГПУ, контролируемого Сталиным, в армию.

После уничтожения Троцкого (он был выведен из состава Политбюро в октябре 1926 г., из партии - в следующем месяце, отправлен в ссылку 1928 г., выслан из России в .1929 г.; убит по приказу Сталина в Мексике в 1940 г.) Сталин обернулся против своих левых союзников. В начале 1925 г. он утащил Московскую партийную Организацию из-под носа у Каменева, подкупив его заместителя Улганова. В сентябре он привлек к себе Бухарина с его правой групцировкой в партии, чтобы они помогли ему фронтально атаковать фракцию Зиновьева-Каменева, и нанес им решающее поражение на съезде партии в декабре. Сразу же после этого Сталин отправил своего самого доверенного, неразборчивого в средствах оруженосца Молотова в Ленинград с мощным отрядом партийных функционеров для подавления и захвата там Зиновьевского партийного аппарата - по существу те же методы, но в больших масштабах, которые применял Аль Капоне для расширения своих территорий в Чикаго в это же самое время [18]. Зиновьев испугался и объединил свои силы с Троцким - человеком, которого он помогал снять. Но было уже слишком поздно: обоих сразу же исключили из партии, а на Пятнадцатом съезде в декабре 1926 г. протест Каменева был заглушен криками большинства специально подготовленных и настроенных сталинистов, которые в то время переполняли ряды партии. Сознательно повторяя действия Ленина, Сталин выступил открыто против своих старых союзников: “Достаточно, товарищи, необходимо положить конец этой игре... Речь Каменева - самая лживая, фарисейская, мошенническая и обманная из всех оппозиционных речей, произнесенных с этой трибуны” [19].

В тот момент, когда левая фракция была побеждена и обезоружена, Сталин начал применять ее политику давления на крестьян для ускорения индустриализации, готовя тем самым средства уничтожения Бухарина и правой фракции. Крупное столкновение произошло 10 июля 1928 г. на пленуме Центрального комитета, когда Бухарин утверждал, что пока кулак сам по себе не представляет угрозы, - “Мы можем его расстрелять из пулемета”, - насильственная коллективизация объединит всех крестьян против правительства. Сталин его прервал со зловещей набожностью: “Помилуй Боже! Какой ужасный сон!” [20}.

Бог может быть и помиловал бы, но не Генеральный секретарь. На следующий день испуганный Бухарин от имени своих союзников - Рыкова, номинального главы правительства, и Томского, наемного “профсоюзного” лидера, встретился тайно с Каменевым и предложил ему создать объединенный фронт, чтобы остановить Сталина.. Он только тогда вдруг осознал, что Сталин интересуется не столько политикой, сколько властью: “Он нас задушит. Он беспринципный интриган, который все подчиняет своему аппетиту к власти. В любой момент он может сменить свои теории, чтобы освободиться от кого-то... Он - Чингисхан!” Бухарин, видимо, думал, что Ягода из ОГПУ перейдет на их сторону, но был неправильно информирован [21]. Никто из этих издерганных людей не имел поддержки большинства в ключевых партийных органах, чтобы победить Сталина голосованием; ни таких средств, как солдаты с винтовками, чтобы снять его силой; ни умения и решительности (и то и другое Сталин имел в изобилии), чтобы уничтожить его интригами. В 1929 г. со всеми было покончено: Рыков снят с должности Председателя Совета министров. Томский распрощался с профсоюзами. Кроме того они оба плюс Бухарин были вынуждены публично признать свои ошибки (Каменев и Зиновьев уже это сделали). С этого момента они уже могли идти под суд или спокойно быть убитыми.

В мае-июле 1929 г. Сталин инсценировал первый из показательных процессов против горных инженеров из Донбасса, обвиненных в “саботаже”. Сценарий был написан служившим в ОГПУ Е.Г.Евдокимовым - сталинской креатурой, и предусматривал участие двадцатилетнего сына одного из обвиняемых, который отказывается от своего отца и требует ему смертной казни [23]. Начальник ОГПУ того времени, Менжинский, был против этого процесса, так же, как и некоторые другие члены Политбюро [24]. Но этот раз был последним, когда Сталин встретил настоящее сопротивление со стороны тайной полиции или аппарата безопасности. К концу года он приказал расстрелять высокопоставленного служащего ОГПУ Якова Блюмкина, первого члена партии, казненного за внутренне-политическое преступление [25].

После этого процессы пошли точно так, как их планировал Сталин, до последней сцены с возмущенной толпой, подобно какой-то гигантской кинопродукции советского кинорежиссера Сергея Эйзенштейна. Когда на следующий год шел процесс “Промпартии”, в зале суда кричали с тщательно выверенными паузами “Смерть вредителям!” [26]. В 1929 г. Сталин использовал универсальный термин “вредитель” по отношению к каждому, кого хотел уничтожить. Как он выражался, “вредители сейчас скрываются во всех отраслях нашей промышленности. Многие из них, хотя и далеко не все, уже пойманы... Вредительство тем опаснее, что связано с международным капиталом. Буржуазное вредительство является несомненным признаком того, что капиталистические элементы... собирают свои силы для новых атак против Советского Союза” [27]. Сталин быстро шел к тому моменту, когда нужно было только упомянуть список имен в Центральном комитете, чтобы сразу получить распоряжения: “Арестовывай, суди, расстреливай!” [28].

Ни в марксизме, ни где бы то ни было еще, нет теоретического обоснования тому, что сделал тогда Сталин. Но в нем была определенная чудовищная логика.

Не существует точки равновесия в стране, которая пошла по пути социализма. Она должна двигаться или вперед, или назад. Если она не идет вперед, сила рыночной системы, отражающей некоторые основные человеческие инстинкты обмена и накопления, такова, что последняя неминуемо утвердится снова, и капитализм появится опять. Тогда незрелое социалистическое государство рухнет. Если социализм хочет преуспеть, он должен развить в крупном масштабе индустриализацию. Это означает необходимость в дополнительном хлебе для рабочих и на экспорт, чтобы накопить средства для инвестиций.

Одним словом, крестьяне должны были заплатить за социалистический прогресс. А так как они не желали платить добровольно, приходилось все шире использовать силу, пока их воля не будет сломлена, и они не дадут того, что от них требуется. Такова горькая логика социалистической власти, которую Сталин захватил в 20-е годы: не существовало устойчивой точки равновесия между возвратом к капитализму и неограниченным употреблением силы [32].

Эта логика являлась зловещим контрапунктом последовательных этапов, во время которых Сталин уничтожил своих противников слева и справа. Троцкий, Зиновьев и Каменев всегда утверждали, что крестьяне не отдадут достаточное количество продовольствия добровольно, что они должны быть принуждены это сделать и, если необходимо, уничтожены. Сталин устранил их, используя аргумент, что они планировали “ограбление крестьянства”, которое являлось “союзником рабочего класса”, и не должно подвергаться “усиленному нажиму” [33]. Но урожай 1927 г. был плохим, и именно с этого момента начала работать логика социализма. Крестьяне прятали продовольствие, которым располагали; они не хотели получать бумажные деньги правительства, на которые нельзя было купить ничего ценного. Таким образом провалился компромисс Ленина, основанный на теории, гласившей, что можно опереться на 76,7 миллиона “середняков” и на 22,4 миллиона “бедняков” в борьбе против 5 миллионов “кулаков” (в сущности, только на бумаге можно определить эту разницу: все крестьяне ненавидели правительство) [34].

В январе 1928 г. без продовольствия в городах, без экспорта зерновых и в условиях все большей нехватки иностранной валюты, Сталин бросился в свое первое наступление против крестьян, отправив в деревню 30 000 вооруженных партийных работников - повторение вымогательства 1918 г. Скоро стали поступать донесения о жестокости под масками таких фраз, как “соревнование между заготовителями зерна”, “непростительные отступления от советской законности”, “сползание к методам военного коммунизма”, “административные увлечения” и т.д. Еще более зловещей была возрастающая тенденция в действиях глашатаев Сталина свалить всех крестьян в одну кучу. Молотов говорил о принуждении “середняка идти в ногу”, Микоян обвинял “бедняков” в том, что они “пляшут под дудку кулака”. В 1928 г. были отмечены 1400 “террористических актов” со стороны крестьян (т.е. случаев оказания сопротивления при изъятии продовольствия с применением вооруженной силы). Один кулак, пойманный с оружием, саркастически сказал: “В этом весь смысл войны между классами”. Смоленский областной архив, который был захвачен нацистами и позднее опубликован, дает нам единственную возможность заглянуть в этот кипящий котел крестьянской агонии через неотсеянные официальные документы. Впервые Сталин употребил термин “ликвидировать” по отношению к “первой серьезной кампании капиталистических элементов в деревне... против Советской власти”... Каждый, - цинично отмечал он, - кто думает, что, политику можно проводить без неприятностей, “не марксист, а дурак” [35].

Изъятие продовольствия у крестьян привело к более слабым посевным, и урожай 1928 г. был еще худшим. Осенью 1928 г. Сталин отчаянно нуждался в товарах на экспорт, как стало ясно из совсем другой истории - широкомасштабной тайной продажей на Запад русских художественных сокровищ. В ноябре 1928 г. по словам одной из смотрительниц Ленинградского Эрмитажа, Татьяны Чернавиной, “нам было приказано в кратчайшие сроки реорганизовать всю коллекцию Эрмитажа “по принципу общественных.формаций”...; мы принялись за работу и раздробили коллекцию, которая создавалась более ста лет”[36]. Картины ушли к миллионерам по всему миру. Самым крупным покупателем был Эндрю Меллон, который в 1930-1931 г.г. купил за.б 654 053 доллара США в общей сумме двадцать одну картину, включая пять полотен Рембрандта, одно Ван Эйка, два Франса Хальса, одно Рубенса, четыре Ван Дейка, два Рафаэля, одно Веласкеса, одно Ботичелли, одно Веронезе, одно Шардена, одно Тициана и одно Перуджино – вероятно, самое изящное сокровище, купленное когда-либо одним замахом и при этом дешево. Все это ушло в Вашингтонскую национальную галерею, которая фактически была создана Меллоном. Одним из многих парадоксов того времени было то, что когда интеллигенция рвала Меллона на куски своей критикой за укрытие доходов и противопоставляла плавно развивающуюся плановую советскую. экономику краху Америки, он тайно эксплуатировал крайнюю нужду советских лидеров в средствах для создания основ одной. из богатейших общественных художественных коллекций в Америке [37]. Стоимость в долларах США только покупки Меллона представляла одну треть всего официально регистрированного советского экспорта в США за весь 1930 год.

По еще более страшной иронии именно пример прибыльных американских предприятий в конце концов убедил Сталина оставить свою обреченную политику изъятия зерна у независимых крестьян и объединить их силой в колхозы. До этого Сталин всегда отрицал разницу между кооперативными и коллективными хозяйствами, описывая коллективную форму просто как “самую развитую форму производственного кооператива” [38]. Как таковая, она являлась добровольной организацией. Но в 1928 г. Сталин услышал о большой ферме Кэмпбела в Монтане, которая охватывала более 30 000 гектаров земли, самом большом производителе зерна в мире [39]. Он решил устроить подобные “фабрики зерна” в. гигантских масштабах в России. Одна такая фабрика с 1 500 000 гектарами земли была сколочена том же году в Прикавказье. Это предприятие снабдили 300 тракторами, и трактор (в отличие от деревянной сохи, 5,5 миллионов штук которых все еще использовались в России в октябре 1927 г.) стал для Сталина символом будущего, так же, как электричество - для Ленина. Он заставил своих людей обвинить в антитракторной кампании кулаков, которые якобы распространяли слухи об Антихристе, идущем на землю на железном коне”, о бензиновых газах, “отравляющих” почву, и частушки о том, как трактор пашет глубоко, а земля при этом сохнет. В сущности, именно зажиточные крестьяне покупали трактора сразу же, как только могли себе это позволить. Форсированное Сталиным внедрение так называемых “тракторных колонн” и “тракторных станций” в колхозах привело к тому, что один из немногих независимых наблюдателей описывал как “безрассудное отношение к машинам на всех общественных полях” и “заброшенные трактора как стаи воронья на фоне русского пейзажа” [40]. Это, однако, было характерным для пренебрежения, которое Сталин проявлял к действительным событиям в русской деревне - пренебрежение, которое, конечно, проявлял и Ленин. По мнению Хрущева “Сталин отдалился от народа и никуда не ездит... Последний раз, когда он посещал деревню, было в январе 1928 г.” [41]. Вся гигантская операция по коллективизации крестьян, охватившая 105 миллионов человек, руководилась из кабинета Сталина в Кремле.

Решение о коллективизации силой было принято неожиданно, без какого-либо публичного обсуждения, в последние недели 1929 г. Это было типичным для метода, которым горстка людей, стоящих у власти, преследовала утопию; он вел к грубому посягательству на общество, создававшееся столетиями, к отношению к людям как к муравьям с уничтожением их муравейника. Без предупреждения Сталин призвал к “повсеместному наступлению на кулака... необходимо смять кулаков и ликвидировать их как класс... Нужно ударить по кулакам так сильно, чтобы они не смогли больше встать на ноги... Необходимо сломить сопротивление этого класса в смертном бою”. Двадцать седьмого декабря, в день апостола св. Иоанна, он объявил войну лозунгом “Ликвидировать кулаков как класс!” [43]. Это дало зеленую улицу политике истребления людей за три с лишним года до прихода Гитлера к власти, за двенадцать лет до “окончательного решения” (истребления) евреев нацистами.

Результатом явилось то, что крупный марксистский ученый Лешек Колаковски назвал “вероятно, самой тяжелой военной операцией, когда-либо проводимой государством против своих собственных граждан”[46]. Количество крестьян, расстрелянных режимом, еще неизвестно и, быть может, не будет установлено даже тогда, когда ученые доберутся до советских архивов. Черчилль вспоминал, что в августе 1942 г. в Москве Сталин холодно заметил, что они “расправились” с “десятью миллионами крестьян”[47]. По одной из научных оценок, кроме крестьян, казненных ОГПУ или убитых в бою, примерно 10--11 миллионов были выселены на европейский Север России, в Сибирь и в Центральную Азию: одна треть из них попала в концентрационные лагеря, другая - в ссылку, а треть - казнены или умерли в дороге [48].

Результат был предсказуем: он назван “единственным, может быть, случаем массового голода в истории, целиком сотворенным человеком” [50]. Вместо того, чтобы сдавать зерно, крестьяне предпочитали его сжигать. Ломали свой инвентарь. Уничтожили 18 миллионов лошадей, зарезали 30 миллионов годов крупного рогатого скота (45°/о всего поголовья), 100 миллионов овец и коз (две трети всего поголовья). Даже по цифрам официальной советской истории продукция животноводства в 1933 г. представляла только лишь 65 процентов уровня 1913 г., количество гужевых животных уменьшилось более, чем на 50 процентов, а общая мощность тяги, включая и трактора, находилась ниже уровня 1928 года вплоть до 1935 г. [51].

Несмотря на голод в 1932-1933 г. г. Сталин смог поддерживать некоторый экспорт зерна, чтобы оплатить импортную технику, в том числе и оборудование своих новых военных заводов. Цена, которую русские заплатили человеческими жизнями, ошеломляет. В демографическом исследовании Иосифа Дядькина “Оценка неестественной смертности населения СССР в 1927-1958 г.г.”, которое распространялось как самиздат в конце 70-х годов, вычислено, что в период коллективизации и “ликвидации классов” с 1929 по 1936 г.г. 10 миллионов мужчин, женщин и детей умерло неестественной смертью [52].

Возвращение к феодализму советского крестьянства, представлявшего тогда три четверти населения, имело катастрофическое воздействие на мораль рядовых коммунистов, которые его проводили. Как выражался Колаковски: “Целая партия превратилась в организацию мучителей и угнетателей. Не было невинных, все коммунисты являлись соучастниками насилия в обществе. Так партия получила новый тип морального единства и пошла по пути, с которого возврата нет” [53]. То же самое через несколько лет произошло и с немецкими националистами: именно Сталин указал путь Гитлеру. В партии каждый знал, что происходит. Бухарин ворчал в частных разговорах о том, что “массовое уничтожение полностью беззащитных мужчин, женщин и детей привело к привыканию членской массы к насилию и животному подчинению, превратив ее в “винтики какой-то ужасной машины” [54].

Но только один человек открыто выразил протест перед Сталиным. Его вторая жена, Надежда, ушла от него в 1926 г. с двумя маленькими детьми - Василием и Светланой. Сталин убеждал ее вернуться, но следил за ней, используя ОГПУ, и когда она пожаловалась, проследил за ее информаторами и арестовал их. Седьмого ноября 1932 г. в присутствии свидетелей и самого Сталина она резко возмутилась по поводу его отношения к крестьянам, а после этого вернулась домой и застрелилась. Это была уже вторая семейная драма - его первый сын Яков с отчаяния пытался покончить свою жизнь самоубийством в 1928 г., а Светлана позднее написала: “Я убеждена, что смерть моей матери, которую он воспринял, как личное предательство, лишила его душу последних остатков человеческого тепла” [55].

В ответ на это Сталин возложил на ОГПУ обязанность вести его домашнее хозяйство; ОГПУ наняло и обучило прислугу, следило за питанием и контролировало полностью личный доступ к нему [56]. Сталин тогда действовал не через обычные правительственные или партийные органы, а используя свой личный секретариат, отпрыск старого партийного Секретариата; через него он создал личную тайную полицию внутри официальной, под именем Специального секретного политического отдела Государственной безопасности [57]. Отгороженный ото всех таким образом, он чувствовал себя неуязвимым; по крайней мере, другие воспринимали это так. Хотя состояние России в 1932 г. было таким отчаянным, что режим Сталина был близок к провалу (подобно режиму Ленина в начале 1921 г.), никто даже не пытался добраться до Сталина, чтобы убить его.

Что касается плановости, поднятой до мирового образца, то она в основных чертах существовала лишь на бумаге. Ни одна из его цифр не была проверена независимым образом, начиная с 1928 г. до наших дней. Неправительственные ревизионные органы, которые являются существенной частью любого конституционного государства, управляемого законом, в Советском Союзе не существовали. Было нечто подозрительное в Первом пятилетнем плане еще с самого начала. Он был одобрен Центральным комитетом в. ноябре 1928г., официально принят в мае 1929 г., а после было объявлено, что пятилетний план вступил в силу задним числом с октября 1928 г.! Так как с конца 1929 г. вся страна находилась в перевернутом состоянии из-за неожиданного решения о коллективизации сельского хозяйства, план 1929 г. (если допустить, что он вообще существовал) стал полностью неадекватным. И вопреки этому, в январе 1933 г., когда Гитлер пришел к власти, Сталин неожиданно объявил, что план был выполнен за четыре с половиной года при “максимальном перевыполнении” во многих отношениях [58].

План, показанный утонченному западному обществу как образец цивилизованного прогресса, в сущности являлся варварской фантазией. Россия была богатой страной, с изобилием и разнообразием сырьевых ресурсов, не имеющих себе равных во всем мире. Советский режим получил в наследство увеличивающееся население и быстро растущую индустриальную базу. Как подозревали в Вильгельмовской Германии, ничто не могло бы помешать России стать одной из самых больших и даже самой большой индустриальной силой мира. Политика Ленина и, в еще большей степени Сталина - или, скорее, вереница поспешных решений, выдаваемых за политику, - в сумме привели к замедлению этого неизбежного роста, точно так же, как политика Ленина-Сталина в огромной степени и надолго нанесла вред процветавшему до этого сельскому хозяйству России.

Но все-таки прогресс был. Осуществлялись великие проекты. В 1932 г. построены Днепрогэс, Сталинградский тракторный завод, Магнитогорский сталелитейный завод на Урале, шахты Кузнецкого бассейна в Сибири, Беломорско-Балтийский канал и многие другие. Некоторые из них, как, например, канал, были построены полностью или частично за счет труда рабов. Как мы уже видели, использование политических рабов было частью режима Ленина (хотя вначале и незначительной) еще в первые месяцы его работы. При Сталине система стала расширяться, сначала медленно, потом с ужасающей скоростью. Когда в. 1930-1933 г.г. началась насильственная коллективизация, население концентрационных лагерей увеличилось до 10 миллионов в начале 1933 г. и не опускалось ниже еще долго после смерти Сталина. К отраслям, где регулярно использовали в больших масштабах рабский труд, относились такие, как добыча золота, древесины, угля, промышленное земледелие и транспорт - особенно строительство каналов, железнодорожных путей, аэродромов и прокладывание дорог. ОГПУ заключало договоры о поставке рабской рабочей силы с различными правительственными организациями точно так же, как позднее нацистские СС давали внаем такую рабочую силу Круппу, “И. Г. Фарбен” и другим немецким фирмам. При строительстве Беломорско-Балтийского канала, одного из показательных объектов Сталина, использовались 300 000 рабов [59]. Труд рабов перестал быть второстепенным, как во времена Ленина, и превратился в важную составную часть сталинской экономики, в которой ОГПУ управляло огромной территорией в Сибири и Центральной Азии [60].

Смертность в тоталитарных лагерях рабского труда, видимо, была приблизительно 10 процентов в год, если судить по цифрам для Германии [61]. Вероятно, в России она была значительно выше, так как многие из лагерей были расположены в арктических и субарктических областях. В любом случае, необходимость поддерживать поставки рабской рабочей силы была, несомненно, одной из главных причин бесчисленных арестов беспартийных рабочих в 1929-1933 годах. Периодически проводились заботливо срежиссированные показательные процессы, такие как процесс против меньшевиков в марте 1931 г., или дело инженеров из Метро-Виккерс в апреле 1933 г. Эти широко разглашенные события, раскрывавшие в сложных подробностях существование цепочки дьявольских заговоров, каждый из которых был частицей гигантского заговора против режима и русского народа, были необходимы для нагнетания ксонофобии и истерии, без которых сталинское государство вообще не смогло бы окрепнуть. Но, конечно, они были лишь небольшой частью всего процесса, публичным основанием для арестов и исчезновения людей, которые происходили по всей стране в беспрецедентных масштабах.

О большинстве “дел” не сообщалось, хотя они часто включали большие группы людей, собранных вместе по профессиональному признаку. Многих людей вообще не судили. Произвольный характер арестов был нужен для создания атмосферы страха, которая, после необходимости в рабочей силе, была вторым главным мотивом для террора беспартийных. Один из служащих ОГПУ признавал перед московским корреспондентом “Манчестер Гардиан”, что они арестовывают невинных людей: “это естественно, иначе никто не будет бояться”. Если людей арестовывают только за конкретные нарушения, сказал он, все остальные будут чувствовать себя в безопасности, и таким образом, созреют для предательства [62]. Но даже если оставить это, то во многих случаях не было какой-либо видимой логической модели или смысла. Старый большевик рассказывал случай со специалистом в области энергетики, который за восемнадцать месяцев был арестован, приговорен к смерти, помилован, отправлен в лагерь, освобожден, реабилитирован и, в конце, награжден медалью - все это без какой-либо явной причины. [63]. Преобладающее большинство арестованных, однако, проводило всю свою оставшуюся жизнь в лагерях.

Весь мир едва ли вообще подозревал о размахе тирании Сталина и даже о самом ее существовании. Большинство тек, кто ездил по России, были или бизнесменами, жаждущими торговать и не имеющими желания искать или критиковать то, что их не касалось, или интеллектуалами, которые приезжали, чтобы восхищаться и, более того, верить. Как упадок христианства создал современного политического фанатика и его преступления, так и исчезновение религиозной веры среди образованных оставило вакуум в умах западной интеллигенции, который с легкостью заполнялся мирским суеверием. Нет другого объяснения доверчивости, с которой ученые привыкли в те времена оценивать доказательства, а писатели, делом которых было изучать и критиковать общество, принимали за чистую монету грубейшую сталинскую пропаганду. Им хотелось верить, они желали быть обманутыми [64].

Так Амабел Вильямс Эллис написал вступление к книге о строительстве Беломорканала (потрясающе описанном позднее Александром Солженицыным). Во вступлении было следующее предложение: “Этот рассказ о выполнении трудной строительной задачи среди девственных лесов десятками тысяч врагов государства, с помощью - или, может быть, под охраной? - только тридцати семи сотрудников ОГПУ, является одной из самых волнующих повестей, вышедших когда-либо в свет”. Сидней и Беатрис Вебб сказали об этом же проекте: “Приятно думать, что самые теплые оценки успеха ОГПУ даются официально не только по поводу выполнения большого инженерного дела, но и в связи с достигнутым триумфом в деле перевоспитания человека”. Гарольд Ласки восхвалял советские тюрьмы за то, что они предоставляли заключенным возможность вести “полноценную и достойную жизнь”; Анна Луиза Стронг писала: “Трудовые лагеря завоевали хорошую репутацию в Советском Союзе как места, где были перевоспитаны десятки тысяч людей”. “Советский метод перевоспитания человеческих существ настолько хорошо известен и эффективен - добавляла она, - что сейчас преступники иногда хотят быть допущены туда”. Если в Британии, писал Джордж Бернард Шоу, кто-то попадает в тюрьму человеком и выходит преступником, то в России он входит туда “как преступник и вышел бы обыкновенным человеком, если бы не было трудно заставить его выйти вообще. Насколько я понял, они могут находиться там, сколько им угодно”[65].

0 голоде в 1932 г., самом тяжелом в истории России, практически не сообщалось. В самый его разгар находящийся в гостях биолог Джулиан Хаксли констатировал “уровень физического и общего здоровья значительно более высокий относительно того, что наблюдается в Англии”. Шоу выбросил еду, взятую в дорогу, в окно поезда точно перед пересечением русской границы, “убежденный, что в России ни в чем нет нехватки”. “Где вы видите какие-нибудь недостатки продовольствия?” - спрашивал он, оглядывая в московском Метрополе зал, обслуживающий только иностранцев [66]. И писал: “Сталин наладил снабжение до уровня, который выглядел невозможным десять лет назад, и я за это снимаю перед ним шляпу”. Но Шоу и его спутница леди Астор знали о политзаключенных, так как последняя просила Сталина помиловать одну женщину, которая хотела выехать к мужу в Америку (Сталин быстренько передал ее в ОГПУ), и спрашивала его: “Сколько же времени вы будете продолжать убивать людей?” Когда он ответил: “Сколько необходимо”, она сменила тему и попросила его найти русскую няню для ее детей [67].

Оценки личности Сталина, данные в 1929-1934 г. г. представляют собой любопытное чтиво. Дж.Уэллс говорил, что он “никогда не встречал более искреннего, доброго и честного человека... Никто его не боится, и все ему доверяют”. Вебб твердили, что он обладал меньшей властью, чем американский президент и просто работал по приказам Центрального Комитета и Президиума. Хьюлетт Джонсон, декан Кентербери, писал, что он I “ведет свой народ новыми и неизведанными путями демократии”. Американский посол Джозеф Э. Дэвис сообщал, что он “настаивал на либерализации Конституции” и “намеревался ввести .... тайное и всеобщее право на голос”. “Его карие глаза мудры и благи” - писал он. “Ребенку захотелось бы посидеть у него на коленях, а собака потерлась бы об его ноги”. Эмиль. Людвиг, известный популярный биограф, находил его человеком, “чьим заботам он доверил бы воспитание своих, детей, а физик Джон Бернал отдавал должное как его “глубоко научному подходу ко всем вопросам”, так и его “способности чувствовать”. Он, - говорил чилийский писатель. Пабло Неруда, - “добродушный, и принципиальный человек”; “человек милый и сердечный”, - поддакивал декан [68].

Некоторые из этих похвал можно объяснить различным образом - подкупами, суетностью, обыкновенной глупостью. Дэвис, который постоянно создавал у своего правитёльства неправильное представление о сущности сталинской России, на самом деле был подкуплен советским режимом, который позволял ему покупать иконы и церковную утварь для своей коллекции за низкие цены[69]. Анна Луиза Стронг хорошо описана Малькольмом Маггериджом: “огромная краснощекая женщина, с густыми седыми волосами и настолько поразительно глупым выражением лица, что оно придает ей какую-то странную красоту”[70]. Самозаблуждение, очевидно, являлось самым значительным самостоятельным фактором представления неуспешного деспотизма как строящейся Утопии. Но существовал также и сознательный обман со стороны людей, которые считали себя идеалистами, и которые в то время честно верили, что служат высшей гуманной цели путем систематически неверного представления и лжи. Если Большая война ожесточила мир беспрецедентным насилием, то Большая депрессия его деморализовала, сознательно ограничивая возможности выбора перед человечеством с помощью ложной информации, представляя ситуацию в кричаще контрастирующих понятиях. Политики действия чувствовали, что должны сделать ужасный. выбор, и, выбрав, держались за него с отчаянной решимостью. Тридцатые годы были эпохой героической лжи. Благородная ложь стала самой ценной добродетелью. Измученная сталинская Россия явилась первой жертвой этой освященной фальсификации. Состязание во лжи стало еще более ожесточенным, когда сталинизм приобрел смертельного соперника в лице гитлеровской Германии.

Действительно, существовал элемент обмана в самой сердцевине соперничества между коммунистической и фашистской формами тоталитаризма. В процессе исторического развития они были органически связаны. Точно так же, как война сделала возможным насильственный захват власти Лениным, а германский “военный социализм” дал ему экономическую политику, так и само существование ленинского государства с его однопартийным контролем над всеми сторонами общественной жизни и его систематизированным моральным релятивизмом предложило модель всем, кто ненавидел либеральное общество, парламентарную демократию и господство закона. Оно вдохновило на имитации и создало атмосферу страха; а те, которые больше всего боялись его, были более всего склонны имитировать его методы при конструировании собственных защитных контрмоделей. Тоталитаризм левых породил тоталитаризм правых; коммунизм и фашизм - это молот и наковальня, которые разбили вдребезги либерализм. Появление сталинской автократии изменило не вид, а степень динамики разложения, потому что Сталин был “ничем иным, как старый Ленин в большей степени”. Изменение в степени было все-таки важно, хотя бы просто из-за его огромного масштаба. Аресты, тюрьмы, лагеря, размах, грубость и насилие социальной инженерии - ничего подобного ранее вообще не видели и даже представить себе не могли. Таким образом, контрмодель стала еще более чудовищно амбициозной, а страх, который питал ее создание – еще сильнее. Если ленинизм зачал фашизм Муссолини, то именно сталинизм сделал возможным нацистского Левиафана.

Гитлер вышел из тюрьмы в Ландсберге в конце 1924 г. почти в тот самый момент, когда Сталин закончил политическое уничтожение Троцкого и утвердился на командной позиции во главе ленинского государства. Оба события связаны между собой, так как Гитлер уже осознал, что не может штурмовать Веймарскую республику силой, а должен будет проникнуть в нее путем создания массовой партии. Длинная тень Сталина оказалась важным союзником в этой задаче. Именно коммунистическое государство 1919 года первым дало Гитлеру базу в Баварии, собирая в единый союз страха “черных” католических сепаратистов и “коричневых” радикал-националистов частной армии капитана Рёма. Ядро партии состояло из баварцев, а также из значительной группы, балтийских беженцев от ленинизма, живших в Баварии [71]. Но, чтобы захватить власть, Гитлер должен был выйти из баварского анклава и переместиться в индустриальный Север. В 1925 г. он образовал союз с Грегором Штрассером, радикальным демагогом, который вместе со своим одаренным помощником Иозефом Геббельсом проповедовал перед рабочим классом свою разновидность социалистической революции. Гитлер убедил Штрассера трансформировать его идею о специфически “германской революции” с ее антикапиталистичсскими, но националистическими целями, в “антиеврейскую революцию”, которая была более привлекательной для среднего класса [72]. Именно Штрассер и Геббельс первыми утвердили нацизм как широкое движение на Севере. Но на Бамбергской конференции в 1926 г. Гитлер сумел укрепить свое превосходство в партии, и Геббельс переметнулся к нему.

Примечательно, что таково было и первоначальное название книги “Третий Рейх” Брука. В конце 20-х годов среди людей “третьего пути” были такие влиятельные фигуры, как Карл Шмидт, ведущий юрист Германии, который ни в коем случае не был нацистом, но утверждал в одной длинной серии широко читаемых книг, что Германия должна иметь более авторитарную конституцию и систему государственного управления [73]. Другой фигурой был Освальд Шпенглер, чей “третий путь” воплощал “Фюрерпринцип” авторитета, где Фюрер являлся представителем человеческой расы, выделяющимся как харизматический вождь [74]. Как только Гитлер утвердил себя крупной общественной фигурой, он и его партия подошли к этому определению плотнее любого другого претендента, особенно после восхода Сталина. Шпенглер предупреждал о новой эпохе: “Она будет веком жестоких войн, в которых выдвинутся новые Цезари и элита стальных мужей, которые будут искать не личных выгод и счастья, а лишь выполнения своего долга перед обществом, сменит демократов и филантропов” [75]. Век наступил: неужели само имя “Сталин” не означает “сталь”; так где же он, “стальной человек” Германии?

Веймарская республика была очень неблагополучным обществом, она нуждалась (и так никогда и не получила) в государственном деятеле, который внушал бы национальное доверие. Бисмарк хитро научил партии не следовать национальным стремлениям, а “представлять интересы”. При Республике они оставались классовыми или местными группами натиска. Это было пагубным, так как получалось, что партийная система и вместе с ней демократический парламентаризм выглядели не объединяющим, а разъединяющим фактором. Хуже того: это означало, что партии так и не выдвинули лидера, который привлек бы людей вне круга своих собственных последователей. Социал-демократы, эта достойные, но скучные и упрямые люди, были наиболее виновными. Они могли создать неприступный левоцентристский блок, отбросив свои схемы национализации и налоговой системы; но они отказались это сделать, так как боялись уступить пространство слева коммунистам.

Только двое веймарских политиков обладали надпартийной привлекательностью. Одним из них был Густав Штреземан, министр иностранных дел в период 1923-1929 г.г. чья смерть в возрасте пятидесяти одного года 6ыла важным элементом в победе Гитлера. Другим был Конрад Аденауэр, мэр Кельна. По трагической иронии судьбы Штреземан проиграл шансы Аденауэра. Городская администрация, опирающаяся на солидные буржуазные традиции средневекового прошлого, была единственной удачной политической институцией в Германии. Аденауэр управлял самой высоко ценимой городской администрацией с помощью социалистов. В 1926 г., пятидесятилетнего, его попросили сформировать управляющую коалицию на подобной основе. Позже он проявил себя одним из самых способных и авторитетных демократических государственных деятелей двадцатого века, ловко смешивая низменную хитрость и высокие принципы. Более чем вероятно, что он мог бы заставить Веймарскую систему работать, особенно потому что он взялся бы за нее в самый подходящий момент с экономической точки зрения. Но Аденауэр был сильным “западником” (некоторые говорили, что это был рейнландский сепаратист), он хотел прочно привязать Германию к цивилизованным демократиям Западной Европы, и, в частности, добиться положения, которое он тайно описывал как “прочный мир между Францией и Германией... через установление общности на основе экономических интересов”. Штреземан, однако, был “восточником”, верным господствующему тогда германскому убеждению в “преимуществе внешней политики”. Действуя через Эрнста Шольца, лидера Народной партии, и солидно подкрепленный установлением жестокой военной диктатуры Пильсудского в Польше, появившейся во время кризиса, Штреземан успешно торпедировал предложение Аденауэра о формировании коалиции с участием социалистов. Таким образом, его шанс, который мог бы радикально изменить весь ход истории, был упущен, а выигрыш остался за Гитлером, самым отъявленным “восточником” из всех них [76].

Расцвет Веймара в 1924-1929 г.г. не был таким внушительным, каким казался некоторым. Британский начальник Имперского генерального штаба, если судить по его докладам, был напуган растущей промышленной мощью Германии [77]. Инфляция освободила германскую промышленность от бремени долга, а во второй половине 20-х годов раздувание банковских кредитов Бенджамином Стронгом обеспечило Руру огромные количества американского инвестиционного капитала. За пять лет после 1924 г. экспорт Германии удвоился. Производство на душу населения превысило довоенный уровень в 1927 г., и в 1929 г. стало выше на 12 процентов. Германия инвестировала чистых 12 процентов национального дохода [78]. Но даже в самые благоприятные годы доходы в реальном выражении были на 6% ниже довоенного уровня. Безработица также была высока. Она была 18,1% в 1926 г., упала до 8,8 и 8,4 в последующие два года, потом опять перешла трехмиллионную границу зимой 1928-1929 г.г., достигнув свыше 13 процентов задолго до того, как крах. Уолл-стрита положил конец дешевому американскому финансированию. После закона о таможенных налогах Смута-Хоули она быстро подскочила гораздо выше 20 процентов. Безработица достигла 33,7 процента в 1931 г. и ужасающих 43,7 процента в один момент 1932 г. Этой же зимой было более б миллионов постоянно безработных [79].

Гитлер был допущен к власти от страха. Во время выборов в 1928 г. из четырнадцати нацистских депутатов осталось двенадцать, а он получил только 2,8 процента голосов. И все-таки эти выборы были водоразделом, так как они вызвали большой приток к левым, особенно к коммунистам, а также создали атмосферу страха, в которой Гитлер мог развиваться. В 1929 г. его партия насчитывала 120000 членов: летом 1930 г. - 300 тысяч, а в начале 1932 г. - почти 800 тысяч. СА увеличились тоже, насчитывая полмиллиона к концу 1932 г. [80]. На каждом этапе сначала нарастала поддержка Гитлера среди студенческой и академической общности, а после следовало общее увеличение. В 1930 г. он овладел студенческим движением; привлечение людей с высшим образованием было также следствием безработицы - университеты выпускали по 25 000 в год, добавляя их ко всем 400 000, из которых 60 000 были официально зарегистрированы как безработные. В 1933 г. каждый третий человек с высшим образованием был без работы [81].

В 1929 г. Гитлер стал достаточно респектабельным, чтобы его принял в партнеры Альфред Гугенберг, промышленник и лидер националистических правых, который думал, что может использовать нацистов на своем пути к власти. В результате Гитлер получил доступ к финансовому бизнесу и с тех пор никогда не испытывал недостатка в деньгах. Партийная система, видимо, провалилась. После выборов 1928 г. ушел один год на формирование правительства. В 1930 г. лидер Партии центра Генрих Брюнинг попробовал применить статью 48, чтобы управлять посредством президентских указов, и когда Рейхстаг отказал, он распустил его. В результате нацисты со 107 местами и коммунисты с 77 стали второй и третьей по величине партиями в Рейхстаге. Брюнинг, напуганный инфляцией, принял энергичные дефляционные меры, помогая таким образом и нацистам, и коммунистам, и во второй половине 1931 г. международная валютная система и эра экономического сотрудничества достигли потрясающего конца. Британия (а вслед за ней еще 17 стран) отказалась от золотого стандарта. Таможенные барьеры выросли повсюду. Теперь каждая страна осталась сама по себе. Америка в первый раз стала полностью изоляционистской. Британия отошла к протекционизму и преференциям империи. Германия выбрала фатальную комбинацию из свирепых сокращений государственных расходов, чтобы сохранить стоимость марки, с указами-законами, которые заморозили зарплаты и цены и дали правительству контроль над банковской политикой и с ее помощью - над промышленностью. В результате Брюнинг потерял доверие германской индустрии. Начались серьезные разговоры о включении Гитлера в какой-нибудь вид правой коалиции. Рем вел тайные разговоры с генералом Куртом фон Шлейхером, политическим руководителем армии. Гитлер встретился с Гинденбургом в первый раз, после чего президент сказал, что хотя он не сделал бы “этого богемского ефрейтора” канцлером, он назначил бы его начальником почт [82].

И левые, и правые абсолютно недооценивали Гитлера, вплоть до последней секунды, когда он вступил в канцлерство. Как мы увидели, левые опирались на отсталую марксистско-ленинскую систему анализа, которая была создана до фашизма, и поэтому не брала его в расчет. Коммунисты считали, что Гитлер - это просто капиталистический выскочка и потому - марионетка Гугенберга и Шлейхера, а сами они были маннпулированы Круппом и Тиссеном [83]. Под влиянием Сталина Германская КП в то время не делала существенного различия между социал-демократами (“социал-фашистами”) и Гитлером. Ее лидер Эрнст Тельман говорил в Рейхстаге 11 февраля 1930 г., что фашизм в Германии уже у власти, когда главой правительства был социал-демократ. Их главный интеллектуальный орган “Линкскурве” практически игнорировал нацистов, что делал и единственный действительно коммунистический фильм “Куле Вампе” (1932). Коммунисты обычно обращали внимание на нацистов только тогда, когда дрались с ними на улицах, точно как это и требовалось Гитлеру. В этих столкновениях было что-то фальшивое и ритуальное, как отмечал Кристофер Ишервуд: “Посреди оживленной улицы напали на молодого человека, ограбили его, избили и оставили окровавленного на мостовой; все кончилось за пятнадцать секунд, и нападающие исчезли” [84]. В Рейхстаге Тельман и Геринг совместно превращали дебаты в скандалы. Иногда сотрудничество заходило еще дальше, Во время берлинской транспортной стачки в ноябре 1932 г. головорезы из “Красного фронта” и “Коричневые рубашки” действовали вместе при формировании массовых пикетов, избивали идущих на работу и выламывали трамвайные линии [85]. Одной из причин, по которой армия рекомендовала допустить нацистов в правительство, было то, что она считала невозможным самой справиться с коммунистическими и нацистскими вооруженными отрядами одновременно, особенно, если нападут и поляки. Ослепленные своим абсурдным политическим анализом, коммунисты фактически желали правительства Гитлера, веря, что это будет только фарс, прелюдия к их собственному приходу к власти.

Правые разделяли иллюзию о том, что Гитлер просто не совсем нормальный человек, смешной австрийский демагог, чей ораторский талант они могли бы использовать - 1932 г. был “год чудес” для Гитлера, когда он произнес свои лучшие речи, - в то время, как им “управляли” и “сдерживали”. “Если бы нацисты не существовали - заявлял Шлейхер в 1932 г., - нужно было бы выдумать их” [86]. В действительности же использование шло точно в обратном направлении. События, непосредственно предшествующие приходу Гитлера к власти, странно напоминали восход Ленина (хотя первый использовал закон, а второй его уничтожил) тем, что оба показали, насколько непреодолима ясность целей в сочетании с огромной, беспощадной волей к власти. Шлейхер, пытаясь разлучить Гитлера с его головорезами, запретил СА. В мае 1932 г. он сумел выгнать Брюнинга и заменил его собственным кандидатом, скользким дипломатом Францем фон Папеном. Надеясь заручиться сотрудничеством Гитлера, Папен снял запрет с СА и объявил новые выборы. Гитлер ничего не дал взамен, а осудил его правительство как “кабинет баронов”.. 17 июля он спровоцировал бунт в Алтоне, и Папен использовал это для оправдания захвата провинциального правительства Пруссии вместе с его полицейскими частями, последнюю крепость социал-демократов. Он рассчитывал этим актом усилить власть центрального правительства, но, в сущности, это стало концом Веймарской республики и открыло прямой путь к власти беззакония.

Через два дня “византийских” переговоров, 30 января 1933 г., Гитлер появился в роли канцлера. В составе кабинета из двенадцати человек было только.трое нацистов и казалось, что и далее Гитлера будет ограничивать Бломберг, с одной стороны, и его “кукловод” Гугенберг - с другой. Однако, Гитлер, Геринг и Фрик, трое нацистских министров, держали три поста, которые имели значение: Канцлерство, с возможностью применения статьи 48; Прусское министерство внутренних дел; Национальное министерство внутренних дел. Кроме армии, единственной силой в стране, способной справиться с полумиллионом Коричневых рубашек, являлась прусская полиция. Она была уже изъята из рук социал-демократов и теперь была отдана Герингу! От Бломберга нельзя было ожидать борьбы одновременно с обеими силами. Что касалось Гугенберга, то он был тайно предан Папеном, который согласился, что Гитлер должен провести новые выборы (теперь он мог ими манипулировать), которые поставили бы Гугенберга на место [87].

Толпа радовалась, потому что политики были непопулярны среди большинства германцев, а Гитлер обещал покончить с ними и заменить их однопартийным государством. Главной темой его речи в прошедшем году было, что “политики разрушили Рейх”. Теперь он использовал политику для войны против политиков, выбор его был выбором, чтоб покончить с выборами, партия его была партия, которая покончит с партиями: “Я говорю всем этим горе-политикам: “Германия станет одной партией, партией великой, героической нации”. Он предложил революцию стабильности, восстание против хаоса, законный путч за единство. Этим он явился частью мощной германской традиции. Вагнер представлял политику как аморальную, противогерманскую деятельность. Томас Манн осуждал “терроризм политики” [90]. Гитлер предложил то, что марксистский писатель Вальтер Беньямин называл “эстетизацией политики”, искусством без предмета.

В 1919 г. сюрреалисты призывали к “правительству художников”. Теперь они его имели. Из нацистских боссов Гитлер был не единственным “богемой”, как называл его Гинденбург. Функ писал музыку, Бальдур фон Ширах и Ганс Франк - стихи, Геббельс - романы; Розенберг был архитектором, Дитрих Экарт - художником. Гитлер предлагал германцам объединяющую сторону общественной жизни: зрелища, парады, речи и церемонии; разделяющая сторона (дебаты, голосование и принятие решений) была или полностью отменена, или совершалась тайно малочисленной элитой. Парад 30 января был предвкушением “объединяющей” стороны, которой Гитлер владел лучше любого другого; это была первая черта его режима, которую Сталин начал имитировать.

Вторая началась на следующее утро, когда Геринг овладел Прусской государственной машиной посредством массовой смены личного состава, особенно среди старших полицейских офицеров, и издания приказа о быстром расширении государственной Geheime Staats Politzei (Тайная государственная полиция - ГеСтаПо) под руководством, нацистских офицеров. Четыре дня спустя Гитлер издал указ, используя свои полномочия по статье 48, “О защите германского народа”, который давал правительству полную свободу запрещать публичные собрания и газеты. 22 февраля Геринг создал еще и “вспомогательную полицию” из 50 000 человек, составленную полностью из нацистских частей. Идея состояла в том, чтобы подавить всевозможные антифашистские организации, способные сопротивляться. Как выразился он сам: “Мои меры не отвечают законным ограничениям или бюрократии. Не мое дело обеспечивать справедливость. Моя работа - это уничтожать и истреблять, вот и все!” Он говорил своей полиции: “Тот, кто исполнит свой долг, служа государству, кто повинуется моим приказам и принимает суровые меры против врага государства, кто безжалостно использует свой револьвер, когда на него нападут, может быть уверен, что он защищен... Если кто-то называет это убийством, тогда я - убийца” [91]

Задача Геринга стала значительно легче после поджога Рейхстага 28 февраля, что сейчас широко принято считать делом слабоумного Мартинуса ван дер Люббе, но в любом случае было очень удобно новому режиму. В тот же день Гитлер издал Чрезвычайный указ от 28 февраля 1933г. “О защите народа и государства”, дополненный еще одним “Против предательства германского народа и изменнических махинаций”. Они образовали действительную основу нацистской власти, так как позволяли полиции полностью обходить суд [92]. В ключевом пассаже говорилось:

Сопротивление было слабым или никаким. Некоторые из коммунистических лидеров, которые всего несколько недель назад верили, что приход Гитлера к власти будет эфемерной прелюдией к их собственному триумфу, были просто убиты. Другие бежали в Россию, где вскоре их постигла такая же судьба. Большая масса рядовых коммунистов смиренно покорилась, и о них больше ничего не слышали. Профсоюзы сдались без малейшего намека на борьбу. 10 мая социал-демократы, настаивавшие, что нацисты это только “последняя карта реакции”, позволили отнять у себя всю собственность и все газеты. Неделей позже их депутаты практически проголосовали за внешнюю политику Гитлера, так что Геринг смог объявить: “Мир увидел, что германцы едины, когда идет речь об их судьбе”. В июне все ненацистские партии правых, левых и центра, вместе с их военными организациями, были объявлены распущенными. В конце месяца Гугенберг, великий “ограничитель”. Гитлера, был с позором выброшен со службы. Наконец, в июле, национал-социалисты объявили себя единственной легальной партией. Гитлеру потребовалось менее пяти месяцев, чтобы полностью разрушить германскую демократию, приблизительно столько же времени, сколько и Ленину. Ни одна душа не пошевелилась. Как сказал Роберт Музиль: “Единственные, которые оставляют впечатление, что абсолютно не принимают все это - хотя и не говорят ничего - это служанки” [93].

Руководствуясь зрелой советской моделью, Гитлер организовал аппарат для террора и механизм полицейского государства даже быстрее Ленина - причем, в масштабе скорее почти сталинском. Начальным двигателем в этом подвиге был Геринг, который использовал прусскую полицию и свое новорожденное Гестапо из людей СА и СС, действовавшее из берлинской штаб-квартиры на Принц-Альбрехтштрассе. Именно Геринг уничтожил Коммунистическую партию в течение нескольких недель посредством политики убийств - “Пуля, выстреленная из дула полицейского пистолета, это моя пуля”, заверял он своих людей - или через интернирование в концентрационные лагеря, которые он начал организовывать в марте. Захватывающая дух жестокость кампании Геринга, ведомая без малейшего соблюдения законности, в большой степени объяснялась молчанием или примирением тех групп, от которых можно было ожидать противодействия новому режиму. Они попросту боялись. Стало известно, что люди, которые не нравились нацистам, просто исчезали без следа: убитые, замученные до смерти, погребенные в лагере. Вся оппозиция была окутана пеленой страха, и это был именно тот эффект, которого желал достичь Геринг. Гитлер хвалил его “грубую и холодную, как лед” работу [94].

У Гитлера был обычай дублировать свои институции так, чтобы можно было настроить одну против другой, если возникнет необходимость, и владеть, разделяя. Он никогда не доверял полностью организованной Ремом СА, численностью в 1 миллион человек (!). После своего освобождения из Ландсберга он создал из среды СА личную гвардию Schutzstaffel (SS) или части безопасности. В 1929 г., когда чернорубашечники из СС насчитывали 290 человек, Гитлер вверил ее двадцатидевятилетнему Генриху Гиммлеру, добропорядочному сыну бывшего учителя баварской королевской семьи. Вопреки своему аккуратному виду и навыкам (в его дневниках записано, когда он брился, когда купался или подстригался, он сохранил все квитанции и талоны), Гиммлер был головорезом из Фрайкорпса и яростным антисемитом, который носил свое пенсне без оправы даже на дуэли. Он был инспектором тайных оружейных складов, скрытых в провинции для заблуждения Союзнической контрольной комиссии, и его связи в армии и обществе позволили ему поднять уровень СС над СА. Некоторые из командиров его частей были благородного происхождения. В организацию СС входило много врачей. Среди ее почетных членов были высшие государственные служащие и промышленники. Гиммлер, в отличие от Рёма, не принимал безработных [95].

С одобрения Гитлера Гиммлер быстро расширил СС, так что она насчитывала 52 000 человек ко времени его прихода к власти. Личная СС-гвардия Гитлера, Leibstandarte, составляла целую дивизию. Гиммлер никогда не был близок с Гитлером. Он относился к нему как к функционеру, который мог быть исполнен веры из благоговения и страха. Любопытен тот факт, что Гиммлер, единственный человек, который мог бы уничтожить Гитлера, боялся его вплоть до самого конца. Гитлер считал СС своим личным орудием власти и поручал ей специальные задачи. С 1931 г. в ней существовал Отдел рас и расселения, который занимался практическим приложением нацистской расовой теории, сохранял досье о чистокровном происхождении членов партии и разрабатывал расовые законы. Таким образом, СС стала естественным орудием для осуществления гигантской гитлеровской восточной политики истребления и заселения, когда пришло ее время. В то же время Гиммлер поставил одного бывшего морского офицера, Рейнхарда Гейдриха, в котором он видел идеальный арийский тип, во главе новой службы безопасности и разведки, Sicherheitsdienst (СД), с помощью которой Гитлер поручил ему следить СА Рёма.

Поэтому, когда Гитлер захватил власть, Гиммлер смог быстро расширить свою организацию по всей сети службы безопасности с помощью собственных военных частей (Waffen SS) и организации, названной Totenkopfverbande (Мертвая голова), которая занималась концентрационными лагерями и другими специальными поручениями. Последняя включала много преступников типа Адольфа Эйхмана и Рудольфа Гесса, которые уже были осуждены за убийство [96]. Первоначальной службой Гиммлера был просто пост полицейского начальника в Мюнхене, и он просил разрешения Министра председателя Баварии (от Католической партии) Генриха Гольда расположить свой первый концентрационный лагерь в Дахау. Сообщение надлежащим образом опубликовали в печати:

Безупречная бюрократическая канцелярщина Гиммлера и его преклонение перед законностью (когда ему приходилось использовать служебную машину для поездок его пожилых родителей, он всегда отмечал расходы и вычитал их из своей зарплаты [99]) были обманчивы, как и подобное ему псевдозаконное обрамление, в котором работало ОГПУ в Советской России. Ганс Гизевиус, служащий Гестапо, свидетельствовал позже: “Любимой тактикой СС всегда было появляться в маске почтенного гражданина и бурно осуждать все извращения, ложь или нарушение закона. Имя Гиммлера... звучало как храбрейший борец за скромность, чистоту и справедливость” [100]. Он заботился о дистанцировании своих людей от грубых уличных боевиков СА и Гестапо Геринга. Внутри лагерей, однако, не было никакой разницы: все было неописуемой жестокостью, часто садизмом и попранием закона.

Типичным случаем-историей, одной из многих тысяч, была история еврейского поэта Эриха Музама. Он принимал участие в безрассудной Баварской социалистической республике Эйзнера, из-за чего просидел шесть лет в тюрьме, и был амнистирован в 1924 г.. Сразу после пожара в Рейхстаге, опасаясь ареста, он купил билет до Праги, но отдал его другому интеллектуалу, который был напуган больше его самого. Его забрали и отправили в лагерь Зонненбург. Там сначала разбили ему очки, выбили зубы и вырывали пряди из волос. Ему сломали оба больших пальца, так чтобы он не мог писать, а удары в области ушей повредили ему слух. После этого его переместили в лагерь Краниенбург, Там, в феврале 1934г., охранники содержали шимпанзе, найденное в. доме арестованного еврейского ученого. Предполагая, что оно озлоблено, они натравили его на Музама, но к их разочарованию животное только обняло ого за шею. Тогда они замучили животное до смерти в его присутствии. Целью этого было довести Музама до самоубийства. Но он не поддался; поэтому однажды ночью его избили до смерти и повесили на балке в туалете.

Музам знал о методах тоталитаризма, и перед арестом передал все свои бумаги жене с категорическим наказом ни в коем случае не ехать в Москву. К несчастью, она его не послушалась и сразу же, как только советские власти наложили. руку на бумаги, ее арестовали. Следующие двадцать лет она провела в советских лагерях как “троцкистский агент”, а документы до сегодняшнего дня находятся под ключом в так называемом “Институте мировой литературы имени Горького” в Москве [101].

Беззаконие в гитлеровской Германии под тонкой коркой легальных форм было абсолютным. Как говорил Геринг: “Закон и воля Фюрера - это одно и то же”. Ганс Франк: “Наша конституция - это воля Фюрера”. Гитлер работал полностью с помощью указов и постановлений, противореча закону, снова уподобляясь Ленину, который никогда не проявил даже самого слабого интереса к созданию конституции [102]. В направлениях, которые интересовали нацистов, Министерство правосудия не функционировало. Его босс Франц Гёртнер, который в 1924 г., будучи баварским министром правосудия, освободил Гитлера досрочно, был просто ничтожеством; он претендовал, что стоит на посту, чтобы бороться с гитлеризмом, но, в сущности, ему никогда не позволили говорить с Гитлером на другую тему, кроме как о романах.. Незадолго до смерти в 1941 г. он сказал Франку: “Гитлер любит жестокость. Ему доставляет удовольствие..., когда он может мучить кого-нибудь. Он обладает дьявольским садизмом. Иначе он просто не мог бы вытерпеть Гиммлера и Гейдриха” [103]. Сам Гитлер говорил: “Только ценой больших усилий я сумел убедить д-ра Гёртнера... в абсолютной необходимости применения высочайшей строгости в случаях измены” [104]. Но это были только слова. В действительноста Гитлер часто заменял цриговоры, которые казались ему “мягкими”, смертной казнью. Он изменил Закон о гражданской службе 1933 г., добавив статью 71, которая давала ему право увольнять судью, если “стиль его официальной деятельности, особенно в его решениях... показывал, что он чужд национал-социалистическому мировоззрению (в цитированном примере дано минимальное наказание за “осквернение расы”) [105].

Но Гитлеру не нравились даже послушные и угодливые судьи. Так же как Маркс и Ленин, он ненавидел адвокатов - “адвоката нужно считать человеком, слабоумным от рождения или деформированным собственным опытом” - говорил он, - и, наконец, ввел над обычной судебной системой нацистский “народный суд” - ленинская выдумка, которая достигла своего зловещего апогея при свирепом Роланде Фрейслере в период 1944-1945 г.г. [106].

Никакой защиты против нацистских посягательств на законность или гражданские свободы не было предложено министром внутренних дел Вильгельмом Фриком, который сам был нацистом. В период 1930-1932 г.г. наблюдатели со стороны считали Фрика вторым человеком в движении после Гитлера, но, в сущности, он был слабой личностью, и после того как его министерство практически потеряло контроль над полицией, ни на него, ни на его министерство не обращали никакого внимания. Его единственным важным вкладом в гитлеровскую власть была разработка (под руководством д-ра Ганса Глобке, который позже служил, у д-ра Аденауэра) Нюрнбергских законов о евреях 1935 г. И до сегодняшнего дня остается спорным вопрос, действительно ли законы уменьшили количество ужасающих актов насилия, совершенных над евреями местными нацистами, как претендовал Глобке, или они придали моральный и законный авторитет систематическим преследованиям [107].

Характерен прием, который Гитлер применил для управления внутренней безопасностью, используя три конкурирующие друг с другом системы (СС, СА, полиция и Гестапо Геринга), и два министерства, которые не занимались важными вопросами. В стране не было как конституции (кроме дремавшей Веймарской), так и системы государственного управления. Или, скорее, их было несколько. Существовала партийная система из примерно сорока гауляйтеров, - мощный коллегиальный орган; Гитлер мог их повышать и снимать по отдельности, но не решался трогать группой. Дюссельдорфский гауляйтер Флориан утверждал, что никогда не приглашал Гитлера в свой “гау” и запретил своим людям сотрудничать с Гестапо. Фактическим руководителем партии, в качестве заместителя Гитлера, был Рудольф Гесс. Но Гесс был бесплодным мистиком. Более важным был Мартин Борман, судимый ранее за убийство, но трудолюбивый партийный бюрократ сталинского типа, который вел постоянные схватки с гауляйтерами, с одной стороны, и с Герингом и Геббельсом - с другой [108].

Гитлер не возражал против этих внутренних распрей; напротив, он их разжигал. “Людям надо позволить тереться друг о друга” - говорил он. - Трение производит теплоту, а теплота - это энергия”. Он называл это “институционализированным дарвинизмом”. Если Гитлер встречал сопротивление со стороны какого-нибудь министерства, он создавал ему двойника. Он называл министерство иностранных дел, все еще переполненное аристократами, “интеллектуальной мусорной ямой” и с 1933 г. создал конкурирующую организацию во главе с Иоахимом фон Риббентропом, которая часто перехватывала корреспонденцию министерства и отвечала на нее [109]. Министерство труда при Франце Зельдте особенно часто устраивало обструкции. Поэтому Гитлер назначил одного из своих гауляйтеров, Фрица Заукеля, генеральным уполномоченным по трудовой мобилизации [110]. И опять, разочарованный на экономическом и финансовом фронтах, Гитлер создал двойника министерства экономики, так называемый “Четырехлетний план”, во главе с Герингом. До 1942 г., дополнительно к квоте министерств, унаследованных от Веймара, Гитлер создал пятьдесят восемь верховных советов плюс много других внеправительственных бюро. Перекрыванне было всеобщим и преднамеренным. Гитлеру было удобно, например, чтобы Риббентроп и Геббельс боролись между собой за контроль над внешней пропагандой до такой степени, что их люди дрались из-за радиооборудования. Тогда оба призывали его быть арбитром.

Когда Гитлер впервые стал канцлером, он входил в свой кабинет в 10 часов утра, но вскоре уставал от рутинной деятельности и постепенно стал работать ночью. Он постоянно передвигался по стране, как средневековый монарх, и даже, когда находился в Еерлине, часто отказывался принимать какое-нибудь решение, говоря, что он не диктатор [111]. Он не любил заседаний кабинета именно потому, что они были систематической процедурой для принятия решений. Он собирал их через все большие интервалы; но даже когда они проводились, по-настоящему важная работа совершалась на другом месте. Так, например, когда Гитлер уволил Ялмара Шахта, он назначил Вальтера Фунта министром экономики во время одного антракта в опере, и представил его без предупреждения на следующем заседании кабинета (4 февраля 1938 г.), последнем, которое он вообще созвал [112]. Не подлежит никакому сомнению, что все важные решения принимались лично Гитлером, как правило, во время двусторонних встреч с отдельными министрами или шефами, но они никогда не отражались в записях, кроме как косвенно. Приказы Гитлера всегда были устными, часто высказывались как бы между прочим или по наитию во время длинных тирад, а иногда отдавались, на месте тому, кто случался поблизости [113].

Гитлеровское государство не было корпоративным, так как корпоративизм предполагает распределение власти между различными органами, а Гитлер не хотел делить власть ни с кем. Он не был против того, чтобы высшие члены банды управляли маленькими частными империями, но подчинялись бы его верховной власти снимать их. Ламмерс, однако, свидетельствовал в Нюрнберге, что он не позволял им собираться вместе, даже неофициально, так что они никогда не имели возможности разрешить свои противоречия коллегиально. Потому гитлеровский режим был отмечен постоянными двусторонними и многосторонними стычками между его составными частями, что Гоббс называл как “постоянное и неутомимое желание приобретения власти за властью, которое угасает только со смертью” [114]. Геринг подслушивал телефоны коллег с помощью своей “исследовательской службы” и собирал такие сокровища, как комплект любовных писем Альфреда Розенберга к одной красивой еврейке [115]. Борман шпионил за всеми. То же, разумеется, делали Гиммлер и Гейдрих. Практически каждый имел возможность шантажировать любого другого и, поскольку всякий хотел завоевать благорасположение Гитлера, донося все, что знает о других, Фюрер всегда был хорошо информирован.

Ни одно правительство, управляемое таким образом, не может надеяться проводить последовательную и хорошо обдуманную политику и, естественно, Гитлер не сумел сделать этого даже по вопросам, к которым питал наибольшую страсть. Он обещал помочь мелкому бизнесу, крестьянам, земледелию, уменьшить влияние больших городов, вернуть женщин с заводов по домам, изъять индустрию у капиталистов, землю у юнкеров, армию у “фонов”, администрацию у “докторов”. Он не сделал ни одной из этих вещей. Напротив, большие города, крупный бизнес, индустрия процветали, а крестьяне и женщины продолжали толпиться в цехах [116]. Армия, бизнес и государственные службы оставались почти без изменения.

Даже в еврейской политике, которая для Гитлера являлась важнейшей из всех вопросов, имели место непоследовательность и нерешительность. В первом приливе нацистского триумфа множество евреев было убито, отправлено в лагеря, или лишено своего имущества агентами СА и сумело бежать. Некоторые нацистские лидеры предпочитали политику принудительной эмиграции, но не приняли никаких систематических и эффективных мер для ее осуществления. Гитлер также не громил большие еврейские универсальные магазины, чем угрожал бессчетное число раз: Шахт убедил его, что это уничтожит 90 000 рабочих мест [117]. Министерство экономики сопротивлялось атакам на еврейский бизнес в основном потому, что считало, что это приведет к атакам на крупный бизнес вообще, и организовало специальное бюро для противодействия нацистскому натиску [118]. Сами Нюрнбергские законы создавались наспех. Гитлер объявил их как “окончательное решение положения евреев”. В сущности, оставалось много двусмыслиц, даже в его собственном уме. Он утвердил пригородные надписи “Евреи не допускаются”, которые в теории были незаконными, но согласился, что нельзя практически запретить пропуск евреев. В 1936 г. министерство внутренних дел даже обсуждало возможность запрета “Дер Штюрмер”, антисемитской нацистской газеты. Антисемитизм стал еще яростнее в 1938 г., вероятно потому, что Гитлер воспринял более изоляционистскую экономическую политику. Министерство внутренних дел издало “Указ об именах”, обязующий всех евреев принимать вторым именем Израель или Сара [119]. За ним последовало ужасное насилие в Хрустальную ночь 9 ноября 1938 г., спровоцированное Геббельсом. Не ясно, однако, действовал ли Геббельс по собственной инициативе, или, вероятнее всего, по приказу Гитлера, отданному мимоходом [120]. C началом войны Гитлер сосредоточился над истинно “окончательным решением”: он все время держал. его в уме, но ему нужна была война, чтоб сделать его возможным. В отношении же своих глобальных целей, в отличие от внутренней политики, ему всегда все было ясно - он был последовательным и решительным, как покажет дальнейшее.

У Гитлера не было экономической политики. Но у него была очень специфическая национальная политика. Он хотел перевооружиться как можно быстрее и вместе с тем избежать предупредительного удара Союзников. Он просто делал германской индустрии свои заказы и оставлял ее менеджеров справляться самостоятельно. Перед приходом Гитлера к власти, Отто Штрассер спросил его, что он будет делать с Круппом, и Гитлер ему сказал: “Разумеется, оетавлю его в покое. Неужели ты думаешь, что я настолько сошел с ума, чтоб разрушить германскую экономику?” [121]. Гитлер считал, что самой большой экономической ошибкой Ленина был его приказ членам, партии взять на себя управление индустрией и уничтожение или отстранение ее капиталистических менеджеров. Он был категоричен в вопросе о том, что “коричневые рубашки” и другие партийные элементы не должны посягать на бизнес, и в 1933 г. предупредил майора Вальтера Буха, судью в Партийном суде: “Вашей задачей как верховного судьи партии является обуздать революционный элемент”. Нежелание сделать это привело к провалу другие революции, - говорил он [122].

Нет никакого доказательства, что на Гитлера повлияла, хотя бы в малой степени, философия крупного бизнеса. Он соглашался с советами деловых кругов только когда был убежден, что следование им продвинет вперед его военные и внешнеполитические цели. Он считал себя социалистом, и сущность его социализма состояла в том, что каждый индивид или группа в государстве должны были без колебания работать на национальную политику. Поэтому не имело значения, кому принадлежит конкретный завод, пока те, кто им управляет, делают, что им приказывают. Германский социализм, говорил он Герману Раушнингу, не стремится к национализации: “Наш социализм проникает намного глубже. Он не меняет внешний порядок вещей, он наводит порядок единственно в отношении человека к государству... В таком случае, какое значение имеют собственность и доход? Зачем требуется обобществление банков и заводов? Мы обобществляем людей” [123]. Представляя свой четырехлетний план (который, как и сталинский, служил только пропагандным целям), Гитлер говорил, что дело Министерства экономики только “представить задачи национальной экономики”, а после “частная экономика должна будет их выполнить”. Если она откажется от них, “тогда Национал-социалистическое государство знает, как выполнить эти задачи” [124].

Таким образом, Гитлер сохранил сословие германских менеджеров и заставил его работать на себя. Фирмы процветали и приходили в упадок точно в соответствии со степенью, в которой выполняли приказы Гитлера. Разумеется, он выжимал из них средства; но это было отношением между шантажистом и жертвой, а не между клиентом и собственником. Характерным случаем являлась химическая компания И. Г. Фарбей, которую нацисты насмешливо называли “Исидор Фарбен” из-за ее еврейских директоров, управляющих и ученых. Она завоевала благорасположение Гитлера только после того, как рассталась с евреями (например, с лауреатом Нобелевской премии Фрицем Хабером) и когда в тайном договоре, подписанном 14 декабря 1933 г. согласилась дать абсолютный приоритет гитлеровской программе синтетических материалов, ядру его плана о подготовке к войне. С тех пор “Фарбен” была в безопасности, но только ценой рабства у Гитлера. Крупный бизнес вовсе не разлагал его социализм, получалось точно обратное. Разложение “И.Г.Фарбен” нацистами было одной из самых поразительных индивидуальных трагедий в общей трагедии германской нации [125].

Отсутствие экономической политики было преимуществом. Гитлеру сопутствовала удача. Он пришел к власти на месяц раньше Рузвельта и, как и он, пожинал плоды восстановления, которое уже началось незадолго до того. В отличие от Рузвельта, однако, он не вмешивался в. экономику с систематическими программами общественного строительства, хотя они и существовали. На собрании 8 февраля 1933 г. он сказал, что отвергает всевозможные программы, которые не имеют отношения к перевооружению. Гитлер начал строительство автомагистралей в сентябре 1933 г. потому, что хотел иметь быстрые шоссейные дороги, и считал, что нашел организационного гения, который может их создать, в лице Фрица Тодта (он действительно его нашел) [126]. Брюнинг следовал излишне дефляционной политике, так как испытывал параноический страх от инфляции. Гитлер от нее отказался. Он уволил д-ра Ганса Лутера, президента Рейхсбанка, и заменил его Ялмаром Шахтом, которого сделал и министром экономики. Шахт был одним из умнейших финансовых министров, которых имела какая-либо страна между войнами. Он являлся специалистом по рыночной экономике, но был эмпириком, который не верил ни в какую теорию и действовал сообразно ситуации.

Гитлер ненавидел высокие процентные ставки и дорогой кредит не потому, что был кейнсианцем, а потому что связывал их с евреями. Он приказывал Шахту обеспечить деньги для перевооружения, и Шахт это делал, нарушая между делом правила Рейхсбанка. Инфляция была предотвращена благодаря строгому контролю Брюнинга над оборотом, который Гитлер, стремясь к автаркии (политика замкнутой, самообеспечивающейся экономики), сделал еще жестче, а также благодаря налогообложению (доходы от налогов утроились в период 1933-1938 г.г.) и общему затягиванию поясов: жизненный стандарт Германии в 1938 г. был только немного выше, чем десять лет назад.

Немцы не имели ничего против, потому что снова получили работу. Более 8 миллионов были безработными, когда Гитлер пришел к власти. Их число начало очень быстро уменьшаться во второй половине 1933 г., а в 1934 г. уже не хватало некоторых категорий квалифицированных работников, несмотря на то, что 3 миллиона были все еще без работы. В 1936 г. занятость была уже практически полная, а в 1938 г. фирмы отчаянно искали рабочую силу - в то время, когда Британия и США снова находились в рецессии.

Таким образом, Германия оказалась единственной большой индустриальной державой, которая быстро и целиком восстановилась после Большой депрессии. Причина, без сомнения, скрывается в большой внутренней силе германской индустрии, которая работает феноменально хорошо, начиная с 60-х годов прошлого века до настоящего дня, если не покалечена войной и не расстроена политическим непостоянством. Веймар обеспечил катастрофические политические условия для бизнеса, который выдвигал как предварительное условие для эффективного инвестирования стабильный и последовательный фискальный фон. У Веймарской республики всегда были трудности с проведением бюджета через Рейхстаг, и при ней часто приходилось насиловать финансовую политику с помощью чрезвычайных указов. Ее врожденная политическая нестабильность скорее усугублялась, нежели поправлялась. После выборов 1928 г. становилось все труднее сформировывать стабильное правительство, а в марте 1930 г. стало ясно, что режим не протянет долго, и существует опасность его замещения марксистской системой. Именно поэтому приход к власти Гитлера обеспечил германской индустрии то, чего ей не доставало, чтоб работать эффективно: стабильное правительство, конец политическим махинациям и чувство национальной цели. Остальное она могла сделать сама. Гитлер был достаточно проницателен, чтобы понять это. Хотя он позволял партии проникнуть в любую другую сферу правительственной и государственной политики, он, тем не менее, держал ее в стороне от индустрии и армии, от которых ожидал, чтобы они работали как можно быстрее и с максимальной эффективностью [127].

К середине 30-х годов Гитлер управлял грубым, уверенным, бесстыдным, удачливым и для большинства германцев популярным режимом. Германские рабочие, в целом, предпочитали надежные рабочие места перед гражданскими правами, которые для них мало что значили [128]. То, что действительно приобрело для них значение, были общественные организации, созданные Гитлером в неожиданных количествах путем политики, названной им “принадлежность”. Он также проводил политику координации, которая подчеркивала единство страны (под руководством партии, разумеется). Третий Рейх был “координированным” государством, которому “принадлежали” обыкновенные немцы. Такое понимание общественной жизни было более привлекательно для немцев, чем партийная политика Веймара. Такое настроение, может быть, существовало бы вечно, и оно все еще было сильно, когда Гитлер подорвал свою популярность, снова вовлекая Германию в войну. Это настроение, вероятно, было самым сильным среди наиболее униженных и бедных (но не среди некоторых, католических крестьян, которые отказывались повторять нацистские приветствия и горько негодовали против нападок на христианство).

Гитлер также был привлекателен для моралистического менталитета многих германцев, т.е. для тех, которые горели стремлением к “моральному” поведению, не обладая кодексом моральных догм, проистекающих из христианской веры. Гиммлер, сознательный массовый убийца, педантичный мучитель, был образцом человека, который лучше всего служил Гитлеру. Он олицетворял добродетели СС - воплощение нацистской “морали” - таких как вера, честность, подчинение, твердость, скромность, бедность и храбрость. Идея о подчинении “железным законам” или “высшему закону”, а не традиционной абсолютной морали, проповедуемой в церквях, была гегельянством. Маркс и Ленин подавали ее как классовую идею, а Гитлер - как расовую. Точно так же, как советские кадры приучались оправдывать отвратительнейшие преступления во имя моральной классовой войны, СС действовала во имя расы - насчет нее Гитлер утверждал, что она является более могучей и центральной мотивировкой для человека, чем класс. Служение расе, в отличие от служения марксову пролетариату, было основой нацистского пуританства, характерного, как говорил Рудольф Гесс, комендант Аушвица, для “холодного” и “каменного” менталитета идеального нациста, который “переставал испытывать человеческие чувства” в стремлении выполнить свой долг [129].

Таким образом, в начале 1933 г. два самые, большие и сильные государства Европы оказались в плену у тоталитарных режимов, которые проповедовали и претворяли в жизнь, (и, в сущности, олицетворяли собой) моральный релятивизм со всей его ужасающей мощью. Каждая из систем воздействовала как шпоры на самые отвратительные характеристики другой. Одной из тревожнейших сторон тоталитарного социализма, и ленинского, и гитлеровского, как движения, борющегося за власть, и как режим власти, был способ, которым они следовали Закону Грешема о политической морали: страх вытеснял инстинкты человечности. При этом один развращал другого на пути к все более глубокой бездне зла.

Гитлер научился у Ленина и Сталина как основать режим крупномасштабного террора. Но он и сам мог бы научить других многим вещам. Как и Ленин, он хотел сконцентрировать всю власть только в своих руках, подчинить своей воле. Он был гностиком, как Ленин, и также, как Ленин считал, что только он один был подлинным толкователем истории, как воплощения пролетарского детерминизма, так и Гитлер доверял только самому себе как выразителю расовой воли германского народа.

В режиме, который он установил в январе 1933 г., существовала большая аномалия - организация СА. Гитлер не контролировал ее полностью, а Рём имел мечты, которые не вписывались в планы Гитлера, СА, уже достаточно большая до взятия власти, быстро расширялась. Осенью 1933 г. она насчитывала один миллион активных платных членов и еще 3,5 миллиона в резерве. Целью Рёма было сделать СА будущей германской армией, которая откажется от Версальских соглашений и обеспечит экспансионистские цели Германии. Старая армия со своим профессиональным офицерским сословием была бы всего лишь обучающей организацией для радикальной революционной армии, которую он сам повел бы в завоевательный поход. Гитлер решил похоронить этот наполеоновский план. Он был высокого мнения о действующей армии, и был убежден, что она перевооружится быстро и достаточно тайно, чтобы провести страну через период обостренной опасности, когда Франция и ее союзники все еще имели возможность вторгнуться в Германию и уничтожить его режим. Что было еще важнее, он не имел никакого намерения делить власть с Рёмом, не говоря уже о том, чтоб уступить ее целиком.

С марта 1933 г., когда Гитлер начал помогать продвижению Гиммлера, с которым поддерживал тайную телефонную связь, стало ясно, что Гитлер задумал грандиозное преступление, чтоб решить дилемму, поставленную перед ним СА Рёма. И он подготовил его очень тщательно. С октября 1933 г. Гиммлер был уполномочен Гитлером кроме города Мюнхена, занять по совместительству посты начальника политической полиции во всех германских провинциях. Этот процесс, естественно, рассматривался неприятелями Гиммлера как создание империи, и нуждался в активной помощи Гитлера на каждом этапе, как из-за того, что был незаконным (Фрика нужно было держать в стороне) так и из-за того, что включал переговоры с гауляйтерами в каждом гау, а они контролировались только Гитлером. Весь процесс закончился 20 апреля 1934 г., когда СД Гейдриха раскрыла “заговор” об убийстве Геринга, который его собственное Гестапо не успело раскрыть. Тогда Гитлер приказал Гиммлеру возглавить полицию Геринга (официально стать его заместителем). Организация СС, большая сама по себе, теперь контролировала всю политическую полицию Германии и имела возможность ударить даже по гигантской вооруженной СА. Между тем, мотивы Гитлера уничтожить руководство и независимость СА усилились. Ее грубое и открытое уличное насилие оттолкнуло сторонников Гитлера в стране и стало главным поводом для критики его режима из-за границы. Когда сэр Джон Саймон и Энтони Иден посетили его 21 февраля. 1934 г., он обещал демобилизовать две трети СА и разрешить инспектирование оставшейся части; “практически он распускает всю эту силу... - писал Идеи, - и едва ли мог пойти дальше” [130]. Столь же важной была враждебность армии. Весной 1934 г. стареющий Гинденбург уже явно угасал. Гитлер хотел стать его наследником, объединив в одно целое президентство и канцлерство. Командиры армии и флота соглашались на это при условии, что он обессилит СА и подавит ее претензии. Это было типично для наивности, которую они всегда проявляли в переговорах с Гитлером, давая ему что-нибудь жизненно важное в обмен на “уступку”, которую ему и так пришлось бы сделать, и в чем сотрудничество армии было решающим.

Гитлер приступил к “чистке” - акту чистого бандитизма, сразу как только Гиммлер достиг монопольной власти над политической полицией.. Он решил истребить одним махом всех своих непосредственных политических врагов (заодно свести кое-какие старые.счеты) так, что “доказательства” заговора, сфабрикованные разведывательным бюро Гейдриха, демонстрировали невероятные логические связи, достойные сталинского показательного процесса. Гиммлер и Гейдрих приготовили окончательный список, а Гитлер только подчеркнул карандашом, кого расстрелять; Гейдрих подписал приказы, в которых было написано просто: “По приказу Фюрера и Рейхсканцлера такой-то осужден на смерть через расстрел за государственную измену”. На сравнительно позднем этапе в заговор был посвящен и Геринг. Министр обороны Бломберг вместе со своим политическим помощником генералом фон Рейхенау стали соучастниками, приказав армейским частям быть в боевой готовности в случае сопротивления со стороны частей СА. Рано утром 30 июня 1934 г. Гитлер лично разбудил Рёма в санатории на Тегернзее, а после удалился в Мюнхенский Браунхауз. Баварский министр правосудия не проявил готовности распорядиться о массовых расстрелах только на основании напечатанного списка, так что Рём и его приближенные практически были убиты только 2 июля, руками политической полиции. В это время в Берлине, по рассказу очевидца вице-канцлера фон Папена, обвиняемых отвели в частный дом Геринга на Лейпцигерплац, где он и Гиммлер опознали их, отметили в списке и приказали сразу же увести и расстрелять; частная полиция Геринга обеспечила карательные взводы. Двумя днями позже Гитлер прибыл из Мюнхена в Темпельхоф (аэропорт в Берлине). Гиммлер и Геринг встретили его у взлетной полосы, под кроваво-красным небом, где они втроем просмотрели списки расстрелянных или намеченных для расстрела - вагнерова сцена, описанная гестаповским офицером Гансом Гизевиусом. Фрику, министру внутренних дел, сказали уйти домой: это дело его не касалось. По словам Гизевиуса, Фрик сказал: “Мой Фюрер, если вы сразу не поступите с Гиммлером и его СС так, как поступили с Рёмам и его СА, то все, что вы смогли сделать, это, вызвать Вельзевула, дабы прогнать дьявола.”. [131] Это показало, насколько мало он понимал своего господина.

Большинство убитых не имело ничего общего с СА. Среди них был бывший премьер-министр Баварии Густав фон Кар, который отказался участвовать в путче в 1923 г.; старый коллега и партийный соперник Гитлера Грегор Штрассер; скользкий старый генерал фон Шлейхер, который его “сдерживал”, плюс его жена, и близкий помощник генерал фон Бредов; берлинский католический лидер Эрнст Клаузенер и многие другие неудобные или опасные люди, вероятно, всего около 150 человек [132].

Этот акт массового убийства со стороны правительства и полиции был моральной катастрофой для Германии. Кодекс чести германских генералов, насколько он существовал вообще, был расшатан, поскольку они стали соучастниками убийства двух своих товарищей и коллег. Над правосудием надсмеялись, так как 3 июля был принят закон, подтвердивший содеянное ex post facto. Гитлер был принят с почестями у смертного одра Гинденбурга, где смутившийся старик, который когда-то назвал его “богемский ефрейтор”, приветствовал его словами “Ваше Величество”. После смерти “Деревянного титана” 2 августа Гитлер принял его пост в силу закона, изданного им в предыдущий день, которым объявлял себя “вождем и Рейхсканцлером”. В тот же день все солдаты и офицеры армии поклялись перед ним, начиная клятву словами: “Клянусь безусловно подчиняться Фюреру Германского Рейха и народа”. Эта реформа позже была подвергнута плебисциту, и в августе германский народ вознаградил главного убийцу приговором в виде 84,6 процентов голосов [133]. Не самой малозначительной стороной этого переломного момента было вручение почетных кинжалов эсесовцам, совершившим убийства. Вот он, вульгарный символизм морального релятивизма. Так СС была благословлена на свою чудовищную карьеру узаконенных убийств. Афера, с которой государство открыто занялось массовыми убийствами, при содействии старой военной элиты и с одобрения электората, непосредственно предвещала о будущих планах истреблений.

Именно махровая наглость чистки против Рема и способ, которым Гитлер справился с ней, с германским и мировым общественным мнением и со своими собственными коллегами, побудили Сталина утвердить свою личную диктатуру подобными же средствами. До тех пор партийная элита разрешала ему убивать только обыкновенных русских. Даже исключение высшего члена партии требовало сложной подготовки. В 1930 г. Сталина открыто критиковали Сырцов, кандидат в члены Политбюро, и Ломинадзе, член Центрального комитета. Он хотел расстрелять обоих, но самое большее, чего сумел достигнуть, это выгнать их из ЦК. Двумя годами позже он призывал расстрелять Рютина, который частно распространял документ на двухстах страницах, критикующий его диктатуру. Сергей Киров, унаследовавший от Зиновьева должность главы Ленинградской областной партийной организации, настаивал на пощаде Рютина и отправке его и “изолятор” или специальную тюрьму для партийных руководителей [134]. К лету 1934 г. влияние Кирова продолжало расти, и было похоже, что он, вероятнее всего, унаследует пост Сталина - или сместит его. Успех чистки против Рёма вдохновил Сталина ликвидировать раз и навсегда внутрипартийные ограничения, причем гениальнейшим способом: заставил убить Кирова и использовал преступление как повод ударить по всем другим врагам [135].

Киров был застрелен при загадочных обстоятельствах 1 декабря 1934 г. посреди Смольного, бывшего Института благородных девиц, откуда Ленин начал свой путч, и который с тех пор оставался штаб-квартирой партии в Ленинграде. Это было хорошо охраняемое место и так и не стало ясно, каким образом убийца Леонид Николаев миновал охрану. Еще подозрительнее был факт, что несколькими днями раньше телохранитель Кирова был отстранен по приказу Ягоды, председателя НКВД. В 1956 г., и еще раз в 1961 г., Хрущев прозрачно намекнул, что Сталин был ответствен за все, и косвенные улики выглядели очень убедительно [136].

Сталин отреагировал на новость об убийстве с большой яростью, но таким образом, который предполагал предварительный умысел. Он сел в ночной поезд на Ленинград и на рассвете на Московском вокзале его встретил Медведь, начальник ленинградской милиции. Не говоря ни слова, Сталин сильно ударил его по лицу. После этого он занял целый этаж в Смольном и лично возглавил расследование. Сталин сидел за столом, окруженный своими лакеями: Молотовым, Ворошиловым, Ждановым и другими. С одной стороны стояли ленинградские партийные руководители, а с другой - люди из охраны. Когда привели Николаева и Сталин спросил, зачем он застрелил Кирова, несчастный упал на колени и закричал, показывая на охрану: “Да ведь эта они меня заставили!” Те набросились на него и избили до потери сознания рукоятками пистолетов, после выволокли наружу и привели в себя, поливая горячей и холодной водой. Сталин распорядился избить до смерти железными прутьями Борисова, начальника охраны Кирова; Медведь был сослан в лагерь и убит три года спустя; Николаев был экзекутирован 29 декабря после тайного суда. Более ста человек, так называемых “белых”, было расстреляно; 40 000 ленинградцев были сосланы в лагеря. Вскоре все знакомые с фактами по делу Кирова были или мертвы, или исчезли навсегда в Архипелаге Гулаг [137].

Это было только начало. Через две недели после убийства Кирова Сталин арестовал Зиновьева и Каменева. Он сформулировал обвинение против них до мельчайших деталей и просматривал показания, которые они должны были дать, до последней запятой. Потребовались месяцы, чтобы их выдрессировать; Сталин угрожал, что никто не будет пощажен, “пока не приползет на животе с признанием в зубах” [138]. Они явились на судебный процесс в 1936 г., выполняя уговор, что они согласятся признать все, при условии, что семьи их не пострадают, а их самих пощадят. В действительности же обоих расстреляли на следующий день после окончания процесса. То, каким образом Зиновьев просил о помиловании, стало темой отвратительных пародий с сильными антисемитскими нотками, разыгрываемых на интимных ужинах у Сталина К.В.Паукером. Бывший театральный парикмахер, выдвинувшийся до должности начальника личной охраны Сталина из НКВД, был единственным человеком, которому разрешалось брить его. Паукер периодически исполнял эту сцену, пока не расстреляли и его самого как “немецкого шпиона” [139].

Сразу же после убийства Зиновьева и Каменева, Сталин приказал Ягоде расстрелять 5 000 арестованных ранее членов партии. Это положило начало Большому террору. Вскоре после завершения этой акции, 25 сентября 1936 г., Сталин выслал из Сочи, где находился на отдыхе, зловещую телеграмму: “Мы считаем абсолютно необходимым и спешным назначение товарища Ежова на пост Народного комиссара внутренних дел. Ягода определенно показал себя неспособным изобличить троцкистско-зиновьевский блок. ОГПУ отстает на четыре года в этом деле” [140]. За телеграммой последовала систематическая чистка в органах безопасности, проведенная командами, состоящими из двухсот-трехсот партийных фанатиков, тайно набранных Ежовым [141]. После этого Сталин устранил из партии своего старого грузинского приятеля Орджоникидзе, последнего члена Политбюро, которому дозволялось называть его кличкой “Коба” и спорить с ним - он предоставил ему возможность выбора застрелиться или умереть в тюремной камере. После февраля 1937 г. Сталин уже мог убивать кого угодно, каким угодно способом. На пленуме в конце месяца ЦК “проинструктировало” Сталина арестовать Бухарина и Рыкова. Бухарин со слезами умолял сохранить ему жизнь. Сталин: “Если ты не виновен, можешь это доказать и в тюремной камере!”. ЦК: “Расстрелять предателя!” Оба были отведены прямо в тюрьму и расстреляны; позже слышали, как Ягода ворчал: “Жалко, что не арестовал вас всех раньше, когда имел власть” [142]. Это не имело значения: из 140 человек присутствующих вскоре две трети было убиты.

С конца 1936 г. до второй половины 1938 г. Сталин ударил по всем сословиям режима. Только в 1937 г. он убил 3 000 старших офицеров службы безопасности и 90 процентов прокуроров в провинции. С 1935 г. он вступил в тайные переговоры с Гитлером. На следующий год Сталин убедил нацистское правительство состряпать фальшивые доказательства о тайных контактах между командиром Красной Армии маршалом Тухачевским и гитлеровскими генералами. Они были подготовлены гестапо и переданы через одного из его агентов, генерала Скоблина, который работал также и на НКВД [143].

Первой жертвой Сталина среди военных был генерал кавалерии Дмитрий Шмидт, который в 1927 г. обидел его публично. Шмидт был арестован пятого июля 1936 г., замучен и убит. Тухачевский и семеро других высших генералов последовали за ним 11 июня 1937 г., а после этого 30 000 офицеров (около половины всего офицерского состава), в том числе 80 процентов полковников и генералов [144]. Большинство офицеров были расстреляны в течение двадцати четырех часов после ареста. Главной целью было убить в каждом сословии старейших, особенно тех, которые боролись за Революцию, или тех, которые знали партию до того, как Сталин завладел ею. Чистка в самой партии была самой продолжительной и жестокой. В Ленинграде из 150 делегатов Семнадцатого съезда партии остались в живых толькодвое. Потери в Московской партийной организации были также очень велики. Всего было убито около одного миллиона членов партии [145].

Преступления, совершенные в те годы так и не были никогда отомщены, как следует расследованы или наказаны (кроме как случайно), так как все следующие поколения партийных руководителей, которые управляли после Сталина, были замешаны в них. Ежов, главный палач, был убит в свою очередь Сталиным, после того, как закончились чистки. Его наследник на посту начальника службы госбезопасности, Лаврентий Берия, был расстрелян своими коллегами из Политбюро сразу после смерти самого Сталина. Георгий Маленков, который управлял Россией в 1953-1956 г.г., возглавлял чистки в Белоруссии и Армении. Хрущев, который унаследовал этот пост после него и управлял в период 1956-1964 г.г., ответственен за чистки в Москве и (вместе с самим Ежовым и Молотовым) на Украине. Ленинградская чистка велась Ждановым, а одним из его помощников (и одним из немногих уцелевших) был Алексей Косыгин, Председатель Совета Министров с 70-х годов до самой своей смерти. Каганович, который занимал высокие посты до 60-х годов, был палачом партии в Смоленской области. Леонид Брежнев, coyчастник и уцелевший в украинской чистке управлял Россией от 1964 г. до самой смерти в 1982 г.

Все эти люди, которые управляли Россией в течение тридцати лет после смерти Сталина, работали в атмосфере самовосхваления и страха, следуя прямым и подробным указаниям Сталина. Один из сотрудников НКВД, бывший в личной охране Сталина, свидетельствовал, что в 1937-1939 г.г. Ежов приходил к Сталину почти каждый день с толстой папкой документов; Сталин отдавал приказы об арестах, применении пыток и приговоров (последнее - перед судебным процессом). Сталин проводил некоторые из допросов лично. Он отмечал в документах “арестовать”; “арестовать всех”; “нет необходимости проверять: арестуйте их”. На Двадцать втором съезде партии в 1961 г. З.Т.Сердюк прочитал одно из писем Ежова: “Товарищ Сталин, посылаю Вам для утверждения четыре списка с именами людей, чьи дела находятся в Военной коллегии; Список один, общий; Список два, бывшие военнослужащие; Список три, бывшие сотрудники НКВД; Список четыре, жены бывших врагов народа. Прошу утвердить. приговор первой категории (т.е. расстрел)”. На списке было написано: “Утверждаю, И. Сталин, В. Молотов”. Сталинская подпись стояла на более чем 400 списках с 1937 г. до 1939 г. с именами 44 000 людей - высших партийных руководителей, членов правительства, офицеров и культурных деятелей [146].

Зарубежные коммунисты, которые, искали убежища в Москве, тоже были уничтожены в больших количествах. Среди них были Бела Кун и большинство венгерских коммунистических руководителей, почти все руководящие польские коммунисты; весь руководящий состав Югославской партии, кроме Тито, известные болгары Попов и Танев, герой Лейпцигского процесса Димитров (ему удалось уцелеть: у Сталина было досье и на него); все корейцы; много индусов и китайцев; коммунистические руководители из Латвии, Литвы, Эстонии, Бессарабии, Ирана, Италии, Финляндии, Австрии, Франции, Румынии, Голландии, Чехословакии, Соединенных Штатов и Бразилии. Особенно силен был удар по немцам, бежавшим от Гитлера. Нам известны имена 842 арестованных, но, в сущности, их было намного больше, включая жен и детей руководителей, как, например, семья Карла Либкнехта. Некоторые из уцелевших немцев позже имели возможность продемонстрировать следы мучений и в гестапо, и в НКВД и, таким образом, стали живыми символами скрытых контактов, поддерживаемых службами безопасности нацистской Германии и Советской России в тот период. В целом европейские коммунисты находились в большей безопасности в своих собственных фашистских странах, чем на “Социалистической Родине-матери”. Рой Медведев, независимый советский историк-марксист, отмечал: “Ужасный парадокс в том, что большинство европейских коммунистических руководителей и активистов, которые жили в СССР, погибли, хотя большинство из тех, которые были, в тюрьме в своих родных странах в 1937-1938 г.г., уцелели” [147]. Абсолютно точно известно, что Сталин обменивался с нацистами списками с “разыскиваемыми” активистами, а, может быть, делал это и с другими тоталитарными режимами, на которые его пропаганда нападала с механической яростью.

Он живо интересовался судьбами зарубежных коммунистов, с которыми имел дело. В какой-то момент, во время процесса против старого его товарища и жертвы Бухарина, прожектор высветил присутствующим лицо самого Сталина, который подсматривал через темное стекло окошка высоко под потолком судебной залы [148].

Великолепный роман Артура Кестлера “Сумрак и полдень” (1940) создал впечатление, что главные жертвы Сталина, заблудившиеся в собственной марксистской теологии и общей с ней релятивистской морали, согласились содействовать своими ложными показаниями - даже начали сами им верить. Ничто не может быть дальше от истины. Если ведущих “заговорщиков”, чьи показания были необходимы для создания основной конструкции фальсификации, заставляли признаваться через смесь угроз убийства или пыток их жен и детей, физического насилия и обещаний о снисхождении, то для преобладающего большинства жертв методы Сталина мало чем отличались от методов Петра Великого, кроме, разумеется, своим масштабом, который исключал всякие тонкости.

За эти годы около 10 процентов огромного населения России прошло через сталинскую машину. Известные царские тюрьмы, такие как Лефортовская, которые были превращены в музеи и заселены восковыми фигурами, снова пошли в дело, воск сменился плотью и кровью. Церкви, гостиницы, даже общественные бани и конюшни превратились в тюрьмы; строились и десятки новых. В этих учреждениях пытки применялись в таком масштабе, с каким трудно было сравнить позже даже нацистов. Мужчин и женщин калечили, выкалывали глаза, протыкали ушные перепонки, людей сажали в сундуки с торчащими гвоздями и другими сатанинскими приспособлениями. Часто пытали жертвы на глазах их семей. Супруга Нестора Лакобы, удивительно красивая женщина, предпочла умереть в муках, даже в присутствии своего плачущего четырнадцатилетнего сына, вместо того, чтобы обвинить своего мужа. Многие встречали ужасную смерть с подобным стоицизмом. План НКВД инсценировать показательный процесс против молодежного движения провалился из-за того, что С.В.Косарев и все другие руководители Центрального комитета Комсомола предпочли умереть под пытками, чем дать ложные признания. Большое число офицеров армии было убито таким же образом: in extremis они могли бы подписать собственные признания, но не захотели обвинить других. По словам Медведева, восемнадцатилетних призывников НКВД “водили в камеры для пыток, как студентов по медицине - в лаборатории для наблюдения дисекций”[149].

То, что пример Гитлера способствовал решению Сталина развязать большой террор, достаточно ясно, а его агенты всегда быстро усваивали все, чему Гестапо и СС могли их научить. Но обучение шло взаимно. Нацисты переняли лагерную систему из России. Гиммлер строил лагеря с огромной скоростью и к концу 1933 г. существовало почти сто нацистских лагерей. Но на всех этапах, даже в разгар эсэсовской программы истребления в период 1942-1945 г.г., было намного больше советских лагерей, в большинстве своем крупнее нацистских, где содержалось гораздо больше людей. Действительно, как показывали Солженицын и другие, они представляли огромную сеть обширных территориальных островов внутри Советского союза, занимающую многие тысячи квадратных километров. Как и среди нацистских лагерей, советские лагеря имели тоже свою иерархию. Был, например, специальный лагерь для вдов, сирот и других родственников убитых офицеров, армии, а была и тюрьма-детский дом для детей врагов народа, которые также подлежали суду и приговору, когда достаточно подрастут, как стало с дочерью маршала Тухачевского, Светланой [150].

Большинство лагерей, однако, служили определенной экономической цели и именно их пример вдохновил Гиммлера с 1941 г. наконец попробовать создать значительный “обобществленный сектор” в германской экономике. Советский Союз не занимался преднамеренной и систематической политикой геноцида, хотя Сталин вплотную приближался к ней, когда расправлялся с советскими “национальностями” во время Второй мировой войны. Но, вопреки этому, советские лагеря были “лагерями смерти”. Надпись желтыми буквами над лагерями на Колыме - одними из самых зловещих, - которая гласила “Труд - это дело чести, доблести и геройства”, была настолько заблуждающей, насколько и ее нацистская имитация, висящая над входом в Аущвиц: Arbeit Macht Frei (Труд освобождает). В этих лагерях НКВД часто совершало массовые убийства с помощью пулеметов: 40 000 мужчин, женщин и детей были убиты таким образом в Колымских лагерях только за 1938 г. Лагеря для “специального наказания” и золотые прииски были самыми большими убийцами. Ленин (и, позже, Сталин) создали вторую по величине в мире золотодобывающую промышленность (после Южной Африки) и накопили огромные золотые запасы на горбу людей, которые работали по шестнадцать часов в день, без выходных, ходили в лохмотьях, спали часто в рваных палатках, при температурах, падавших до шестидесяти градусов ниже нуля, с жалкими количествами еды. Свидетели рассказывали позже, что в этих лагерях за двадцать-тридцать дней здоровый человек превращался в развалину, а некоторые утверждали, что эти условия были запланированы нарочно для достижения высокой смертности. Жестокие побои наносились охраной, а также уголовниками, которым вверялись надзирательские функции над массой “политических” - другая черта лагерей, перенятая фашистами.

Смертность в этих условиях превышала воображение цивилизованного человека. Медведев определил общее число, расстрелянных жертв большого террора порядка 400-500 тысяч. Он считал, что общее число жертв в период 1936-1939г.г. было около 4,5 миллионов. Мужчины и женщины умирали в лагерях со скоростью около одного миллиона и год в этот и более поздние периоды, а общая смертность в результате политики Сталина, была где-то около 10 миллионов [151]. Точно так, как чистка Рема подтолкнула Сталина к подражанию, так и скачок в масштабе его массовой жестокости придал решительности Гитлеру в его планах военного времени изменить всю демографию Восточной. Европы. В социальной инженерии массовое убийство в индустриальном масштабе всегда было последним оружием: гитлеровское “окончательное решение” о евреях происходит не только из его собственного воспаленного мозга, но и из истории коллективизации советского крестьянства.

Беспрецедентный характер жестокостей, совершенных нацистским и советским тоталитарными режимами в 30-е годы, оказали удивительно мало влияния на мир, хотя природа (если и не размах) обоих, и особенно первого, были достаточно хорошо известны в свое время. Больше внимания фокусировалось на преступлениях Гитлера, отчасти потому, что они были ближе к Западу, отчасти потому, что ими часто открыто хвалились, но главное, оттого, что они разглашались растущим слоем эмигрантов-интеллектуалов. В роли самозванного врага цивилизации, в противовес Kultur, Гитлер являлся естественной мишенью для писателей свободного мира даже до того, как он стал канцлером; придя же к власти, он продолжал утверждать образ смертельного врага интеллигенции. Его публичные сжигания книг начались в марте 1933 г. и достигли апогея в Берлине в мае того же года, где во главе с Геббельсом, цитирующим слова Ульриха фон Хуттена: “О век, о науки, какая радость быть живым!” состоялись выставки “упадочного искусства” в Нюрнберге (1935) и Мюнхене (1937). Музеи были вынуждены расстаться с некоторыми из своих картин: так на одном аукционе в Люцерне в июне 1939. г. произведения Гогена и Ван Гога продавались за смешные цены, а “Любительница абсента” Пикассо не нашла своего покупателя. Периодически публиковались списки эмигрантов, лишенных германского гражданства. В них входили Лион Фейхтвангер, Гельмут фон Герлах, Альфред Кер, Генрих Манн, Курт Тухольский, Эрнст Толлер. (август 1933 г), Роберт Бехер, Эйнштейн, Теодор Пливьер (март 1934 г.), Бруно Франк, Клаус Манн, Пискатор (ноябрь 1934 г.), Фридрих Вольф, Бертольд Брехт, Пауль Бекеер, Арнольд Цвейг, Томас Манн (1935-1936 г.г.) и десятки других известных личностей [1521. Они и тысячи еврейских и антинацистских университетских преподавателей и журналистов, которым было запрещено заниматься своей профессией, и которые были вынуждены эмигрировать, увеличивали число людей, стремящихся раскрыть условия в гитлеровском Рейхе.

Вопреки всему этому, Гитлер имел своих голосистых обожателей. Среди них были Ллойд Джордж, Герцог Виндзорский и лорд Родермер, собственник газеты “Дейли Мейл”. Майор Йитс-Браун, автор известной книги “Жития Бенгальского улана” свидетельствовал, что по его “искреннему мнению, в сегодняшней Германии больше истинного христианства, чем когда бы то ни было при Веймарской республике”. Среди тех, которые выражали с некоторыми оговорками одобрение фашизма в его различных формах были Бенедетто Кроче, Жан Кокто, Луиджи Пиранделло, Джованни Джентиле, Джеймс Бернам, У.Б.Йитс, Т.С. Элиот и Филиппо Маринетти, как и действительно профашистские интеллектуалы типа Шарля Морра, Луи-Фердинанда Селена, Эзры Паунда, Освальда Шпенглера и Мартина Хейдеггера [153].

Преобладающее большинство интеллектуалов, однако, тяготело к левым. Они видели в нацизме намного большую опасность, как для своего собственного сословия, так и для всех форм свободы. В середине Тридцатых многие интеллигентные люди считали вполне вероятным, что фашизм станет господствующей системой управления в Европе, а быть может, и в целом мире. Режимы фашистского типа существовали в Германии, Италии, Испании, Португалии, Польше, Венгрии, Австрии, Турции,. Греции, Румынии, Японии и многих других государствах, а процветающие фашистские партии имелись практически во всех остальных местах. Для них Советский Союз казался единственной большой силой, полностью посвятившей себя противостоянию, а если нужно, и войне с фашизмом. Поэтому многие из них были готовы не только защищать очевидные добродетели, но и оправдывать явную жестокость сталинского режима. Тогда еще не было известно, что он отправил в лагеря более 600 писателей, многих из них (в том числе Исаака Бабеля и Осипа Мандельштама) на верную смерть: что почти наверняка он уморил Максима Горького, и что он, как, Гитлер изъял миллионы книг из обращения и сжег их, хотя и не публично [154].

Все-таки западные интеллектуалы знали достаточно о советской жестокости, что вынуждало их применять двойные стандарты, защищая ее. Линкольн Стеффенс задал тон: “Измена царю не была грехом, измена коммунизму – это грех” [155]. Шоу писал: “Не можем позволить себе позу моралистов, когда наш наиболее предприимчивый сосед гуманно и разумно ликвидирует щепотку эксплуататоров и спекулянтов”, чтобы сделать мир безопаснее для честных людей” [156]. Андре Мальро утверждал, что “точно так же, как Инквизиция не помешала фундаментальному величию христианства, так и московские процессы не уменьшили фундаментальное величие коммунизма”[157]. Многие интеллектуалы, включая и таких, которые знали, что представляет собой тоталитарное правосудие, оправдывали процессы. Брехт писал: “Даже по мнению самых лютых врагов Советского Союза и его правительства, процессы ясно показали наличие активных заговоров против власти”, “трясину позорных преступлений”, совершенных “всеми этими подонками, внутренними и внешними, всем этим сборищем, рецидивистами и доносчиками... этим сбродом... Я убежден, что такова истина” [158]. Фейхтвангер присутствовал на процессе против Пятакова в 1937 г., который повлек за собой процессы против Бухарина и других, и сразу же написал книгу о нем “Москва, 1937”. В ней он заявил: “Мы не имеем никакого права воображать себе, что есть что-то сфабрикованное или искусственное в отношении людей на процессе”. Сталин сразу распорядился перевести ее и издать в Москве (ноябрь 1937г.); один ее экземпляр был вручен несчастному Бухарину накануне его судебного процесса, чтобы увеличить его отчаяние [159].

НКВД действительно часто использовало просталинские писания западных интеллектуалов, чтобы сломить сопротивление своих заключенных. Этому содействовали и просталинские элементы из западных посольств и печати в Москве. Посол Дэвис сообщал своему правительству, что процессы были совсем правдивые и повторял свои взгляды в одной лживой книге “Миссия в Москве”, изданной в 1941 г. Геральд Дени из “Нью Йорк Таймс” писал о процессах: “В самом широком смысле они не фальшивы” (14 март 1938). Его коллега Уолтер Дюранти, постоянный корреспондент газеты в Москве, был одним из наипоследовательных апологетов Сталина. Как писал Малькольм Маггеридж: “Было что-то бурное, живое, нелепое в его бесстыдстве, что делало его постоянное вранье каким-то увлекательным”. Его любимое выражение было “Я делаю ставку на Сталина” [160]. 0 процессе Пятакова он писал: “Невозможно, чтобы Сталин, Ворошилов, Буденный и военный суд осудили своих товарищей на смерть, если доказательства их вины не были бы сокрушительными” [161]. Предполагать, что доказательства были фальшивыми, подпевал ему посол Дэвис, “означало бы приписывать [Сталину] творческий гений Шекспира” [162].

Попытки западных интеллектуалов защитить сталинизм вовлекли их в процесс саморазвращения, который заразил их самих (а от них и страны, на которые влияли их произведения) частью морального разложения самого тоталитаризма, особенно с его непризнанием личной ответственности за добро и зло. Лайонел Триллинг проницательно отмечал о сталинистах на Западе, что они отказались от политики или, по крайней мере, от политики “бдительности и усилия”:

.Таким образом, разветвляющееся влияние тоталитарного террора Тридцатых годов оказалось необъятным во времени и пространстве. Но в то время отдаленные последствия деятельности Гитлера и Сталина выглядели маловажными. Важно было то, что сделают их режимы в непосредственном будущем не только со своими беспомощными подданными, а со своими соседями - близкими и далекими. Восход Сталина и Гитлера к абсолютной власти нанес решающий удар по мировому устройству, которое уже было неустойчиво и хрупко. Оба имели безграничные территориальные цели постольку, поскольку оба верили в предстоящую эсхатологическую развязку (религиозное учение о конце света), один в классовом, другой в расовом аспекте, в результате которой их соперничающие системы власти станут всемирными. Поэтому появление этих двоих на сцене стало введением в нечто, что можно назвать вершиной агрессии.