В 20-е годы цивилизованные западные демократии с помощью Лиги Наций и англо-американской финансовой дипломатии поддерживали в мире шаткое равновесие. В начале 30-х годов система (если ее можно так называть) рухнула окончательно, открывая эру международного бандитизма, когда тоталитарные государства разбойничали насколько им позволяли военные возможности. Силы, уважающие закон, были экономически разгромлены и односторонне разоружены. В 1929 г. экономика Франции прошла через свой максимум и вступила в период устойчивого упадка; она не смогла восстановить уровень 1929 г. вплоть до начала 50-х годов. Цифры, характеризующие безработицу, оставались сравнительно низкими только потому, что уволенные рабочие возвращались в свои родные сельские хозяйства, а мигрантов из них выпроваживали. Франция ушла в изоляцию и начала строить линию Мажино, которая сама по себе была символом пораженчества. Американцы и англичане были поглощены экономикой, и в начале 30-х годов американская армия со своими 132 0б9 офицерами и солдатами была едва шестнадцатой по величине в мире - меньше, чем армии Чехословакии, Польши, Турции, Испании или Румынии [1]. Единственный в армии лимузин был у начальника Генерального штаба Макартура. Рамсей Макдональд, лейбористский премьер-министр Британии, который не имел ни собственной, ни государственной машины, был вынужден ходить пешком до Даунинг-стрит и садиться на автобус или такси, отправляясь по государственным делам [2]. В 1930 г. американцы убедили полу-пацифистское лейбористское правительство подписать Лондонский морской договор, который привел Королевский флот в такое беспомощное состояние, которое он не знавал с семнадцатого века. Министр иностранных дел Артур Гендерсон, методистский утопист, говоривший о “мобилизации демократической дипломатии”, защищал решение о прекращении работ по постройке базы в Сингапуре и сокращении британских крейсеров до пятидесяти единиц под предлогом, что Япония “твердо обещала решать свои споры мирными срадствами” [3].

По иронии судьбы, именно Лондонский морской договор от 1930 г., который она подписала с неохотой, в конце концов убедил Японию порвать с Западом и начать преследовать только свои собственные интересы. Тарифы Смута-Хоули от 1930 г., разрушившие ее торговлю с Америкой (15 процентов всего японского экспорта), и другие пошлины, которые были приняты в качестве ответных мер, являлись достаточной моральной причиной возвращения Японии к законам джунглей. 10 сентября 1931 г, моряки британской военно-морской базы в Инвергордоне, рассерженные 10-процентным снижением зарплаты, взбунтовались и вывели из строя несколько главных морских единиц Британского флота. Восемь дней спустя Верховное командование японской армии спровоцировало кризис в Мальчжурии и начало наступление, вопреки категорическим приказам гражданского правительства в Токио [43]. Кабинет сдался и узаконил заговор армии, объявив о создании нового марионеточного государства Маньчжоу-го.

Британия была не в состоянии что-либо сделать и ничего не сделала. Еe посол в Токио, сэр Фрэнсис Линдли, докладывал, что попал “в неприятное положение, требуя гарантий со стороны правительства, у которого нет власти их соблюдать” [53]. Британия добилась расследования в Лиге наций, возглавляемого лордом Литтоном, в результате которого был составлен доклад, осуждающий Японию. Единственным его последствием было то, что 27 марта 1933 г. Япония вышла из Лиги. Такие апологеты Лиги наций, как Роберт Сесил, настаивали на “действиях” против Японии. Но они же в свое время настаивали и на разоружении. 29 февраля 1932 г. сэр Фредерик Фильд, командующий флотом Великобритании, сказал, что на Дальнем Востоке Британия бессильна, а Сингапур беззащитен. “Правило десяти лет” (см. выше) было тихо похоронено, но слишком поздно [6]. Как выражался Стэнли Болдуин: “Если мы наложим экономический бойкот, то Япония объявит нам войну и захватит Сингапур и Гонконг, а наше положение таково, что мы не сможем ее остановить. Со стороны Вашингтона мы не получим ничего, кроме слов - громких слов, но не более того”[7].

В сущности, даже своими наличными силами Британия и Америка вместе могли бы остановить и сдерживать Японию. Пёрл-Харбор мог быть защищен только морскими силами. Американский Тихоокеанский флот, усиленный британскими единицами, мог бы надежно оборонять эту базу. Сингапурский порт можно было защищать с помощью только соответствующих воздушных сил. При наличии американской воздушной поддержки его оборона тоже стала бы возможной [8]. Таким образом, была бы оправдана более твердая политика в отношении Японии. Но совместное планирование было исключено растущим изоляционизмом Америки, гораздо более характерным для 30-х годов, чем для 20-х. Америка двигалась к своему Закону о нейтралитете от 1935 г. Когда Рузвельт получил власть от Гувера, он только ухудшил положение. Гувер помогал организовать Всемирную экономическую конференцию, которая должна была состояться в Лондоне в июне-июле 1933 г. Она могла бы убедить “неимущие” силы в том, что существует альтернатива войнам за жизненное пространство. Третьего дюля Рузвельт похоронил эту идею. С тех пор не предпринималось никаких реальных усилий для создания стабильных финансовых рамок, в которых разногласия могли бы решаться дипломатическим путем. В 20-е годы мир управлялся властью денег. В 30-е годы он был оставлен на произвол оружия.

Внимательное изучение хронологии этого периода раскрывает ту степень, в которой тоталитарные силы, хотя и действовавшие по отношению друг к другу независимо (и только иногда открыто враждебно), использовали свою численность и растущую мощь, чтобы спровоцировать и растоптать разбросанные, к сожалению, демократические силы. Италия, Япония, Россия и Германия играли в общую геополитическую игру, единственной целью которой была замена международного права и договоренностей новой “реалполитикой”, при которой, как считала каждая из них, ее тысячелетняя мечта была “обречена” на реализацию. Ни одно из этих озверевших государств не доверяло другим; каждое обманывало при первой же возможности, и каждое норовило воспользоваться награбленным другими, чтобы увеличить свою добычу и усилить свою позицию. Таким образом, существовал преступный заговор: нестабильный и изменчивый, иногда открытый, но чаще всего скрытый. В преступлении также была и конкуренция: процесс, с помощью которого одно тоталитарное государство разлагает изнутри другое, теперь распространился и на международные дела. Закон Грешема заработал и в них, вытесняя дипломатию и заменяя ее политикой силы.

Эти государства-хищники практиковали принципы “реалполитик” различным образом и с различной скоростью. Сталинская Россия была самой “бисмарковской”, она довольствовалась использованием предоставленной ей возможности и была достаточно терпеливой, чтобы продвигаться в геологических масштабах времени, но была убеждена, что в конце концов все будет принадлежать ей. Германия была наиболее динамичной, с мыслью о предстоящей эсхатологической развязке, которая, как считал Гитлер, должна была произойти именно в его время. Италия Муссолини была шакалом, который крался по следам крупных зверей и воровал каждый кусок, оставленный без присмотра. Япония была наиболее нестабильной; ее преследовала угроза настоящего массового голода. Всемирная рецессия снизила цену ее главного экспортного товара шелка-сырца на 50 процентов, и теперь ей не хватало валюты на покупку риса. И все же в 1934 г. она потратила 937 миллионов иен из своего бюджета в 2 112 миллионов (почти половину) на армию и флот [19]. Все эти тоталитарные государства страдали и от внутреннего самоистребления, от хобсоновской “войны каждого против каждого”. Но в Германии, Италии и России, по крайней мере, имелись бандитские диктатуры. В Японии же никто не хотел принимать на себя ответственность.

В какой-нибудь европейской стране он, наверняка, стал бы диктатором и таким образом создал бы ответственный центр для принятия решений. Но в стране, теоретически управлявшейся живым богочеловеком, лидерство порицалось и каралось смертью. Даже самые авторитарные японцы (в сущности, именно самые авторитарные) подчинялись закону клана или группы, согласно которому малочисленные олигархии тайно собирались и совещались, принимая коллективные решения, скрывающие личную ответственность [10]. Это была система, поощрявшая одновременно физическую жестокость и моральную трусость, которая душила индивидуальную совесть. Она сделала японские управляющие элиты особенно восприимчивыми к коллективизму, который с различными акцентами проповедовали Сталин, Муссолини и Гитлер, и, особенно, к его центральному принципу, о котором все трое были одного мнения - права личности поглощаются правами государства, которые, в свою очередь, всеобъемлющи и неограничены.

С 60-х годов XIX века англичане и американцы приложили много усилий, чтобы привить другую традицию, добившись некоторого успеха. Она поддерживалась и олицетворялась профессором Тацукичи Минобе, бывшим с 1902 г. авторитетом по конституционному праву в Императорском университете и пэром Японии, номинированным самим императором. Три больших труда по конституции Японии сделали его наставником японского парламентарного либерализма и были объектами особой ненависти для приверженцев тоталитарного синто. Атаки против старого профессора, который утверждал, что право существует для того, чтобы защищать личность в обществе, и что оно стоит над государством, постепенно усиливались. Это было время, когда беззаконие в Японии оставалось безнаказанным, а Гитлер триумфально начал управлять в Германии без конституции и растаптывать международные соглашения. 1 декабря 1934 года Япония денонсировала Лондонский морской договор и пошла вслед за Гитлером по пути неограниченного перевооружения. 16 марта 1935 г. Гитлер отрекся от Версальского договора. 25 апреля лидеры японских вооруженных сил отнесли книги Тацукичи на крышу токийского военного клуба и публично их сожгли.

Такое утверждение было лживым, потому что эта форма философии была перенесена из Европы, и вводящим в заблуждение, поскольку те, кто страстно поддерживал ее были первыми, которые ей не подчинялись и критиковали государство, если его политика выходила из-под их контроля. Во всяком случае, государство было не единым целым, а сборищем воюющих фракций, которые использовали убийство как решающий аргумент. Назначение военных на министерские посты не решило ни одной проблемы: их убивали точно так же, как и гражданских. Коллективное принятие решений тоже не было защитой – наемные убийцы создали методы коллективных убийств. Кроме того, военные были настолько же разъединены, как и гражданские партии. Флот стоял за “южную политику” – экспансию к дальневосточным колониям и островам, принадлежащим Голландии, Франции и Британии, богатым сырьем, особенно нефтью, которой так нехватало Японии. Армейские же военные требовали экспансии в сторону азиатского материака. Но и они были разделены на “северян”, которые хотели укрепиться в Манчжурии и затем напасть на Россию, и “южан”, желавших завоевать китайские города и продвинуться по огромным речным долинам Китая.

Никто из этих людей или из гражданских политиков, стоявших на их стороне, не задумывался о конечных последствиях своих планов. Все были блестящими тактиками, но никто из них не был стратегом. Каждый имел поразительные идеи о том, как начать войну, но, с начала и до конца, с 1931 г. до момента трагического разгрома в 1945 г., ни один японец, цивильный или военный, не разрабатывал реалистического плана об окончании войны. Как же это получилось?

Перелом произошел в 1935-1936 годах. 12 августа 1935 г. фракционная война перекинулась в вооруженные силы, когда генерал Тецузан Нагата, начальник Бюро по военным вопросам, был зарублен радикальным полковником Сабуро Айзава. На процессе Айзава сказал: “Я не смог ликвидировать Нагата одним ударом сабли и мне как инструктору по фехтованию очень стыдно за это” [12]. Ему ни за что больше не было стыдно, а затянувшийся процесс он использовал для яростной антиправительственной военной пропаганды. Процесс еще продолжался, когда выборы 20 февраля 1936 г. привели к возрождению парламентарного либерализма, или того, что от него осталось; Пять дней спустя в доме американского посла Джозефа Грю собралось вечернее парти. Грю был глухим, и одной из трудностей во время его работы в Японии было то, что он не мог слышать переводчика, так как в присутствии императора можно было говорить только шепотом [13]. Но супруга Грю, внучка известного капитана Перри*, владела японским в совершенстве, и их дом превратился в резиденцию японского конституционализма.

В тот вечер среди гостей были адмирал Макото Сайто, хранитель государственной печати, и адмирал Кантаро Сузуки, камергер. После ужина Грю показал им фильм “Капризная Мариэтта” с Нельсоном Эдди и Джиннет Макдональд, доставивший гостям много удовольствия; жены японцев расчувствовались и пролили много слез [14].

А на следующий день рано утром 1500 солдат токийского гарнизона, включая гвардию, два элитных пехотных полка и артиллерийские части подняли путч. Они захватили суд, здания парламента и армейских штабов, флота и полиции; окружили императорский дворец. Карательные взводы, вооруженные саблями (для парадности) и автоматами “Томсон” (для большей эффективности), были разосланы по домам ведущих членов правительства. Сайто был убит. То же случилось с начальником военного образования и министром финансов. Сузуки, который хотя и был ранен, спасся в результате отважного поступка своей жены. Премьер-министр, адмирал Окада, ставший первой мишенью, как только он объявил, что выборы означают возвращение к конституционному управлению, был также спасен своей женой, спрятавшей его в буфете, а ударный взвод по ошибке расстрелял его брата. Крайней целью заговора было убийство и свержение императора, однако он уцелел, и флот вместе с императорской гвардией четыре дня спустя заставил бунтовщиков сдаться. Тринадцать вожаков восстания были наскоро осуждены и тайно казнены - только двое из них сделали себе харакири, хотя всем была предоставлена такая возможность. Примечательно, что во время этого зловещего эпизода никто из участников: жертвы, их коллеги, император, высшие армейские и морские офицеры, полиция, телохранители и, более всего, сами убийцы не блеснули ничем, кроме трусости и малодушия. Единственным исключением был презренный женский пол, супруги и служанки министров, которые проявили исключительную смелость и находчивость [15].

Попытка путча широко толковалась как пронацистская, но, вероятнее всего, его исполнители были, иногда сознательно, иногда - нет, слугами советской политики. Их манифест осуждал “многих людей, чьим главным стремлением и целью было накопление личного материального богатства в ущерб общему благосостоянию и процветанию японского народа. Генро, высшие государственные служащие, военные клики, плутократы, бюрократы и политические партии - все они были предателями, разрушавшими национальную духовную сущность” [16] Участвующие в путче молодые офицеры были вполне готовы ввести некую форму коммунизма в Японии, путем смешения марксизма и Кодо (“Путь Империи”), с коммунистическим марионеточным императором. Таковым было мнение советского агента Рихарда Зорге, работавшего в нацистском посольстве. Он сделал вывод и информировал своих хозяев в Москве о том, что бунт помог бы советской политике, так как означал бы отход от “северной” тактики конфронтации с Россией по границе с Маиьчжоу-го в сторону дальнейшего проникновения в Китай. Это было вдвойне хорошо для Сталина, так как широкомасштабная война между Китаем и Японией не только бы исключила нападение на его уязвимые восточные базы, но, по всей вероятности, заставила бы Чан Кайши и Гоминьдан оставить свои противоречия с китайскими коммунистами, чтобы образовать Народный фронт и, таким образом, приблизить момент присоединения Китая к советскому блоку [17].

Именно это и произошло в действительности. Бунтовщики требовали более активной японской военной политики с приоритетом ее “северного” направления. Японская военная верхушка, повесив бунтовщиков, проворно и малодушно восприняла их волюнтаризм, но, как догадывался Зорге, придала ему “южную” ориентацию. Нет, однако, никаких доказательств того, что Япония стремилась к широкомасштабной войне с Китаем. Скорее наоборот. Ее политика состояла в том, чтобы представить себя в качестве дружелюбного восточного “защитника” и “брата” Китая, и достичь своих целей путем торговли, дипломатии, нажима и пропаганды. Единственной великой силой, заинтересованной в китайско-японской войне, была Советская Россия; а единственным элементом внутри Китая, который выиграл бы от этого, была КПК.

Хронология событий показательна. Летом 1934 г. коммунистические армии Китая с политическим комиссаром Чжоу Эньлаем были близки к разгрому от рук гоминьдановских сил Чана и его германских советников фон Зеекта и фон Фалькенхаузена. Осенью коммунистические военачальники решили начать акцию, ставшую позднее известной как “Великий поход”, якобы для борьбы с японцами на севере, а на самом деле - чтобы избежать окружения пулеметными гнездами и колючей проволокой Чан Кайши. Подробности похода, начавшегося в октябре 1934 г. и закончившегося в Яннане в декабре 1936, стали маоистской легендой, которой можно и верить, и не верить [18]. Примечательным было то, что во время похода Мао впервые взял в свои руки контроль над основными коммунистическими силами. Формальный командир Чан Годао отделился и увел своих солдат в Снньцзян; его заклеймили как беглеца. С этого момента в качестве верховного коммунистического военачальника (с Чжоу в качестве своего политического Мерлина*) Мао мог обвинять любого коммунистического конкурента в “военном диктаторстве” и сосредоточить в своих руках всю военную и политическую власть [19].

Когда этот процесс коммунистической централизации заканчивался и Поход уже был завершен, в конце 1936 г. Сталин выдвинул свою политику “Народного фронта”, заставляя КПК и Гоминьдан действовать в войне с Японией сообща. Сначала у Мао не было такого желания: он считал, что Чана необходимо расстрелять. Но во время посещения западного фронта в конце 1936 г. Чан был арестован в результате мистериозного эпизода, известного как “Сианьский инцидент”; у него изъяли документы, и Чжоу Эньлай получил доступ к дневникам, раскрывшим пламенные антияпонские чувства Чана [20]. В результате, Мао позволил убедить себя - 1 марта 1937 г. он вернулся к своему старому национализму, сказав об этом своей гостье Агнес Смедли: “Коммунисты отнюдь не связывают свою точку зрения с интересами отдельного класса в определенный момент, а самым страстным образом озабочены судьбой китайской нации” [21].

Чтобы успешно следовать националистической линии была необходима широкомасштабная “патриотическая война”. 5 июля 1937 г. китайские коммунисты и Гоминьдан подписали рабочее соглашение. Два дня спустя, в ночь на 7 июля, произошел первый “инцидент” между Гоминьданом и японскими силами у моста Марко Поло около Пекина, причем первые выстрелы были сделаны китайской стороной. Именно этот воспламенивший обстановку эпизод привел к началу широкомасштабной войны. Важно указать, что противостоящие друг другу командиры: Сунь Чиюань, главнокомандующий Гоминьданом в Северном Китае, и японский главнокомандующий, генерал Ган Хашимото, были в дружеских отношениях и сделали все, что было в их силах, чтобы потушить инцидент. Но повторяющиеся и необъяснимые акты насилия давали понять, что кто-то умышленно хотел широкомасштабного столкновения. Генерал Ху Иньцинь, гоминьдановский военный министр в 1937 г., до самой своей смерти верил, что это было делом японских военных радикалов - той же группы, которая взбунтовалась в Токио годом раньше. Но японские офицеры, присутствовавшие на инциденте у моста, в то время считали, что насилие было делом подрывных элементов из китайских вооруженных сил, а после триумфа Мао после войны были убеждены, что именно его агенты, действовавшие по советскому распоряжению, спровоцировали войну. Японский специалист по Советскому Союзу, генерал Акио Дои, говорил в 1967 г.: “Тогда все мы были слишком наивными, чтобы понять, что это был советский заговор”. Однако, было совершенно очевидным, что инцидент у моста Марко Поло не был повторением Маньчжурского инцидента от 1931 г. В японской армии заговора не существовало. После инцидента китайцы стали вести себя с большей непримиримостью и самонадеянностью, чем японцы, и взяли на себя инициативу по расширению войны [22].

Также было совершенно ясно, что в результате китайско-японской войны Россия выиграла больше всех. Японцы были последними, кто перестал пытаться силой сломить большевистский режим. Положение на их границе с Советским Союзом оставалось напряженным, а в конце 30-х годов произошли несколько серьезных вооруженных столкновений: в 1937 г. – на реке Амур, в 1938 г. - у Чанькуфына, в семидесяти милях от Владивостока; в мае-июне 1939 г. на границе Монголии и Маньчжоу-го произошел бронетанковый бой большого масштаба*, предвещавший огромные танковые сражения Второй мировой войны.

Мао тоже был в выигрыше. Осенью 1937 г., когда война разрасталась бесконтрольно, он сказал своим генералам:

. Для Японии война была моральным, политическим и, в конце концов, военным и экономическим бедствием. В глубине души американцы всегда были настроены прокитайски. Уже тогда существовало “китайское лобби”. Рузвельт был яростно антияпонски настроен. 5 октября 1937 г. в своей речи в Чикаго он приравнял Японию к нацистам и фашистам и предрек ее моральную изоляцию: “Когда эпидемия какой-то болезни начинает распространяться, то сообщество объединяется лля изоляции больных” [25]. Военные были в тот момент у руля японской политики; гражданских министров уже ни о чем не спрашивали и даже не информировали о решениях. А. само военное управление было достаточно шатким, так как выродившаяся доктрина тоталитарного синто и бушидо завладела армией. Китайская столица Нанкин пала в декабре 1937 г. Японский командир, генерал Иване Марсуи, вступил в Китай с декларацией: “Я иду на фронт не для того, чтобы драться с врагом, а как человек, идущий успокоить своего брата”; он приказал своим солдатам “защищать и покровительстворать китайским чиновникам и гражданам насколько это возможно”.

В действительности, как только армия вошла в Нанкин, радикальные офицеры взяли верх. На четыре недели улицы города стали сценой одной из самых массовых убийств в истории. Мужчин, женщин и детей, говорил очевидец, “преследуют, как зайцев. Убивают каждого, кто шевелится” Около 20 000 китайских граждан, мужчин призывного возраста, были выведены в поле и убиты штыками и пулеметами - это было предтечей советского уничтожения поляков в 1941 г. в Катыни и в других местах. Убийства продолжались до 6 февраля 1938 г. и за это время от 200 до 300 тысяч китайцев были умерщвлены. Даже в одном официальном докладе нацистского посольства эти сцены описывались как “работа дьявольской машины”. Зверства нашли широкое отражение в мировой печати. Император и гражданские в его кабинете позднее утверждали, что узнали об этих событиях только после окончания войны [26].

Произошло совершенно обратное. Корреспондент “Нью-Йорк Таймс” в Токио Хью Байес 31 июли 1938 г. писал: “Япония дошла до такой точки, когда длина спички и крысиная шкурка представляют собой важные экономические факторы для продолжения войны с Китаем”. Нормирование и нехватка сейчас, - говорил он, - жестче, чем в Германии в 1918 г. Крысиные шкурки обрабатываются в качестве заменителей настоящей кожи. Основные товары, как хлопок-сырец, ткани, химикаты, кожа, металлы, нефть, шерсть и сталь исчезли с рынка. Нельзя купить зубную пасту, шоколад, жевательную резинку, мячи для гольфа, сковородку. Все, сделанное из железа, стало “дефицитнее золота” [28]. Задолго до развязывания европейской войны, Япония была напряженным, полуголодным, все более отчаянным тоталитарным государством, которое оттолкнуло от себя всех соседей, упразднило свою демократическую и конституционную систему, отвернулось от власти закона, не имело никакой осмысленной долгосрочной стратегии и восприняло идею о необходимости использования силы для того, чтобы найти выход из трудностей, которые оно само же продолжало создавать. Япония конца 30-х годов являлась примером релятивистской морали в действии.

Еще одним примером была Италия. И здесь наблюдался на практике процесс взаимного развращения. Путч Муссолини был вдохновлен действиями Ленина. С самых ранних своих дней в качестве политического волюнтариста Гитлер обращался к примеру Муссолини. В его кабинете в мюнхенском Браунхаузе стоял большой бюст Муссолини, а в одной статье, опубликованной в 1935 г., Геббельс во всех подробностях признавал нацистский долг к итальянскому фашизму [29]. Вначале эти комплименты не были взаимными. Муссолини, который с известным правом считал себя образованным и цивилизованным человеком, смотрел на Гитлера, как на вульгарного шарлатана и опасного бандита. Италия имела небольшую, но крепко сплоченную и очень уважаемую еврейскую общину. Муссолини был в долгу перед многими евреями, особенно перед одной из своих социалистических наставниц Анжеликой Балабановой, перед Энрико Рока - основателем итальянского фашизма, и перед Джино Ариасом - теоретиком итальянского корпоративизма [30]. Поэтому расизм Гитлера сначала отталкивал Муссолини, и он ощутил потенциальную опасность нацистского режима даже раньше французов, не говоря об англичанах. В 1934 г. он описывал его как “...стопроцентный расизм. Против всего и против всех: вчера - против христианской цивилизации, сегодня - против латинской цивилизации, завтра, может быть, - против цивилизации во всем мире”. Он считал, что режим был “одурманен упорной воинственностью” [31]. Италия всегда боялась наступления тевтонского Севера. Ее историческим врагом была Австрия, а гитлеровская политика аншлюса должна была унаследовать попытки Австрии вернуть себе то, что было получено Италией в Версале. Италия потеряла бы не меньше других от пересмотра договора. И когда Гитлер 16 марта 1935 г. отверг Версальский договор, Муссолини согласился встретиться с Британией и Францией в Стрезе (11-14 апреля), чтобы создать “фронт” против нацистской агрессии.

Но в тот момент Муссолини уже находился в процессе разложения. Безоглядность чисток против Рема и отсутствие реакции на это государственное преступление от кого бы то ни было повлияли на него так же, как и явный успех Гитлера в увеличении рождаемости в Германии. Он заметил, что захват японцами Маньчжурии остался безнаказанным, и что отказ Японии от Лондонского морского договора, означавший, что она будет строить сколько захочет линейных кораблей и авианосцев, не вызвал никакой немедленной реакции со стороны Великобритании. Он не знал, но, может быть, догадывался, что 19 марта 1934 г. британский кабинет решил, что Германию необходимо рассматривать как “конечного потенциального врага, против которого должна быть направлена наша долгосрочная оборонная политика”. В результате этого отчаянно рассматривались возможности снова улучшить отношения с Японией, но эту идею отбросили как безнадежную из-за непреклонной враждебности американцев [32]. Муссолини об этом не знал. Но он мог посмотреть на карту, мог подсчитать. Он знал, что Британия не могла поддерживать достаточно морских и воздушных сил у себя дома, чтобы сдерживать Германию, на Дальнем востоке - чтобы сдерживать Японию, а также и на Средиземном море одновременно. Он ощущал, что Британии и Франция были склонны оплатить, вознаградить продолжавшуюся с ним дружбу. В духе тоталитарной “реалполитик” он хотел развязать себе руки, чтобы расправиться с Абиссинией, где 5 декабря 1934 г. произошли инциденты на границе с Эритреей и Итальянском Сомали.

За два месяца перед открытием Фронта в Стрезе он развернул свои войска. У него имелся повод: сама Абиссиния была империей, которая управляла своими подданными, часто номадскими племенами, силой и терррором в рамках подвижных или немаркированных границ. (Большинство местных проблем появились снова в постколониальный период, в конце 70-х годов, хотя в то время Абиссиния нашла себе более решительного, если не более зловещего союзника - Советский. Союз, и таким образом сохранила свою имперскую независимость). В 1935 г. кризис охватывал не только местные проблемы, а касался доверия к Лиге наций, членом которой являлась Абиссиния и к которой она громогласно апеллировала, когда 3 октября 1935 г. Италия напала на нее. Пять дней спустя Лига объявила Италию агрессором, и 19 октября наложила на нее “санкции”.

Санкции редко выполняют свое предназначение: они приносят убытки, раздражают и озлобляют, но не останавливают, не срывают агрессивный акт. В данном случае они были бессмысленны, так как Франция не согласилась бы на нефтяные санкций (единственный вид, который имел некоторый шанс повлиять на события), а Америка – крупнейший в мире производитель нефти, вообще бы не наложила санкций. Британия не решилась бы закрыть Суэцкий канал или наложить морскую блокаду: главнокомандующий флотом Чатфильд докладывал, что в его распоряжении имелось только семь линейных кораблей [33]. Пока кабинет спорил о предпринятии нефтяных санкций, 7 марта Гитлер ремилитаризовал Рейнланд, обессмыслив Версальский и Локарнский договоры. К этой дате Британия имела только три линейных корабля в своих водах, чего едва хватало для нейтрализации “карманных” линейных кораблей Германии.*

Муссолини взял Аддис-Абе6у 5 мая и пять дней спустя аннексировал всю страну. Министр финансов Невиль Чемберлен определил политику санкций как “полное сумасшествие в летнюю ночь” и через неделю кабинет отказался от них[34].

Единственным эффектом политики санкций было превращение Муссолини во врага. С середины 1936 г. германцы начали заигрывать с ним. Рим посетили Франк, Геринг и Бальдур фон Ширах. 1-го ноября Муссолини высказался об оси “Рим-Берлин”. 22 февраля 1937 г. в докладе Британского совета начальников штабов отмечалось: “Прошли те дни, когда мы могли автоматически рассчитывать на дружескую и послушную Италию” [35]. Это означало, что существовавшие планы усиления дальневосточного флота в случае конфликта с Японией путем проводки судов через Средиземное море и Суэцкий канал уже нельзя использовать. Британия теперь имела уже трех потенциальных морских противников в своих водах; в Средиземноморье и в районе Индийско-Тихоокеанского театра действий. Существовала и возможность их согласованных действий. Три недели спустя после того как Муссолини заговорил об “Оси”, Япония и Германия подписали Антикоминтерновский пакт, направленный против'России, но демонстрировавший возможность тоталитарных сил действовать хищной волчьей стаей. 27 сентября 1937 г. Муссолини посетил Берлин.Он не мог устоять перед восхищением Гитлера, который назвал его “ведущим государственным деятелем, с которым никто даже приблизительно не может быть сравнен” [36].

В то время Муссолини и Гитлер взаимно сотрудничали в первой идеологической войне чужими руками. Их “противником” в этом циничном ритуале был Сталин. Театром, выбранным для их опустошительного представления, была Испания, которая с начала девятнадцатого века практически находилась вне системы европейских сил и теперь стала фокусом их агонии. Это само по себе было странным и неожиданным: Испания была обособленной, необщительной, ксенофобной; она была европейской страной, наиболее невосприимчивой к принципу холизма, наименее уязвимой для вирусов иностранного тоталитаризма - левого и правого, социальной инженерии, релятивистской морали. Именно это сделало испанскую гражданскую войну особенно трагической. Инфекция была занесена в нее Социалистической партией (ИСРП), а потом широко распространилась. Как сказал Сальвадор де Мадариага: “Испанская гражданская воина стала неизбежной из-за гражданской войны внутри Социалистической партии” [38]. В 20-е годы испанские социалисты были разумными прагматичными реформистами. Их крупнейшая фигура, профсоюзный лидер Франсиско Ларго Кабальеро, действовал в рамках испанских республиканских традиций, и если его привлекало нечто вне страны, то это было уважение к британским фабианцам. Он считал образование первого лейбористского правительства (в Британии – прим. пер.) в 1924 г. “важнейшим событием во всей истории международного социализма” [39]. Даже с вялой, неавантюристической диктатурой Примо де Ривера (1923-1930) он работал на основе взаимных уступок. Он утверждал, что режимы и диктаторы приходят и уходят, но целью социализма является улучшение материальных и моральных условий для рабочих в рамках капитализма [40]. Социалистическая умеренность даваРелигия пасует перед жизнью, она усмиряет человека

Сначала Кабальеро верно служил Республике. Он настаивал на том, что насилие или беззаконие со стороны левых могло бы спровоцировать армию и привело бы к новой военной диктатуре. Он не позволил своим последователям сжечь дом генерала Мола - места преклонения воинствующих правых. Он помог оформлению реформистской конституции, разрешавшей национализацию, но в строгих правовых рамках и при соответствующей компенсации. Его большой гордостью было строительство школ. В то время, как в период 1908-1930 г.г. ежегодно открывались, в среднем, только 505 школ, то только за первый год Республики были построены более 7000. Именно для этого и существовали министры-социалисты. Кабальеро настаивал на подавлении политических стачек, разжигаемых анархистами и небольшой Коммунистической партией, и насильственных сельских бунтов даже с помощью артиллерии [42]. Поэтому попытка военных осуществить правый переворот (в августе 1932) потерпела фиаско. Был принят умеренный закон об аграрной реформе. В какой-то краткий обнадеживающий миг могло показаться, что республика в Испании стабилизируется на прочной основе постепенной гуманной модернизации.

Потом эта мечта рассыпалась на мелкие кусочки. Кабальеро стал первой жертвой “энтризма” - скрытого проникновения организованных ультралевых в среду партийных и профсоюзных кадров. Он потерял контроль над главной профсоюзной федерацией. UGT* и начал склоняться влево, чтобы вернуть его себе. Аналогии с заграницей стали играть свою зловещую роль.

Триумф Гитлера, легкость, с которой были раздавлены германские социал-демократы, говорили о том, что от умеренности нет пользы: в июле 1933 г. Кабальеро уже утверждал, что социалисты скорее захватят власть, чем примут фашизм. В начале 1934 г. австрийский католический канцлер Дольфус расправился с Социалистической партией в своей стране, расстреляв ее цитадель “Карл Маркс Хофф” полевыми орудиями. Проводились сравнения с Испанией. Предупреждения таких центрально-европейских социалистов, как Отто Бауэр и Юлиус Дейч, заполняли испанскую социалистическую печать [43]. Инфекция экстремизма глубоко поразила Социалистическую молодежь, которая начала собирать уличные толпы и заниматься систематическим насилием. Они льстили Кабальеро, называя его “испанским Лениным”. Старый реформатор, расцветавший от их похвал, позволял воинствующим элементам водить себя за нос и увлекать все дальше по пути насилия. Он был заворожен именем, данным новому течению - кабальеризм [44]. Если Муссолини был развращен правыми, то Кабальеро - левыми.

Процесс ускорялся нарастающим земельным кризисом, усиленным прекращением эмиграции (100 тысяч человек были вынуждены вернуться в 1933 г.), снижением цен и борьбой противоречий вокруг земельной реформы, которую землевладельцы считали революционной, анархисты - обманом, и которую никак нельзя было воплотить в жизнь. В деревне “бедные сходили с ума от голода, богатые - от страха” [45]. Лозунг землевладельцев в отношении голодных был Comed Republica! – Пусть вас накормит Республика! Гражданские гвардейцы применяли так называемую “профилактическую жестокость”, чтобы потушить сельские восстания, возглавлявшиеся анархистами. В ноябре 1933 г. социалисты проиграли выборы, вышли из правительства и перешли к непосредственным действиям.

До сих пор Франко не поддерживал идей военных переворотов, и все еще продолжал это делать. Но теперь он увидел, что Испании угрожает иностранная болезнь: “Фронты - это социализм, коммунизм и другие формулы, которые нападают на цивилизацию, чтобы заменить ее варварством” [46]. В 1935 г. он обнаружил, что 25 процентов призывников в армии принадлежали к левым партиям, и что организация и пропаганда в их среде являлась первостепенной задачей левых функционеров. В августе 1935 г. на VII конгрессе Коминтерна Димитров ввел понятие “народный фронт” словами: “Товарищи! Все вы помните легенду о падении Трои... Нападающая армия не может выиграть до тех пор, пока при помощи небезызвестного Троянского коня она не проникнет в самую сердцевину вражеского стана” [47]. Франко боялся, что как только армия будет расколота или нейтрализована, уже ничто не сможет предотвратить захват власти крайне левыми, который приведет ко всем ужасам ленинской России и, не в последнюю очередь, к сталинской принудительной коллективизации крестьян. В начале февраля 1936 г., после того, как “Народный фронт” уже был образован, накануне выборов, Франко сказал испанскому военному атташе в Париже, что армия должна быть готовой к действию, “если дело дойдет до этого”. Но он думал, что кризис пройдет, и не планировал никакого военного вмешательства [48]. Даже после победы Народного фронта 16 февраля он все еще считал, что без солидной гражданской поддержки армии не хватило бы “морального единства, необходимого для принятия задачи на себя” [49].

То, что армия получила эту поддержку, являлось целиком заслугой социалистов и других левых экстремистов. Левые были первыми, кто оставил демократию в пользу насилия в 1934 г. [50] Результатом было порождение безумного страха в среде главной правой демократической группировки ИКНП (Испанской конфедерации независимых правых), возглавлявшейся Хилем Роблесом. Роблес был истинным республиканцем; монархисты и фашисты ненавидели его так же, как и социалисты [51]. Его партия была массовым движением среднего класса, которому не было необходимости использовать силу для того, чтобы получить то, чего можно было добиться голосованием - стабильности. Независимо от этого, тоталитарное разложение существовало и в ИКНП. Ее молодежное движение “Молодежь за народное действие” спонтанно реагировало на насилие со стороны левых молодежных организаций. Они приветствовали самого Роблеса возгласами “Xeфе, Хефе, Хефе!” (Jefe – шеф) и лозунгом “Хефе всегда прав”. Они называли представителей левых “анти-испанцами”. Они декларировали: “Или Аксион Популар раздавит марксизм, или марксизм разрушит Испанию. С Хефе или против Хефе! Никакого диалога с анти-испанцами не может быть. Мы, а не они! Уничтожим марксизм, франкмасонство и сепаратизм, чтобы Испания могла продолжить свой бессмертный путь!” Некоторые из последователей Роблеса боролись на выборах в 1936 г. с программой, пропитанной паникой: победа левых была бы “вооружением простолюдия, сожжением частных домов и банков, распределением частных владений и земель, диким грабежом и общей собственностью на женщин” [52].

И когда после выборов левые пришли к власти, большинство этих опасений начало подтверждаться. Хотя партии “Народного фронта” победили, они, в сущности, собрали менее 50 процейтов голосов. Левые увеличили число своих голосов на 1 миллион, но и правые тоже прибавили 759 тысяч [53]. Эти цифры диктовали осторожность в действиях. Но вместо этого левые отбросили в сторону конституционные церемонии - такие, как выжидание голосов второго тура и сформировали правительство через день после первого голосования. В эту же ночь произошли первые поджоги церквей и монастырей; в Орвието распахнулись двери тюрьмы. В парламенте левые сразу же начали кампанию за лишение депутатов ИСНП их мест из-за предполагаемых “нарушений” и атаку против президента Алкала Замора, бывшего совершенно порядочным республиканцем.

Самым тревожным было быстро растущее влияние коммунистов. Они смогли выбрать только семнадцать депутатов, в том числе и Долорес Ибаррури - Ла Пассионария, о которой говорили, что она зубами перегрызла горло одному священнику. Но 5 апреля они организовали переворот. Благодаря усилиям одного ловкого агента Коминтерна - Витторио Кодовильи и предательству вожака “Социалистической молодежи” Сантьяго Каррильо (который тогда уже посещал заседания ЦК Коммунистической партии), социалистическое и коммунистическое молодежные движения слились, и это означало, что 40 тысяч бойцов были поглощены коммунистами [54]. Десять дней спустя была объявлена полная программа “Народного фронта”, которая вообще не учитывала неубедительную победу на выборах и равное разделение голосов в стране. Узнав о ее содержании, Роблес предупредил Кортесы (испанский парламент): “Половина нации не примирится со смертью. Если она не может защитить себя одним способом, то она защитится другим... Гражданскую войну развязывают те, кто стремится к революционному захвату власти,.. орудия заряжаются... правительством, неспособным исполнить свой долг по отношению к группам, придерживающимся к строгой законности” [55].

Навязывание революционной программы через Кортесы само собой не могло спровоцировать военное восстание. Решающим фактором была неспособность “Народного фронта” контролировать собственных бойцов и сформировать какое бы то ни было стабильное правительство. Социалисты были безнадежно разъединены по вопросу о пути развития. Лидер умеренных Индалечио Прието ненавидел Кабальеро и даже отказывался находиться с ним в одной комнате: “Пусть Кабальеро идет к чертям!” Когда он предупредил, что социалистическое насилие спровоцирует военных, его обвинили в “климактерической истерике” [56]. Результатом было худшее из того, что можно было себе представить: сочетание слабого правительства с большими обещаниями, которые давал, в основном, Кабальеро. Действия молодежного движения “Народного фронта” на улицах городов, и анархистов, организующих захваты имений крестьянами в провинции, и антиправительственные стачки на заводах делали угрозу серьезной в глазах уже испуганных средних и ремесленных классов, обыкновенных армейских и полицейских офицеров. Боевики левых, т.е. уличные банды молодежного движения, анархисты, новообразованная революционная марксистская партия РПМЕ (.Рабочая партия марксистского единства) и “Свободные профсоюзы” возглавили насилие, на которое нарождающиеся фашистские банды отвечали с энтузиазмом. Предпринятые позже попытки приписать насилие со стороны левых фашистским агентам-провокаторам не выдерживают критики [57]. Вне сомнения остается то, что молодежные банды “Народного фронта” растили в своих рядах садистов-убийц, ставших позднее самыми отъявленными проводниками Сталинского террора во время Гражданской войны.

В мае стачечники из РИМЕ и анархисты начали захватывать фабрики, а крестьяне - оккупировать крупные поместья (особенно в Эстремадуре и Андалузии) и делить между собой землю. Гражданская гвардия оставалась в казармах. Большая часть армии была в отпуске. Новая республиканская полиция для борьбы с беспорядками - гвардейцы- штурмовики - иногда присоединялись к насилию или безучастно смотрели, как горят посевы. В июне насилие ожесточилось. 16 июня Роблес в своем последнем предупреждении зачитал церед Кортесами список бесчинств и зверств: 160 сожженных церквей, 269 убийств (в основном политических), 1287 покушений, 69 раненых полицейских, 113 “генеральных стачек”, 228 частичных стачек, 10 разгромов редакций газет. Он закончил словами: “Государство может прожить и при монархии и при республике, с парламентарной или с президентской системой, при коммунизме или при фашизме. Но оно не может жить в анархии!” [58]. Однако правительство сделало ошибку, не прореагировав на этот призыв, давший консервативным руководителям армии “солидную гражданскую поддержку”, которую они рассматривали как предварительное условие захвата власти. Последнял капля пришлась на 11 июля, когда, нашли труп Кальво Сотело, правого парламентариста, убитого штурмовой Гвардией в отместку за убийство двоих из банды правых [59]. Два дня спустя Роблес публично возложил ответственность за это на правительство. Гражданская война разразилась 17 июля, и Роблес, не пожелавший принять чью-либо сторону в путче, уехал во Францию [60].

Гражданская война началась потому, что нерешительные результаты февральских выборов точно отражали состояние страны, разделенной почти поровну. Иностранная же интервенция продолжила войну до двух с половиной лет. Ни о каком эпизоде 30-х годов не лгали более, чем об этом, и только в последние годы историки начали раскапывать его из- под нагромождений лжи, под которыми он был погребен для целого поколения. То, чго показалось на белый свет, не было битвой между добром и злом, а всеобщей трагедией.

Взбунтовавшиеся генералы быстро установили контроль над югом и западом. Но они не успели взять Мадрид, и правительство продолжало контролировать большую часть севера и востока почти до конца 1938 г. За установленной таким образом фронтовой линией каждая из сторон совершала ужасные зверства по отношению к своим противникам, действительным или воображаемым.

Для республиканцев католическая церковь была главным объектом ненависти. Это казалось странным. Духовенство было настроено антилиберально и антисоциалистически, но оно не было фашистским. Большинство из них было монархистами, если это вообще можно было как-то определить. Кардинал-примас, архиепископ Педро Сегура Толедский, был проанглийским антифашистом. Действительно, духовенство было слишком многочисленным: 20.000 монахов, 60000 монахинь, 35 000 священников при обшей численности населения 24,5 миллиона. Но духовенство потеряло свои земли в 1837 г., получив денежную компенсацию, и хотя считалось, что церковь была богатой, обыкновенный енорийский священник, конечно же, не был таким. Очень редко бывало, что крестьяне убивали своего священника, но они, например, могли бы помочь в убийстве снященника соседнего села. Они были настроены антиклерикально вообще, а не конкретно. Точно так же, как городская левая интеллигенция была человеколюбивой вообще, а не конкретно. Архиепископ Вальядолида говорил о крестьянах: “Это люди, готовые умереть за свою местную Деву Марию, но они сожгли бы ее у своих соседей при малейшем поводе” [61].

Большинство жестокостей республиканцев осуществлялись бандами убийц, сколоченных из профсоюзных боевиков, молодежи, политических функционеров, которые, называли себя “Львы Республики”, “Красные львы”, “Бестии”, “Спартак”, “Сила и свобода” и т.д. Они утверждали, что бунтовщики стреляли с церковных колоколен. Но это было неправдой, за исключением случая в церкви Кармелиты на улице Кале Лаурия в Барселоне [62]. В сущности, церковь не принимала участия в восстании; та помощь, которую некоторые представители духовенства оказывали националистам, была результатом, а не причиной зверств. Одиннадцать епископов, пятая часть общего числа, были убиты, а также 12 процентов монахов и 13 процентов, священников [63]. Убитым была отдана честь в знаменитом стихотворении Поля Клоделя “Испанским мученикам”:

Soeur Espagne, saints Espagne - tu as choisi!

Onze eveques, seize-mille pretres massacres – et pasine apostasies!

Были убиты 283 монахини, некоторые из них перед экзекуцией были изнасилованы, хотя нападения на женщин были в Республиканской Испании редкостью. В провинции Сьюдад Реал была убита распятием, заткнутым в горло, мать двоих иезуитов. Енорийского священника в Торрихосе жгли, увенчали терновым венцом, заставили выпить уксус, к спине привязали деревянную доску, после чего застрелили, а не распяли. Епископ Хаена был убит вместе со своей сестрой на глазах у 2000 человек, а палачом была озверевшая милиционерка, известная как La Pecosa (веснушчатая). Некоторые из священников были сожжены, другие - похоронены заживо; некоторым отрезали уши[64].

Республиканцы убивали и националистически настроенных мирян, в основном, представителей “Фаланги”. В Ранде 512 человек были брошены в пролом, глубоко рассекавший город - эпизод, использованный Эрнестом Хемингуэем в романе “По ком звонит колокол”. Учителем был Ленин; левые банды убийц были известны как чекас, но они использовали голливудский жаргон: dar un paseo - “беру на прогулку верхом”. Только в Мадриде были десятки таких банд. Самой жестокой была банда босса “Коммунистической молодежи” Гарсиа Аттаделя, который возглавлял вселяющий ужас “рассветный патруль” и умертвил десятки людей. Он жил во дворце, накапливая горы добычи, и попытался смыться с ней в Латинскую Америку. Но его поймали и задушили гарротой в севильской тюрьме, после того, как мать-церковь снова приняла его в свое лоно [65].

Многие из этих убийц были обучены в навязанной Советами тайной полицейской организации в Барселоне. Считается, что левые убили всего около 55 тысяч граждан. (В национальной братской могиле в Вальядолиде похоронены 54 594, включая 4000 женщин и несколько сотен детей) [66].

Убийства, совершенные националистами по другую сторону фронта, были подобного масштаба, но большинство из них совершалось армейскими частями; Метод опять был ленинским: уничтожить левых как организованную политическую силу убивая всех ее активистов, и навести животный страх на всех ее приверженцев. Как выразился генерал Мола в Памплоне (19 июля 1936): “Необходимо распространить атмосферу ужаса. Необходимо создать впечатление, что хозяева - это мы... Каждый, кто открыто или тайно поддерживает Народную республику, должен быть расстрелян” [67]. Аресты производились по ночам, а расстрелы - во мраке, часто после ужасных пыток. Церковь настаивала, чтобы сначала все были исповедованы (10 процентов отказывались), а это затрудняло осушествление тайных убийств. Но были и богохульные зверства: например, человека распяли на кресте и отсекли ему руки и ноги, заставляя его жену смотреть на это; она сошла с ума. Пытавшихся вмешаться священников расстреливали [68]. Убийства в Майорке описаны Жоржем Бернаносом в его романе “Большие кладбища под луной”. Но Артур Кестлер в “Невидимом почерке” также описывал, как изобретали фашистские зверства в фабрике лжи под руководством Отто Каца из бюро Коминтерна в Париже [69].

Наиболее известной жертвой националистов стал поэт Гарсия Лорка, зять которого был мэром-социалистом Гранады. Он был расстрелян около 18 августа 1936 г., но его могила не найдена и по сей день. Около 571 человека были убиты в городе в том же месяце. Авторитетная современная оценка убийств, совершенных националистами, приводит следующие цифры: около 8000 - в провинции Гранада, 7-8 тысяч - в Наварре, 9000 - в Севилье, 9000 - в Вальядолиде, 2000 - в Сарагосе, 3000 - на Балеарских островах. В первые шесть месяцев войны националисты убили шесть генералов и одного адмирала, практически всех схваченных ими депутатов “Народного фронта”, губернаторов, врачей и директоров школ - всего около 50 000 человек [70]. Таким образом, число совершенных убийств с обеих сторон было приблизительно одинаковым, к тому же все они носили тоталитарный характер, т.е. наказание определялось в зависимости от класса, положения и занятий обвиняемого, а не в зависимости от индивидуальной вины.

Иностранная интервенция с самого начала имела большое значение. Без нее военный путч, вероятно, провалился бы. Восстание потерпело неуспех в пяти из шести крупнейших городов. Правительство имело значительное численное превосходство на суше, вскоре усилившееся за счет политической милиции. На флоте убивали офицеров: два крейсера и два эскадренных миноносца не давали Африканской армии пересечь пролив морем. Сначала националисты имели превосходство в воздухе, но у них было слишком мало самолетов, чтобы перебрасывать в Испанию больше 2000 солдат в день. Генерал Мола, командовавший восстанием из Бургоса, имел слишком мало оружия и серьезно подумывал над тем, чтобы бросить все и сбежать [71].

Первым делом Франко по прибытии в Тетуан с Канарских островов в воскресенье 19 июля 1936 г. было отправить в Рим просьбу о дюжине бомбардировщиков; через три дня он попросил у Германии транспортные самолеты. Германские самолеты прибыли в Тетуан 28 июля, а итальянские - двумя днями позже. В начале августа Франко выслал Мола по воздуху 600 000 патронов и за один день перебросил через пролив 3000 солдат. Теперь ветер задул в другую сторону. Армии Севера и Юга соединились 11 августа, и в течение следующего месяца Франко, достигший потрясающего пропагандистского успеха снятием блокады с сержантской школы в толедском Алказаре, был провозглашен главой государства и генералиссимусом “с полной властью в новом государстве” [72]. Франко надеялся, что теперь республиканцы падут духом, и он сможет взять Мадрид. Но прибытие французских и русских самолетов дало правительству превосходство в воздухе над большей частью фронта - в этом заключался важный военный урок о значении тактической воздушной поддержки, а появление русских танков в Мадриде исключило его капитуляцию. Так иностранная помощь помешала быстрой развязке в пользу какой-либо из сторон.

Однако исход войны определялся ни вмешательством великих сил, которые взаимно уравновешивались, ни политикой невмешательства со стороны Британии и Франции, так как оружие всегда можно было найти за золото или твердую валюту. Германия обеспечивала не более 10 тысяч солдат в каждый отдельный момент, включая 5000 из легиона “Кондор” - экспериментальном танково-авиационном соединении, где было всего 300 убитых. Германия также послала своих инструкторов, которые были весьма полезны, быстро обучая армейских офицеров и пилотов; поставила 200 танков, 600 самолетов и великолепные 88-миллиметровые противовоздушные орудия, к началу 1937 г. нейтрализовавшие воздушное превосходство республиканцев. Вклад Италии был гораздо больше: 40-50 тысяч солдат в каждый отдельный момент (из них погибло 4000), 150 танков, 660 самолетов, 800 артиллерийских орудий, некоторые из них - очень высокого качества, и горы пулеметов, винтовок и других поставок. Итальянцы утверждали, что сбили 903 самолета и потопили республиканские суда водоизмещением в 72 800 тонн. Националисты также использовали помощь нескольких тысяч португальцев, 600 ирландцев, ведомых генералом О'Дафи, и небольшого числа французов, русских белогвардейцев, англичан, американцев и латиноамериканцев плюс, разумеется, 75-тысячное марокканское войско, считавшееся “добровольным” [73].

Россия поставила Республике 1000 самолетов, 900 танков, 300 бронемашин, 1550 единиц артиллерии и огромное количество военного оборудования различного вида. Франция дала около 300 самолетов. В количественном выражении Республика получала из-за границы материальную часть такого же объема, что и националисты. Но она была очень разнородна по качеству, использовалась гораздо менее эффективно и значительная ее часть была оставлена на поле боя при отступлении республиканских частей. Русские танки были более тяжелыми, лучше вооружены, более быстрыми и в любом отношении превосходили германские и итальянские образцы, как это установили японцы в 1939 г., а Гитлер - в 1941-1942 г.г. Но и их использовали плохо и с легкостью оставляли противнику; к концу войны националисты имели целый бронеполк, вооруженный русскими машинами [74].

Русские также направили 1000 летчиков и других военных специалистов, но не крупные военные части. Они рассматривали Испанию, в основном, как эксперимент по международной пропаганде, и их усилия были направлены на организацию интернациональных бригад. Всего 40 тысяч иностранцев сражались за Республику, 35 тысяч из них были в бригадах, хотя не более 18 тысяч в каждый отдельно взятый момент. Кроме того, работало 10 тысяч врачей, медсестер и других гражданских специалистов. Самый значительный контингент, около 10 тысяч, был из Франции, за ним следовали 5 тысяч немцев и австрийцев, 5 тысяч поляков, 3350 итальянцев, приблизительно по 2500 человек из Британии и Соединенных Штатов, по.1500 из Югославии и Чехословакии, по 1000 из Скандинавии, Канады и Венгрии и малочисленные контингенты из более чем сорока других стран. Один из расчетов, например, оценивает британское участие в 2762 человека, из которых 1762 были ранены,. 543 - убиты. Погибло около 900 американцев [75].

Его военные взгляды были весьма передовыми для своего времени; он верил так же, как и Де-Голль, в “войну маневров”. В 1928 г. он реорганизовал Испанскую военную академию и превратил ее в то, что французский военный министр Андре Мажино назовет “самым современным центром такого типа в мире..., последним словом военной методологии и обучения” [76].

Философию Франко стоит коротко рассмотреть, так как она была очень далека от всех преобладающих течений века: и либеральных, и тоталитарных. Он был очень похож на солдата-государственного деятеля Веллингтона - весьма уважаемой в Испании фигуры. Франко считал войну ненавистным занятием, которое не может обойтись без жестокости - оно иногда было необходимым для прогресса цивилизации. Он находился в русле традиций римлян, крестоносцев, конкистадоров, tercios* из Пармы.

* Название испанской пехоты в XVI-XVII веках, данное Иностранному Легиону в 1920 г.

В Африке его иностранные легионеры обезображали тела своих врагов, отрезая им головы. Но у них была строгая дисциплина: Франко был суровым, но справедливым, и поэтому популярным командиром. Он считал, что испанская христианская культура безусловно являлась непревзойденной; находил “необъяснимым” марокканское “сопротивление против цивилизации”. Позднее, когда он разгромил шахтерское восстание в Астурии, он удивлялся, почему, хотя они “явно не были чудовищами и бандитами”, у них отсутствовало “то уважение к патриотизму или иерархии, которое просто необходимо добропорядочным людям” [77]. Собственные мотивы он неизменно определял как “долг и любовь к своей стране”.

Для Франко армия была единственной истинно национальной институцией, древней, бесклассовой, не местнической, аполитичной, неразвращенной, беспристрастной. Если ее ущемляли, то она бунтовала, как делала это с шестнадцатого века, а в последний раз - в 1917 г. Но она всегда служила. Все остальное в Испании было подозрительным. Церковь была слабохарактерной. Сам Франко верил истово: он заставил скептично настроенного Мола молиться о снабжении оружием, и сознательно добивался одобрения церковной иерархии, учредив “церковное хозяйство”, но он ни в коем случае не был клерикалом и никогда не принимал от церкви ни малейшего совета, выходящего за рамки духовных вопросов [78]. Франко ненавидел политику любой окраски. Консерваторы были реакционными и эгоистическими землевладельцами. Социалисты - заблуждающимися или еще хуже. Он воспользовался обоими повстанческими движениями - и фалангистами и карлистами, собрав их под своим предводительством, но их роль была подчиненной, почти угоднической. Франко никогда не был фашистом и не питал ни малейшей веры к любому виду утопии или системы. В его штаб-квартире имел влияние только один политик - его зять Рамон Серрано Суниер, но и он был должностным лицом. Франко говорил: “Испанцы устали от политики и политиков”. И еще: “Только те, кто кормятся от политики, должны бояться нашего Движения”. Всю свою политическую карьеру он посвятил стремлению искоренить политику [79].

Франко более умело использовал свои людские и материальные ресурсы, так как вел “военную” войну, тогда как республиканцы вели политическую. Он был повелителем винтиков и гаек войны: топографии, обучения, инфраструктуры, транспорта, сигналов, контроля с воздуха. Он не был гением, но был очень тщательным и спокойным человеком; он никогда не усугублял свои провалы и учился на своих ошибках. После того, как он расправился с политикой, ему уже некого было расталкивать локтями, и он практически до конца сохранил единство в командовании.

Может быть, самым большим его психологическим преимуществом было то, что он быстро утвердил, при этом совершенно явно, свою полную независимость от иностранных союзников. Здесь присутствует один момент, который часто упускают. Хотя идеализм является элементом войны на уровне обыкновенных воюющих людей, на межгосударственном уровне война исключительно прагматична. Гитлер, Муссолини и Сталин, а также все другие правительства,. которые поставляли оружие и помощь, требовали оплаты. В известном смысле финансисты являются ключом к войне, и Франко и его советники это ловко использовали. Самым большим их достижением было то, что они поддерживали приличную бумажную валюту, не используя государственный золотой запас и центральную банковскую систему. Курс песеты националистов стабильно оставался между 70 и 80 за одну английскую, лиру, тогда как курс республиканской песеты упал с 36 в июне 1936 г. до 226 в декабре 1937 г., a в дальнейшем совсем рухнул [79]. Еще на начальном этапе Франко собрал средства от монархии, с британского и другого иностранного бизнеса в Испании, с таких финансовых боссов, как Хуан Марч и Хуан Вентоса. Он прилагал огромные и все более успешные усилия для поддержания экспорта. В результате этого он смог стабилизировать валюту, взять займы в самой Испании и, что было наиболее важным, получить практически все свое иностранное вооружение в кредит. В результате зтого и Германия, которой он был должен 225 миллионов долларов, и Италия, чей конечный счет был оплачен в размере 273 миллионов в 1940 г.,. имели серьезный практический интерес обеспечить победу Франко в войне, чтобы он мог с ними расплатиться - что они сделал.

Еще более катастрофическим с точки зрения Республики было не только требование Сталина на немедленной оплате золотом, но и та политическая цена, которую он требовал, чтобы вообще поставлять вооружение. В тот момент, когда бой уже начался, и необходимость в оружии стала отчаянной, резко возросло влияние испанской Компартии. Это не имело бы такого большого значения, если бы она вела независимое существование. Но она практически управлялась через русское посольство отделами НКВД и ОГПУ во главе с Александром Орловым, который сам жил в смертельном страхе от Ежова, а также такими фигурами Коминтерна, как французский охотник за ведьмами Андре Марти, чье лицо, как писал Хемиингуэй, “носило печать разложения и будто было сделано из нечистот, найденных под ногтями очень старого льва” [81]. И до сегодняшнего дня не ясно, до какой степени Сталин был заинтересован в победе в войне, но, во всяком случае, он был решителен в контроле над республиканской стороной.

Кабальеро, который стал премьер-министром в сентябре 1936 г. и был довольно глупым и легковерным, оказал сталинским претензиям известное сопротивление. Он не позволил коммунистам проглотить “Социалистическую партию”, как это произошло с молодежным движением. В январе 1937 г., получив от Сталина угрожающее письмо с требованием уволить своего лучшего генерала, он вышвырнул из своего кабинета советского посла Марселя Розенберга со словами: “Убирайтесь вон! Boн!” и таким громким голосом, что было слышно снаружи. “Испания может быть и бедна, - сказал он, - но она не собирается терпеть, когда иностранный посол пытается навязать свою волю главе испанского правительства” [82].

Это был конец Кабальеро (это было и концом Розенберга, который сразу же был отозван и убит Сталиным), хотя советским властям понадобилось еще немного времени, чтобы организовать переворот. Это было решено на заседании Исполнительного комитета Коммунистической партии, посещенного советским поверенным в делах, Марти, Орловым и другими служащими тайной полиции. Примечательно, что генеральный секретарь ИКП Хосе Диас был против смещения Кабальеро по приказу Сталина и в какой-то момент крикнул Марти: “Вы являетесь гостем заседания Испанской Коммунистической партии. Если наше обсуждение Вам не нравится, вот Вам дверь!”” Но в выкриках и последовавшем голосовании только Диас и Хесус Эрнандес - министр просвещения и источник наших сведений об этом заседании - проголосовали против переворота; все остальные испанские коммунисты были напуганы людьми Орлова [83].

Преемник Кабальеро, Хуан Негрин, был подобран в ноябре предыдущего года агентом Сталина Артуром Сташевским в качестве идеальной марионетки. Аполитичный профессор из верхов среднего класса, не имевший последователей среди профсоюзов или рабочего класса, без связей с коммунистами и поэтому “респектабельным” в глазах иностранной прессы, с вульгарными привычками, а значит, уязвимый для шантажа. Вместо того, чтобы закупать вооружение, он носился на быстрой спортивной машине по Франции, гоняясь за проститутками. Его обжорство было поразительным: иногда за вечер он ужинал три раза. На его возражение, что он-де недостаточно популярен, чтобы стать премьером, Эрнандес цинично ответил: “Популярность создается” - пропаганда была единственной сферой деятельности, в которой коммунисты не имели соперников [84]. За ширмой удобного невежества Негрина коммунисты, тайная полиция Сталина, захватили власть в республиканской Испании. Результатом была одна, из самых крупных политических трагедий века.

Было ясно, что если бы армия не организовала путч в июле 1936 г., то рано или поздно Испания была бы ввергнута в гражданскую войну между самими левыми. Она была развязана в Барселоне весной 1937 г., когда коммунисты дрались против РПМЕ и анархистов. Непосредственным поводом, как и в большой гражданской войне, было политическое убийство коммуниста-руководителя Рольдана. Кортады, застреленного 25 апреля, то ли анархистским “контрольным патрулем”, то ли агентом Коминтерна Эрнё Герё. Обе стороны имели частные армии, тайные полицейские силы, банды головорезов-убийц. Лозунгом РПМЕ было: “Мы не отречемся от революции, мы погибнем на баррикадах”. Коммунисты скандировали: “Прежде чем овладеем Сарагоссой, надо взять Барселону”. В мае имели место бунты и большие сражения, после чего вмешались флот и 4000 гвардейцев- штурмовиков [85]. Отказ Кабальеро распустить милиционерские отряды РПМЕ был непосредственным поводом для его свержения. В тот момент, когда в качестве номинального премьера был назначен Негрин, коммунисты захватили Министерство внутренних дел и все ключевые полицейские и полувоенные посты и занялись сведением счетов.

Чистка совпала со сталинской резней в его собственной партии в России и несла на себе все признаки его методов. Контролируемая ИКП мадридская полиция заставила двух пленных фалангистов изготовить поддельный план восстания в Мадриде, от имени пресловутой “пятой колонны” Франко, после чего на оборотной стороне плана было написано фальшивое письмо Андреса Нина, руководителя РПМЕ, адресованное Франко. Большое количество фальсифицированных документов уличавших РПМЕ в фашистском предательстве, были положены в чемодан, оставленный в Героне и “случайно” обнаруженный полицией. 14 июля Орлов в качестве шефа испанского НКВД приказал, вероятно по непосредственному распоряжению Сталина, арестовать всех руководителей РПМЕ. Это произошло вопреки протестам министров-коммунистов (некоммунисты, и в первую очередь Негрин, вообще не были информированы) [86]. Командир 29 дивизии РПМЕ был отозван с фронта “для консультаций” и тоже арестован. Задержанных отводили в специально подготовленные центры для допросов и в камеры для истязаний, большинство из которых находились в подземельях (среди них был и бывший женский монастырь св. Урсулы в Барселоне, известный как “Дахау республиканской Испании”). Усилия правительства освободить Нина были напрасными. Но планы Сталина сделать его центром испанского показательного процесса провалились, так как Нин - прототип героя Оруэлла Гольдштейна из романа “1984”, предпочел умереть от мучений, но ни в чем не признаться. (В конце концов он был убит Орловым в парке Эль Прадо, впоследствии ставшего дворцом Франко.) В течение остальной части 1937 г. и до самого конца 1938 г. многие тысячи членов РПМЕ и других левых различной принадлежности были казнены и замучены до смерти в коммунистических тюрьмах. Среди них было много иностранцев, как, например, бывший секретарь Троцкого Эрвин Вольф, австрийский социалист Курт Ландау, британский журналист “Боб” Смайли и бывший преподаватель университета имени Джона Гопкинса Хосе Роблес. Среди тех, кто еле успел бежать, были Оруэлл и Вилли Брандт, будущий канцлер Германии [87].

Одним из многих несчастий Испании в то время было то, что Гражданская война по времени совпала с разгаром большого террора Сталина. Большая часть убийств в Барселоне была слабо связана с внутренней политикой Испании, а, скорее всего, отражала события в Москве и Ленинграде. Так, Роблес был казнен потому, что, будучи переводчиком генерала Яна Антоновича Берзиня, руководителя русской военной миссии в Испании, знал слишком много об его отзыве и ликвидации в процессе сталинской чистки в армии. В 1937-1938 г.г. Сталин уничтожал своих ведущих агентов по всему миру. И так же, как в России, практически все его ставленники, помогшие ему овладеть левыми в Испании, и затем терроризировать их, в свою очередь были убиты. Руководитель заграничного отдела НКВД был захвачен врасплох в своем кабинете в Париже в феврале 1938 г., и его заставили проглотить цианид. Организаторы оружейных поставок в Испанию, Евхен Коновалек был убит в Роттердаме в мае 1938 г., Рудольф Клемент был найден обезглавленным в Сене. Вальтер Кривицкий, шеф советской военной разведки в Западной Европе, был три года преследуем сталинскими убийцами и, наконец, схвачен в Вашингтоне 10 февраля 1941 г. [88] Кроме генерала Берзиня, Сталин убил Михаила Кольцова - знаменитого испанского корреспондента “Правды”, Артура Сташевского - руководителя экономической миссии в Испании, и Антонова-Овсеенко - генерального консула в Барселоне, которому сказали, что его вызывают в Москву, чтобы сделать министром юстиции - шутка, характерная для юмора висельника сталинского периода [89]. Единственным человеком, успевшим ускользнуть от Сталина, был сам архиубийца Орлов, который дезертировал, написав отчет обо всем, что знал, и уведомив Сталина, что приказал опубликовать его сразу же, если он умрет от насильственной смерти. Таким образом, его оставили в покое, а свой рассказ он опубликовал после смерти Сталина [90].

Можно спросить: как так получилось, что зверства, направленные против левых в Барселоне, не вызвали по всему миру волну отвращения к сталинизму? Одной из причин была случайность. Двадцать шестого апреля 1937 г., в день, когда убийство Кортады стало детонатором внутреннего кризиса, 43 самолета из легиона “Кондор” бомбили исторический город басков Гернику, где в тени знаменитого дуба когда-то заседал первый парламент Басконии. Было убито около 1000 человек и разрушено 70 процентов зданий. Это не являлось первой бомбардировкой города обеими сторонами, а Герника была законной мишенью, хотя цель нападения - террористической. Решение принял полковник Вольфганг фон Рихтгофен, командир легиона, после консультаций с полковником Хуаном Вигоном - начальником штаба генерала Мола. Нет доказательств того, что Мола знал об этом предварительно; Франко точно не знал, а германцы не имели представления об историческом значении города [91]. Для коминтерновских пропагандистов - наилучших в мире - это было подарком с неба, и они превратили его в самый известный эпизод всей войны. Пикассо, которого уже попросили сделать картину для испанского павильона Всемирной выставки в Париже, прямо набросился на эту тему, и результат его работы позднее был перенесен в нью-йоркский музей “Метрополитен”. Эпизод с Герникой помог сдвинуть целый пласт общественного мнения Запада, включая и журналы Тайм и Ньюсуик в сторону Республики [92]. В последовавшей шумихе, отзвук которой мог еще быть услышан и в 80-е годы, когда картина была торжественно выставлена в Прадо, стоны массовой резни в Барселоне остались не услышанными.

Способ, которым использовалась Герника для прикрытия разгрома РПМЕ, был типичным для ловкости коминтерновской пропаганды, возглавляемой двумя вдохновенными профессиональными лжецами - Билли Мюнценбергом и Отто Кацем, позднее убитыми по приказу Сталина [93]. В течение всей Испанской войны сталинизму помогали не только превосходная пропагандная служба, но и наивность и легковерие, а также, что тоже необходимо подчеркнуть, лживость и коррупция западных интеллектуалов, особенно их готовность закрывать глаза на так называемое У.Х.Одэном “необходимое убийство”. Когда после своего спасения Оруэлл попытался опубликовать рассказ о скандале с РПМЕ “Выплюнуть испанский камешек” в “Нью Стейтсмен”, его издатель Кингсли Мартин не взял произведение под предлогом, что это навредило бы поддержке Западом республиканского дела; позднее он утверждал, что Негрин порвал бы с коммунистами из-за дела с РПМЕ, если бы Запад проявил желание снабжать его оружием. Но когда разоблачения Оруэлла появились в “Нью Инглиш Уикли”, они привлекли к себе мало внимания [94]. Левые интеллектуалы не желали знать объективной истины; они не хотели расшатывать свои иллюзии. Они были захвачены романтикой и волнениями самой драмы, и мало кто из них обладал твердой решимостью Оруэлла придерживаться абсолютных стандартов морали, или имел опыт ужасов, возникающих при их подмене относительными стандартами. Большинство из них относилось к “Партии” с унизительным угодничеством. Так, например, поэт Сесил Дей-Льюис, вступивший в нее в 1936 г., извинялся, что не сделал этого раньше, обвиняя себя в “утонченном буржуазном субъективизме, из-за которого он не хотел вступать в Партию до тех пор, пока не начал зарабатывать достаточно денег, чтобы убедить себя, что вступает с бескорыстными мотивами, а не как бедный и голодный человек, который бы мог облагодетельствоваться в результате революции”. Он считал, что должен просить разрешения у Партии даже для принятия приглашения о членстве в комитете Общества книги [95].

Кроме того, коммунисты контролировали доступ к Республиканской Испании. Например, чтобы туда попасть английскому писателю, ему необходимо было иметь письмо руководителя КП Гарри Поллита, работавшего в тесном сотрудничестве с Виктором Голанцем, ведущим левым издателем, чей “Клуб левой книги” господствовал на рынке. Поэт У.Х.Одэн смог избежать тюрьмы с помощью “письма от Поллита”, когда его арестовали за непристойное поведение в одном барселонском парке [96]. Само посещение “нашей” Испании было необходимо для самоуважения каждого прогрессивного интеллектуала. Так же, как Германия, Россия и Италия использовали Испанию для испытаний своего нового оружия - т.е. для материальных испытаний, так и писатели приезжали туда, чтобы собрать материал для своего очередного романа или стихотворения, что можно было назвать “духовным испытанием”. Андре Мальро, чей роман о Китайской революции “Человеческое существование” (1932) сделал его всемирно известным, поехал в Испанию, намереваясь написать его продолжение, которое вскоре появилось под заглавием “Надежда” (1938). С собой он привез целую эскадрилью тихоходных бомбардировщиков “Потекс”, что вызвало большую шумиху в прессе, но мало навредило националистам. Кроме того, эскадрилья так или иначе должна была пилотироваться испанцами. Командир республиканских истребителей Гарсиа Ласаль писал, что люди Мальро были “писателями, художниками, фотографами, женщинами, детьми и не знаю кем еще - в общем, кем угодно, но только не летчиками” [97]. Хемингуэй тоже был в Испании в “процессе исследования” для книги “По ком звонит колокол”. Его, “папу”, воображавшего о себе, что он зачерствел и приобрел опыт в цинизме войны, было легко обмануть. Когда его приятель Дос Пассос начал тревожиться об исчезновении Роблеса, которого хорошо знал (он, на самом деле, уже был убит), “амиго” Хемингуэя из контрразведки, зловещий Пепе Кинтанилья, намекнул, что Роблес был шпионом, и Хемингуэй сразу же поверил в его виновность. Он приписывал “упорную веру в лояльность Роблеса” со стороны Дос Пассоса “добродушной наивности типичного американского либерала”, но, разумеется, именно Хемингуэй показал себя в этом эпизоде полным наивняком [98].

Между тем, ужасное легкомыслие за линией Республиканского фронта продолжалось. Как подчеркивал Оруэлл, каждая из левых фракций была охвачена мыслью о том, что после победы над Франко она должна иметь сильную военную позицию, и позволяла, чтобы это влияло на ее тактику и поведение в войне. Чтобы сохранить свою численность, они старались избегать жертв, а коммунисты часто нарочно задерживали артиллерийскую или авиационную поддержку, чтобы добиться разгрома частей РПМЕ или каких-нибудь других, которых они хотели ослабить [102]. После уничтожения РПМЕ дух республиканцев непрерывно падал. В этих обстоятельствах Франко выбрал войну на истощение на протяжении всей ужасной зимы 1937-1938 г.г. и в апреле рассек Республиканскую Испанию на две части. Далее все было только вопросом времени, а Франко не рисковал, и выжидал решающего превосходства. Осенью Сталин, уставший от войны, извлекший из нее последний гран пропагандной стоимости и закончивший свою чистку, уже думал о новых сделках с западными демократиями или, вероятнее всего, с Гитлером. Он также получил все золото Республики. Поэтому он прекратил помощь, и Франко смог начать свое последнее наступление в Каталонии непосредственно перед Рождеством, будучи уверенным, что конец уже близко. Барселона пала 28 января 1939 г., а Мадрид - 28 марта. Франко уже вел войну без какого-либо интереса, и когда услышал об ее окончании, даже не оторвал глаз от своего лисьменного стола [103].

В день падения Мадрида Гитлер денонсировал Германо-польский договор от 1934 г., за неделю перед этим оккупировав всю Чехословакию. Было очевидным, что война в Европе неизбежна. Реакцией Франко была жестокая попытка изолировать Испанию не только от надвигающейся катастрофы, но, насколько это было возможно, - от всего двадцатого века.

Испания имела многолетнюю традицию грубой социальной инженерии и внутренних крестоносных походов. В пятнадцатом и шестнадцатом веках она последовательно выдворила огромное число мавров, евреев и протестантов. Путем таких массовых изгнаний она избежала Реформации и ужасов религиозных войн. Позже подобные методы грубого изгнания не использовались, что позволило Французской революции проникнуть в страну и распинать ее гражданской войной на протяжении пятнадцати лет, о чем красноречиво свидетельствует графика Гойи.

Теперь же вторжение постхристианской тоталитарной культуры принесло еще три года мученичества. Со стороны националистов 90 тысяч пали в бою; 110 тысяч республиканских солдат погибли, один миллион стали инвалидами; 10 тысяч погибли при воздушных бомбардировках, 25 тысяч - от голода, 130 тысяч были убиты или застрелены за линией фронта, 500 тысяч были в изгнании, а половина из них никогда не вернулась [104]. Были уничтожены огромные ценности: от знаменитой библиотеки собора в Куенке до ранних картин Гойи в его родном Фуентодосе.

Франко решил покончить с разрушительным процессом разложения, ампутировав агонизирующую конечность испанского коллективизма. Его чувства к левым предвосхитили чувства Союзников к нацизму; он сначала добился безусловной капитуляции, после чего провел декоммунизацию, но способом, более близким к военнополевым чисткам в освобожденной Франции, чем к систематическим процессам в Германии. Это не было тоталитарным уничтожением классов в ленинском стиле: Закон о политической ответственности от 9 февраля 1939 г. занимался индивидуальной ответственностью за преступления (единственным исключением были франкмасоны выше восемнадцатого разряда). Строго говоря, смертная казнь за политические преступления как таковые просто отсутствовала [105]. Но победители были заряжены огромной яростью: например, министр иностранных дел Суниер требовал отмщения за своих братьев, расстрелянных в республиканских тюрьмах. Таких случаев было тысячи, поэтому нетрудно было приписать преступления, влекущие за собой смертный приговор республиканскому чиновнику любого калибра. Зять Муссолини Чано докладывал из Испании в июле: “Процессы ведутся каждый день со скоростью, которую я бы назвал беспрецендентной... Все еще проводится много расстрелов. Только в Мадриде их между 200 и 250 в день, в Барселоне - 150, в Севилье - 80” [106]. Так погибли несколько десятков тысяч человек, но цифра 193 тысячи, приводимая иногда как общее число, неверна, так как много смертных приговоров, вынесенных судами, были заменены. 31 декабря 1939 г. Франко дал ясно понять, что большое количество долголетних (обычно пятнадцатилетних) тюремных приговоров придется отбыть: “Необходимо ликвидировать ненависть и страсти, оставшиеся в нас от прошедшей войны. Но эту ликвидацию нельзя осуществлять либеральным способом путем всеобщих пагубных амнистий, которые были бы скорее заблуждением, чем жестом всепрощения. Она должна быть христианской, полученной через искупление трудом, сопровожденное раскаянием и покаянием” [107]. В 1941 г. в тюрьмах все еще содержались 233 375 человек; десятки тысяч из тех, кто управляли Республикой, умерли в тюрьмах или в изгнании. Другим был запрещен доступ к широкому диапазону государственных или частных служб декретом от 25 августа 1939 г., который поставил цели чистки над эффективностью управления или интересами экономики [108]. Так страна древних традиций - Испания, ведомая человеком, сожалевшим о каждой секунде, прошедшей после конца старого света в 1914 г., пыталась сделать себе прививку от настоящего. В долгосрочной перспективе попытка была неуспешной, но она дала Испании некоторую защиту от пандемии, заливавшей в то время Европу.