Это выдающееся заявление в целом было точным обобщением случившегося в 30-е годы. Оно было сообщено предварительно на тайном инструктаже Гитлера с его начальниками служб 3 февраля 1933 г, - его первой встречей с ними после принятия верховной власти. Гитлер сообщил им, что намерен отказаться от Версальского соглашение и сделать Германию самой могучей силой в Европе, подчеркнув при этом: “Самый опасный период - это период перевооружения. Тогда увидим, есть ли у Франции государственные деятели. Если они есть, то она не предоставит нам времени, а сама набросится на нас” [23] .

Все знали, что цели Гитлера были честолюбивы. Большинство немцев верило, что они могут и будут достигнуты без войны, путем наступательной дипломатии, поддерживаемой вооруженной силой. Генералов убеждали в том, что без войны никак не обойтись, и что она будет краткой. На самом деле, настоящая программа Гитлера была более обширной, чем это представляли себе генералы, не говоря уже о народных массах, и по необходимости включала в себя не просто войну, а последовательность войн. Гитлер знал, что говорил, когда писал в “Майн Кампф”: “Германия должна стать мировой силой, иначе Германии не будет.” Используя термин “мировая сила”, он имел в виду нечто большее, чем Германия Вильгельма (т.е. просто господствующая сила в Центральной Европе), он имел в виду “мир” в полном смысле этого слова. Урок, который он извлек из Первой мировой войны и из анализа этой войны Людендорфом, заключался в том, что для Германии было жизненно важным вырваться наружу из своей центрально-европейской базы, которая всегда могла оказаться в окружении [31]. По мнению Гитлера, Людендорф как раз был на пороге этого в Брест-Литовске, когда “удар в спину” на внутреннем фронте провалил все. Следовательно, его настоящие планы начинались там, где кончался Брест-Литовск: время нужно было вернуть назад к событиям весны 1918 г., но уже с солидной, объединенной, свежей и, самое главное, “очищенной” Германией.

Цели Гитлера можно было понять не только из книги “Майн Кампф” с ее основным упором на “Восточную политику”, но и из его ранних речей и так называемой “Второй” или “Тайной книги”, написанной в 1928 г. [4] Этот материал четко объяснял, что процесс “очищения” - ликвидация евреев - был очень существен для всей долгосрочной стратегии. Так как Гитлер был “расовым” социалистом, в отличие от “классовых” социалистов, он верил в то, что двигателем истории является чистая раса. Движение могло прерваться только в случае “отравления расы”. Зараза исходила прежде всего от евреев. Он уважал евреев как “отрицательных сверхлюдей”. В своей книге “Разговор за столом” Гитлер писал, что если 5000 евреев эмигрируют в Швецию, то там они вмиг займут все ключевые посты: и это потому, что о “чистоте крови”, как он называл ее в “Майи Кампф”, “евреи заботятся, больше любого другого народа на земле”. С другой стороны, германцы уже “отравлены”. Из-за этого они проиграли Первую мировую войну. Даже он сам отравлен и поэтому время от времени делает ошибки - “все мы страдаем болезнью смешанной, испорченной крови” [5]. Отравление расы было довольно распространенной навязчивой идеей во время молодости Гитлера, так же как экологическое загрязнение стало навязчивой идеей для многих людей в 70-е и 80-е годы. Идея о вездесущем отравлении была очень привлекательной для того типа людей, которые принимают теорию заговора как объяснение механизма общественных явлений. Как и экологи более позднего времени, они считали, что отравление распространяется быстро, что предстоит полная катастрофа и необходимо много времени, чтобы вернуть все на свои места, даже если правильную политику применить без промедления. Гитлер подсчитал, что для его режима будут необходимы сто лет, чтобы очистить Германию от расовой отравы, и если Германия справится с этим успешно и станет первой нацией-расой, то она неизбежно будет “властелином Земли” (Майн Кампф).

Итак, полная программа Гитлера заключалась в следующем: во-первых, взять власть в самой Германии и начать процесс очищения у себя дома; во-вторых, растоптать Версальское соглашение и утвердить Германию в качестве господствующей силы в Центральной Европе. Всего этого можно добиться и без войны. В-третьих, на базе этой мощи уничтожить Советский Союз (войной), чтобы очистить “рассадник” от “бактерий” и путем колонизации создать стабильную основу для экономического и стратегического могущества. Используя ее, необходимо создать континентальную империю, в которой Франция и Италия были бы обыкновенными сателлитами. На четвертом этапе Германия приобретет большую колониальную империю в Африке, плюс большой океанский флот, чтобы стать одной из четырех сверхсил наряду с Британией, Японией и Соединенными Штатами. И в конце, для поколения после своей смерти, Гитлер предусматривал решительную битву между Германией и Соединенными Штатами за мировое господство [7].

Никто после Наполеона не осмеливался на столь дерзкие мысли. По своему гигантскому охвату эта концепция была достойна самого Александра Македонского. Но все же Гитлер оставался прагматичным до тех пор, пока всецело не был поглощен войной, которую он сам затеял. Как и Ленин, он был непревзойденным оппортунистом, всегда готовым найти лазейку и соответствующим образом приспособить свою теорию. Это привело некоторых историков к заключению, что он не придерживался никакой руководящей программы. На самом деле, приспосабливая свою тактику к требованиям текущего момента, он преследовал свою долгосрочную стратегию с жестокой решительностью, редко встречающейся в истории человеческого честолюбия. В отличие от большинства тиранов, Гитлер никогда не позволял себе расслабиться, пресытившись автократической властью. Как раз наоборот. Он постоянно увеличивал ставку и пытался ускорить ход истории. Он боялся, что его революция потеряет свой динамизм. Гитлер считал себя незаменимым и надеялся на то, что хотя бы четыре из его этапов будут завершены еще при его жизни, когда он находится в зените своих сил. Это нетерпение сделало его столь опасным на короткий период времени и столь бесплодным в долгосрочной перспективе (что было совсем противоположно советским стратегам). В тайной речи перед издателями газет в ноябре 1938 г. после своего большого триумфа в Мюнхене, он высказал сожаление о том, что необходимость говорить о мире привела германскую нацию к чрезмерному расслаблению. Он утверждал, что для Германии принятие мира и, следовательно, стабильность положения как постоянный факт международной жизни, означало вселение пораженческого духа. Насилие было необходимостью, и общество должно было быть готово к нему [83].

С таким чудовищем на воле, обладающим неограниченным контролем над второй по силе экономикой в мире, и единственной, полностью вышедшей из Большой депрессии, - какова была возможность сохранения старой европейской системы? Самая большая из законосообразных сил, Соединенные Штаты, практически оторвалась от Европы. В 1930 г. США выбрали протекционизм. Этот выбор был подтвержден после того, как Рузвельт возглавил страну и ясно дал понять, провалив назначенную на июль 1933 г. мировую экономическую конференцию, что его Нью-Дил был несовместим с договорной системой мировой торговли. Он стоял за “капитализм в отдельно взятой стране”, точно также, как Сталин стоял за “социализм в отдельно взятой стране”. Эта изоляция была узаконена в 1935 г., когда Конгресс с большинством демократов принял Закон о нейтралитете. В том же году молодой писатель Герберт Эйгер выразил настроение большинства американских интеллигентов, отвращенных тем, что происходило в Европе, призывая своих соотечественников забыть европейские корни и быть верными их собственной развивающейся культуре. За шесть лет жизни в Европе - писал он, - “я понял, что самые добродетельные черты в американской жизни - это не те черты, которые мы слепо заимствовали у Европы, а те, которые мы свободно восприняли или развили другими способами - наши собственные черты” [9].

В некоторых случаях Рузвельт считал себя гражданином всего мира, но его интернационализм был, в основном, на словах (в сущности, риторическим), а не на деле. Его нельзя было обвинять за то состояние одностороннего разоружения, в котором он застал Америку в 1933 г.; но он ничего не предпринял, чтобы исправить его во время своего первого мандата, и сделал очень мало в начале второго. Как отмечал Джордж Кеннан, один из самых способных молодых дипломатов, заявления Рузвельта были сделаны скорее всего ради их внутриполитического эффекта, а не ради их влияния на мировые события [10]. Окруженный своими молодыми деятелями Нью-Дила, добронамеренными в отношении Европы, но невежественными и безнадежными любителями в международных отношениях, и, во всяком случае, поглощенными внутренними проблемами Америки, Рузвельт стремился выглядеть принципиальным и “прогрессивным”. Но его принципиальность выражалась, главным образом, в требовании к Британии твердо защищать международный порядок, а его прогрессивность представляла Советскую Россию, одного из тоталитарных хищников, как более значительный фактор в международном масштабе, нежели Британия.

До самой его смерти в 1945 г. в подходе Рузвельта к международной политике присутствовал неисправимый элемент легкомыслия. Характерным было то, что одним из его главных источников информации о Британии (и вообще о европейских событиях) в конце 30-х годов был “Week”, ультралевый бюллетень, поддерживающий теорию заговора и издаваемый журналистом “Дейли Уоркер” Клодом Кокберном [11]. Некоторые личности, назначенные Рузвельтом в качестве послов, являлись доказательством его некомпетентности. Он послал Джозефа Кеннеди, настроенного яростно антибритански, в Лондон, а замешанного в коррупции и легковерного Джозефа Дейвиса - в Москву. Последнее решение было особенно неудачным, так как Московское посольство США было обеспечено очень хорошими кадрами и великолепной информацией и поддерживалось высокопрофессиональным Отделом по восточно-европейским вопросам в Государственном департаменте. Советский министр иностранных дел Литвинов признавал, что архивы по советской международной политике в этом отделе лучше, чем у самого Советского правительства [12]. Спустя пять месяцев после того, как Дейвис в 1936 г. был назначен послом с указанием войти в доверие к Сталину любой ценой, отдел был закрыт, его библиотека была расформирована, а множество досье - уничтожены. Кеннан, работающий в московском посольстве, считал, что это отражает “дух советского влияния... где-то в самой верхушке власти”. Нет сомнения, что это отражало острую борьбу за власть между государственным секретарем Корделлом Холлом и помощником секретаря, мрачным гомосексуалистом, Самнером Уэллсом [13]. Оба были настроены антибритански; Холл считал, что новая британская система имперских предпочтений, которая сама по себе являлась реакцией на лавину торговых ограничений, обрушившихся из Закона о пошлинах Смута-Хоули, была большей угрозой для международного мира, чем любой диктатор.

Британия и Франция, даже без вмешательства Америки, наверное, могли бы остановить Гитлера в 1933-1934 г.г., если бы обе обладали решительностью и желанием действовать согласованно. На каком-то этапе Франция практически имела физическую возможность сделать это. Но после ухода Пуанкаре в 1929 г. уже не существовало большой вероятности того, что Франция нанесет опережающий удар. Политика Рузвельта была остро антифранцузской, не только в стремлении заставить Францию односторонне разоружиться, но и в том, что оторвав Америку от золотого стандарта, он мог оказывать экономическое давление на трогательные попытки создания “золотого блока”, которые отнимали у Франции много сил в 1933 г. В это время Гитлер укреплял свои позиции и ускорял тайное перевооружение, которое было характерным для последних лет Веймарского договора. Британия также была озабочена тем, как обессилить французскую армию. Никто не может спровоцировать войну в будущем легче, говорил министр иностранных дел сэр Джон Саймон перед Палатой общин 13 мая 1932 г., чем “хорошо вооруженная Франция” против разоруженной Германии. Даже после того, как Гитлер пришел к власти, британская политика продолжала оказывать давление на Францию о сокращении армии. В тот же вечер, когда Закон о полномочиях Гитлера прошел через Рейхстаг, Энтони Иден от имени правительства объявил, что задачей британской политики является заставить Францию сократить свою армию с 694 000 на 400 000 солдат, и отчитал Черчилля за его возражения против мер “обеспечивающих Европе период умиротворения, который ей необходим”. “Палата была разъярена и опасно настроена против г-на Черчилля” - отмечал “Дейли Диспач” [15]. В то время, когда за испуганными германскими социалистами уже охотились на улицах гестаповские команды Геринга, их британские товарищи пытались заглушить предупреждение Черчилля относительно конкретного высказывания Гитлера в “Майн Кампф” том, что он уничтожит Францию, обеспечив себе нейтралитет Британии. Но даже Фюрер не рассчитывал на то, что Британия попытается помешать французам защищаться.

Двадцать шестого января 1931 г. Черчилль сообщил перед Палатой общин, что “60 тысяч индийцев находятся в тюрьмах за политическую агитацию”. Спустя два месяца более 1000 мусульман были убиты индуистами в Конпуре, за этим последовали этнические волнения по всему субконтиненту. Не видя перед собой безопасного будущего, способные британские кандидаты уже не являлись на конкурс государственных служб в Индии, и индийцы занимали первые места на приемных экзаменах [17]. Британские инвестиции уменьшились, и экономическая ценность Индии для Британии постоянно падала [18]. Черчилль, который любил Индию и, может быть, в своей жизни испытывал к ней более сильную страсть, чем к любой другой стране, боялся, что слабая британская политика доведет Индию до повторения китайской трагедии: распад и расчленение, смерть бесчисленного количества людей, причем десятки миллионов “неприкасаемых” станут первыми жертвами. “Алчные аппетиты, - отмечал он 18 марта 1931 г., - уже возбуждены, и множество нетерпеливых пальцев тянутся и хватают огромную добычу заброшенной империи”. Британия тоже будет в проигрыше. Он считал, что мир “вступает в период, когда борьба эа самосохранение станет жизненно важной для густонаселенных промышленных стран”. Британии скоро придется “бороться за свое существование”, и поэтому важно сохранить для себя Индию (май 1933 г.) [19].

В 1935 г. Черчилль провел самую сконцентрированную и интенсивную политическую кампанию в своей жизни против законопроекта об Индии того же года – “чудовищный памятник позора, построенный пигмеями”. Этот законопроект давал Индии федеральное самоуправление, выгодное главным образом профессиональным политикам - браминам, которое оказалось практически неработоспособным. Но, вопреки своим титаническим усилиям, он не смог получить массовую общественную поддержку в Британии. Все его речи оставались напрасными. В сущности, он не смог разбудить интерес даже британской общности в Индии: те уже простились с Империей. Консервативные оппозиционные депутаты остались безучастными и примирились с постепенным британским отступлением. Черчилль не успел убедить более чем 89 из них голосовать против законопроекта, которой был принят с внушительным большинством в 264 голоса. Истина заключалась в том, что хотя Британская империя все еще занимала одну четвертую часть земной суши, в 1935 г. империализм в Британии уже был мертв и ожидал своего похоронного обряда. Отчаявшись, Черчилль отказался от Индии, чтобы сосредоточиться над перевооружением Британии ради ее собственного выживания.

В то время это тоже казалось проигранным делом. Влияние Блюмсбери в 30-е годы распространилось вверх и вниз и охватило почти все политические слои. В кругах левой интеллигенции патриотизм, который Стрейчи столь успешно пытался разрушить, был замещен примитивной верностью Сталину. В 30-е годы “Апостолы” перестали быть центром политического скептицизма и стали активным вербовочным пунктом для советского шпионажа [20]. В то время как некоторых Апостолов - Энтони Бланта, Гая Берджесса и Лео Лонга, поощряли к проникновению в британские, агентства и передаче информации для Москвы, левые в целом, руководимые коммунистами, стремились держать Британию разоруженной - политика, которую Сталин проводил вплоть до гитлеровского нападения в июне 1941 г. В 20-е годы Британская коммунистическая партия была партией рабочего класса, новаторской и с независимым мышлением. В начале 30-х в нее вступили интеллигенты из среднего класса и КП скоро начала раболепно угодничать интересам советской международной политики [21]. Британские марксисты, среди которых были такие политические мыслители, как Дж.Д.Х.Коул и Гарольд Ласки, такие ученые как Джозеф Нидам, Дж.Б.С.Халдейн и Дж.Д.Бернал, принимали без критики грубое и полностью ошибочное положение, что “капиталистическая Британия” и “фашистская Германия” руководствовались одинаковыми международными интересами и что перевооружение придумано просто для того, чтобы увековечить империализм и уничтожить социализм. Лейбористская партия восприняла ту же позицию, но в более размытой форме. В июне 1933 г. во время дополнительных выборов в Восточном Фуламе, лейбористский кандидат получил послание от руководителя Лейбористской партии Джорджа Лансбери: “Я закрою все призывные пункты, распущу армию и разоружу военно-воздушные силы. Я уничтожу все ужасные средства войны и скажу всему миру: делайте что хотите”. [22] Клемент Эттли, который стал его наследником, говорил перед Палатой общин 21 декабря 1933 г.: “Мы неизменно противимся всему, что похоже на перевооружение.” Лейбористы последовательно голосовали, говорили и агитировали против перевооружения вплоть до развязывания войны.

Таким же противником любой политики военной подготовки или твердости был весь спектр британского человеколюбия, называемый Шоу (который к нему принадлежал) “сценической армией Добра”. “Со всех сторон, - злобно писал о нем Троцкий, - ползучий гуманизм оставляет свой слизистый след, принижая роль интеллигенции и убивая всякие чувства.” “Им необходима система показной ничтожности, - вторил ему Д.Х.Лоуренс перед своей смертью, - которую они называют миром и доброй волей, чтобы в собственных душах чувствовать себя независимыми божками... мелкими Моральными Абсолютами, защищенными от вопросов,.. От этого пахнет дурно. Это желание воши.”[23].

Существовала общая тенденция (как и в отношении жестокостей Сталина) пренебрегать достаточно многочисленными фактическими доказательствами злодеяний Гитлера и отбрасывать его кровожадные высказывания как обыкновенную “риторику”, предназначенную “для внутреннего употребления” (Таймс, 10 июля 1934 г.). Вопреки всем доказательствам “сценическая армия” упорствовала в своей вере, что Гитлер не только хотел мира, но и был фактором его сохранения. Темпл, солидный архиепископ Йорка, считал, что Гитлер внес “огромный вклад в надежное укрепление мира” [26]. Клиффорд Аллен писал: “Убежден, что он по-настоящему желает мира” [27]. Довод Кейнса о “Карфагенском мире” так завладел умами и левых, и правых, что даже возможное уничтожение Гитлером Договора с помощью силы считалось шагом к миру. Версаль был “чудовищно несправедливым” (Леонард Вульф), “этот порочный договор” (Клиффорд Аллен). Во время ремилитаризации Рейнланда, говорил Лотиан, немцы “не сделали ничего другого, кроме как войти в собственные задворки”. Шоу соглашался: “Это все равно, что англичане снова заняли бы Портсмут” [28].

Но за всеми этими поверхностными рассуждениями скрывалась элементарная старомодная трусость; в сущности, приступ страха. Как отмечал Гарольд Никольсон во время Рейнландского кризиса, “настроение в Палате ужасно прогерманское, что означает страх перед войной” [29]. Вплоть до изобретения радара в конце 30-х годов, даже специалисты воспринимали взгляды Джулио Дуэта из книги “Господство в воздухе” (1921), что самолет-истребитель немногое может сделать для предотвращения массовых бомбардировок. Черчилль предупреждал парламент 28 .ноября 1934 г., что до 40 000 лондонцев будут убиты или ранены в первую неделю войны. Болдуин считал, что “человек с улицы” должен “осознать, что нет такой силы на земле, которая сможет защитить его от бомбардировки. Что бы ни говорили люди, бомбардировщик всегда сможет прорватьсл” [30]. На самом деле, люди не говорили ему ничего подобного: как раз наоборот. Яркий фильм Г.Дж.Уэллса “Облик грядущего” (1936) представлял ужасающую сцену всеобщего опустошения. В том же году Бертран Рассел (тогда еще пацифист) утверждал в книге “Какой путь к миру?”, что пятьдесят бомбардировщиков с газовыми бомбами из люизита могут отравить целый Лондон. Генерал Фуллер, другой выдающийся специалист, предсказывал, что Лондон станет “огромным взбесившимся сумасшедшим домом”, а правительство будет “сметено лавиной ужаса”.

В этой накаленной эмоциональной атмосфере, где мнимая озабоченность судьбами человечества покрывала тонкой коркой трясину паники - столь напоминающей страх ядерной угрозы в конце 50-х и начала 80-x годов - действительный вопрос о том, как организовать коллективную безопасность в Европе, никогда не обсуждался на должном уровне. Тон был задан абсурдными дебатами в Оксфорд-Юнионе сразу после прихода Гитлера к власти, где 275 против 153 проголосовали за резолюцию, что “это собрание. отказывается при любых обстоятельствах драться за Короля и Отечество” - “низкопробное, презренное, бесстыдное заявление... очень беспокоящий и отвратительный симптом”, как его назвал Черчилль. Как объяснял Майкл Фут, тогда служитель Оксфорд-Юниона (и член Либеральной партии), что это, прежде всего (и совсем нелогично), был протест против бездеятельного поведения Британии в Маньчжурии [31]. Союз за Лигу наций - предположительно здравомыслящая, хорошо информированная группа в поддержку идеи коллективной безопасности - не ставил открыто проблемы перед общественностью, потому что сам не был способен занять ясную позицию о том, когда и как можно законно применять силу в международных делах [32]. Президент и движущая сила союза - лорд Роберт Сесил, знал, что уход Британии из Китая был неизбежным, но он был слишком неискренним, чтобы сообщить об этом своим сторонникам [33]. Духовенство, хватаясь за проблему мира, как за лекарство против спада числа прихожан и увядания их собственной веры (еще один предвестник 80-х годов), утопило дискуссию в болоте слезной религиозности. Трое богословов - преподобные Герберт Грей, Мод Ройден и “Дик” Шеппард, - предлагали поехать в Маньчжурию и “встать невооруженными между воюющими сторонами”; это было нелепым эхом хилой остроты Стрейчи, но с совсем серьезным намерением [34]. Преподобный Дональд Соупер (методист) утверждал: “Пацифизм обладает достаточно сильной духовной мощью, чтобы отбросить агрессора” [35]. Козмо Гордон Ланг, архиепископ Кентербери, не совсем в это верил, но был достаточно сбит с толку, чтобы одновременно противиться перевооружению и писать в “Таймс”, угрожая пальцем Муссолини.

Пацифистское крыло духовенства, возглавляемое Шеппардом, основало “Союз гарантии мира” для сбора подписей с целью отпугнуть Гитлера: среди его спонсоров были Олдос Хаксли, Роуз Маколей, Сторм Джеймсон, Вера Бриттейн, Зигфрид Сассун, Мидлтон Мури и другие литературные светила. Почувствовав холодное дуновение конкуренции со стороны левых, Сесил организовал в 1934-1935 г.г. общенациональный “Референдум за мир”, который получил 87 процентов (более 10 миллионов голосов) в пользу позиции Союза и, казалось, отверг как пацифистов, так и тори - приверженцев перевооружения вроде Черчилля. Но референдум, в сущности, не задал вопроса, должна ли Британия перевооружаться, если диктатуры сделают это первыми, и таким образом еще больше запутал спор [36].

На самом деле, общественное мнение было слишком переменчивым. В 1933-1934 г.г. в Восточном Фуламе проводились одни из шести дополнительных выборов, где одним из основных вопросов был вопрос мира. Они показали сильный отход от правительства (вплоть до 50 процентов в октябре 1934 г.) и были истолкованы как общественный отказ от перевооружения. Но все эти депутатские места убедительно вернулись к тори после всеобщих выборов в 1935 г., точно так же, как практически все, кто голосовал против Короля и Отечества в Оксфорде, пошли воевать за них, когда пришло время. Но Гитлеру можно простить его убеждение (хотя бы до конца 1938 г.), что Британия не будет противодействовать ему силой. И он действовал в соответствии с этой предпосылкой.

Очень существенным в геополитике является умение распознавать различные степени зла. Такой способностью тогдашний министр иностранных дел Энтони Иден не обладал. Он не смог увидеть разницу между Муссолини, который поддавался разложению, но был открыт и для цивилизованного влияния, и Гитлером - человеком, который уже убил сотни, а десятки тысяч загнал в концентрационные лагеря, и который открыто объявил свое намерение преобразовать Европу. “Моя программа с самого начала предусматривала упразднение Версальского договора... Я это писал тысячи раз. Никто другой не заявлял или писал о том, что хочет, чаще меня” - так говорил Гитлер и это было правдой [38]. Идеи также не заметил, что любая угроза со стороны Италии с ее слабой и приходящей в упадок экономикой, не идет ни в какое сравнение с потенциальной разрушительной силой Германии, с второй в мире промышленной экономикой, которая вновь была на подъеме, и с ее военной традицией беспрецедентной жестокости. Это исключительное отсутствие способности смотреть в будущее было свойственно и британскому общественному мнению, или хотя бы той его части, голос которой имел вес. Шумиха, которую оно подняло по поводу итальянского вторжения, была сильнее, чем враждебная реакция на любой из гораздо более целенаправленных ходов Гитлера, тогда и в дальнейшем. Французы были потрясены подобным легкомыслием и дали ясно понять, что не желают участвовать в нем.

Именно Абиссинский кризис дал возможность Гитлеру сдвинуть свой план ремилитаризации Рейна с 1936 на 1937 г., хитро назначив его на 7 марта, в разгар англо-французской неразберихи. Даже и в таком виде, его ход был рискованным. Позднее Гитлер признался: “Если бы французы ввели войска в Рейнланд, то нам бы пришлось бежать с поджатыми хвостами”[39]. Французы имели материальный перевес сил для самостоятельных действий, что они уже доказали однажды в 1923 г. Но для этого им не хватило воли.

С тех пор Гитлер уже имел возможность противостоять нападению с Запада. В 1936-1937 г.г. он извлек много выгод из неспокойной обстановки в мире. Сначала Испанская гражданская война, а потом китайско-японский конфликт завалили блюстителей порядка огромным количеством мгновенно изменяющихся проблем, которые они не успевали решать. В тот период времени Гитлер непрерывно перевооружался и укреплял свои союзы. Ось Рим-Берлин от 1 ноября 1936 г. и последовавший в том же месяце Антикоминтерновский пакт с Японией столь же радикально меняли соотношения военно-воздушных и военно-морских сил, как и самолеты, выпускаемые новыми заводами Гитлера. В 1937 г. в Германии уже насчитывалось 800 бомбардировщиков против 48 в Британии. Подсчеты в мае того же года показали, что германские и итальянские воздушные силы могли сбрасывать по 600 тонн бомб в день. Именно маниакальный страх перед воздушным террором, усиленный советской пропагандой по поводу Герники после июля 1937 г., парализовал дипломатию Союзников [40].

Пятого ноября 1937 г. Гитлер сообщил своим высшим военным и внешнеполитическим советникам, что скоро может начаться период активной экспансии, при этом первоначальными целями были Австрия и Чехословакия. Военный министр фон Бломберг и командир армии фон Фрич возразили ему: французы еще достаточно сильны [41]. Этим они подписали себе приговор. До того момента Гитлер не вмешивался в дела армии, кроме как заставляя ее перевооружаться возможно быстрее. Теперь он решил, что пришло время овладеть ею, чтобы расчистить путь для динамической фазы своей программы. 26 января 1938 г. Бломберг был уволен: в его полицейском досье значилось, что его новая жена в прошлом была проституткой и порномоделью. Спустя девять дней ушел в отставку и Фрич, обвиненный в гомосексуализме по доказательствам из досье Гиммлера. Им, в известном смысле, повезло: Сталин расстрелял бы их и за меньшее - он убил 200 генералов в 1937-1938 г.г. - просто ни за что. Около шестнадцати других немецких генералов были отправлены на пенсию, а другие сорок четыре перемещены. Сам Гитлер возглавил военное министерство и стал главнокомандующим вооруженными силами; нерешительный фон Браухич был назначен главнокомандующим армией, а на податливого нацистского генерала Вильгельма Кейтеля была возложена задача создания нового Оперативного главного командования. Так перед Гитлером пал последний бастион старого порядка и даже никто не посмел заикнуться. Одновременно с этим он выгнал Шахта из Министерства экономики и фон Нейрата иэ Министерства иностранных дел. С тех пор нацисты имели полную власть, и все было на военных рельсах.

Через неделю после изгнания Фрича Гитлер вызвал австрийского канцлера Курта фон Шушнига в. свою горную виллу в окрестности Берхтесгадена. Ни к одному трактирщику, попавшему в бандитский притон, не могли относиться более грубо. После длительной тирады Гитлера, запуганный человек подписал целый ряд уступок, включая назначение нациста министром внутренних дел. Позже, когда они с фон Папеном ехали назад в Зальцбург, последний отметил: “Да, таким может быть Фюрер. Сейчас вы лично убедились в этом. Но в следующий раз увидите, что встреча с ним будет намного приятнее. Фюрер определенно может быть очаровательным” [42]. В действительности “следующим разом” для Шушнига была повестка в Дахау. Гитлеровские войска вошли в Австрию через тридцать дней после их встречи.

Отношение Гитлера к его австрийским противникам было крайне грубым и зверским. Университетских преподавателей заставляли чистить улицы голыми руками (форма “перевоспитания”, скопированная Мао Цзэдуном в 60-е годы) [43]. Нацистские завоеватели грабили все, что им попадалось под руки. Когда они ворвались в квартиру Фрейда, его супруга выложила деньги для домашних нужд на стол: “Пожалуйста, господа, берите!” Необходимо было вмешательство Рузвельта и Муссолини - и выкуп в размере 250000 австрийских шиллингов, - чтобы старику разрешили выехать из страны. Он был вынужден подписать декларацию о том, что с ним хорошо обращались, в которой, он дописал слова: “Каждому от чистого сердца рекомендую гестапо”. Германцы остались довольны. Горькая насмешка была вне их понимания. А так же и жалость. Четыре пожилых сестры Фрейда решили остаться: позднее все они погибли в газовых камерах [44].

Через пять недель после поглощения Австрии, 21 апреля, Гитлер приказал Кейтелю подготовить план о вторжении в Чехословакию, и приказал вождю местного немецкого меньшинства начать подготовку кризиса. В предыдущем месяце, 21 марта, британские начальники штабов представили кабинету доклад “Военные последствия германской агрессии против Чехословакии”. Британия уже начала перевооружаться, но доклад раскрывал страшные пробелы и слабости, особенно в чувствительной области воздушной обороны [45]. Отсюда возникают два критических вопроса. Во-первых, свергла бы германская армия Гитлера с власти, если бы Союзники дали ясно понять, что ценой его чехословацкой политики станет война? Эти одно из больших “если” в истории, потому что, если ответ “да”, то Вторая мировая война и ее ужасные последствия были бы предотвращены.

Действительно, некоторые германские генералы считали, что война за Чехословакию будет катастрофой для Германии. Совещание, созванное Браухичем в июле 1938 г., пришло к заключению, что германский народ настроен против войны, а армия все еще слишком слаба для того, чтобы разгромить “силы” [46]. Начальник штаба Людвиг Бек просил политика Эвальда фон Клейст-Швенцина, который уезжал в Британию: “Принеси мне надежное доказательство того, что Англия будет воевать, если на Чехословакию нападут, и тогда я положу конец этому режиму” [47]. Гитлер уверял своих генералов 15 августа, что пока у власти стоят Чемберлен и. Даладье, Союзники не объявят войну - согласно Раушнингу, он презрительно назвал “умиротворителей” “мои Гугенбурги”. Это не убедило Бека, не желавшего брать на себя ответственность, и он подал в отставку 27 августа. Есть некоторые доказательства, что и другие генералы были готовы снять Гитлера в случае приказа о нападении [48]. Но это надо принимать скептически. Германские генералы смирились в 1934 г., когда Гитлер убил двоих из них. Они ничего не предприняли и в январе, когда он выпроводил на пенсию их лидеров. Откуда в истекающие месяцы они взяли бы смелость, которой столь явно не обладали ранее, и как использовали бы ее в момент, когда Гитлер мог представить ее как дезертирство и предательство перед лицом врага?

Во всяком случае, что бы ни собирались предпринять генералы, они не успели сообщить об этом британскому правительству. На решающем заседании 30 августа только один министр, Оливер Стэнли, напомнил об убеждении германских тенералов, что их страна не готова к войне. То, чего желали Бек и его коллегии, был ультиматум - угроза войной. А то, что решил кабинет, было как раз противоположным. Чемберлен обобщил: “Правительство единодушно по вопросу, что не надо открыто угрожать герру Гитлеру, что если он войдет в Чехословакию, мы объявим ему войну. Очень важно держать в тайне это решение”. Так как гласность была существенна для эффективности твердой линии, то решение кабинета просто непонятно, если талько не предположить, что Чемберлен и другие не хотели свержения Гитлера.

Это затрагивает важную тему: явление “Гитлер” нельзя рассматривать вне связи с явлением “Советская Россия”. Точно так же, как страх перед коммунизмом привел Гитлера к власти, этот страх помогал ему удержаться там. На этом этапе Чемберлену не было ясно, действительно ли Гитлер представляет собой тотальную угрозу или нет; но ему было совсем ясно, что Сталин является такой угрозой. Англичане были склонны недооценивать силу Красной армии. Но они с полным правом боялись политического потенциала коммунистической экспансии. Косвенным образом Гитлер всегда подчеркивал кровное родство соперничающих тоталитарных режимов. В тот момент, когда исчезнет нацистская партия, - повторял он, - “появятся новые 10 миллионов голосов в пользу коммунистов в Германии”. Альтернативой его режиму, настаивал он, была не либеральная демократия, а советский коллективизм. Чемберлен полностью поддерживал это утверждение. Когда 26 сентября, непосредственно перед Мюнхеном, генерал Гамелен раскрыл перед ним более оптимистическую картину сил Союзников, и они обсуждали возможность свержения Гитлера, Чемберлен хотел знать: “А где гарантия, что Германия после этого не станет большевистской?” Конечно, никто не мог дать такой гарантии. Даладье занял такую же позицию: “Казаки будут управлять Европой” [49]. Тогда оба выбрали из двух зол меньшее (так они посчитали): уступки Германии.

Второй вопрос такой: действительно ли было лучше для Союзников драться осенью 1938 г. за Чехословакию, нежели осенью 1939 г. за Польшу? По этому вопросу также можно спорить: но ответ наверняка “да”. Верно, что темп перевооружения Союзников, особенно британских воздушных сил, обгонял германский. Но это была единственная сторона, с которой стратегическое соотношение было лучше в 1939 г., чем в 1938 г. Необходимо понять, что Мюнхенская конференция, которая состоялась в Браун Хаузе 29-30 сентября, была не только дипломатической капитуляцией Британии и Франции, но и военной катастрофой. Муссолини, появившийся словно звезда на представлении - он был единственным, говорившим на всех четырех языках - не успел заметить этот момент: он считал, что единственной проблемой был германский ирредентизм, и что “у Гитлера нет никакого намерения” поглощать саму Чехословакию [50]. Но фактическое начертание чехословацких границ в Мюнхене по настоянию Гитлера определялось как военными, так и этническими соображениями. Не было проведено никакого плебисцита. Около 800 000 чехов были поглощены Германией, а 250 000 немцев остались там в качестве пятой колонны [51]. Сложные укрепления чехов на границе, построенные с французской помошью, были захвачены германцами. Чехам практически не оставалось никакой возможности оказать аооруженное сопротивление прямой агрессии. Это означало серьезное нарушение стратегического равновесия. Как указывал Черчилль, который разбирался в военном значении этой капитуляции лучше, чем кто-либо другой (на дебатах о Мюнхене 5 октября 1938 г.), аннексия Австрии предоставила Гитлеру двенадцать дополнительных дивизий. Ликвидация чешской военной силы освободила еще тридцать германских дивизий для действий в другом направлении [52].

На самом деле дисбаланс был еще хуже. Сорок чешских дивизий были одними из наиболее вооруженных в Европе. И когда Гитлер, в конце концов, вошел в Чехословакию, он получил средства на вооружение такого же количества своих частей, плюс огромную чешскую оружейную промышленность. Этот “итог” из приблизительно восьмидесяти дивизий был эквивалентен всей французской армии [53]. Капитуляция, как отмечал Черчилль, также означала конец французской системы союзов на Востоке и привела к моральному срыву в бассейне Дуная. Увидев, что демократические силы отвернулись от чехов, маленькие государства бросились искать покровительства или присоединялись к пиру как шакалы. Польше было разрешено оторвать Тешин, которого она жаждала с 1919 г. Венгрия также отхватила кусок чешского трупа. По всей Центральной Восточной Европе и на Балканах правительства нетерпеливо добивались приятельства и благорасположения нацистов, а фашистские партии расширяли свое влияние и надменность. Германская торговля повсюду триумфировала. Германская экономика была на подъеме. В последние недели 1938 г. казалось, что Гитлер без единого выстрела полностью восстановил великолепие Вильгельмовой Германии. Неужели он не был самым преуспевающим германским государственным деятелем после Бисмарка? Все выглядело именно так.

И все же, конец 1938 г. обозначил водораздел в его карьере, не на последнем месте в его отношениях с германским народом. Гитлер переоценил его стремление к власти. Преобладающая часть народа поддерживала политику германского ирредентизма. Народ аплодировал аншлюсу Австрии: плебисциты показали 99 процентов одобрения в Германии и 99,75 - в Австрии [54]. Народ требовал обратно Судеты. Но не существовало ни одного доказательства того, что народ когда-либо желал поглощения больших масс негерманского населения. В изобилии имелись свидетельства, что большинство германцев не хотели войны. Когда 27 сентября 1938 г. Гитлер специально приказал 2-й моторизованной дивизии пройти через Берлин, направляясь к чешской границе, менее двухсот человек вышли посмотреть, как он принимал рапорт на Рейхсканцлерплац. Возмущенный, он скрылся в здании [55]. С тех пор его грубые ходы на европейской шахматной доске, сколь бы ни были успешными или даже триумфальными, не вызывали спонтанных аплодисментов у германской общественности. И не было никакого воодушевления, когда германские войска вошли в Прагу.

Гитлер ощущал пустоту в сердцах германцев. Но он уже не пытался ее заполнить, а шел вперед с их энтузиазмом или без него. Он настаивал только на их полном послушании. С 1939 г. Гитлер перестал строить из себя политика, оратора, народного предводителя. Он превратился в милитариста, работающего в штаб-квартире армии, и действующего через тайные бандитские пакты. Его методы управления начали походить на сталинские, теряя общественные измерения одобрения и руководства. Он перестал тратить силы на убеждение: он пытался только принуждать и терроризировать. Его речь перед Рейхстагом 1 сентября 1939 г., оправдывавшая войну против Польши, была краткой и откровенной; улицы были пусты, когда он ехал, чтобы произнести ее. Толпы не вышли даже тогда, когда войска вернулись с победой. Как подметил Джордж Кеннан из американского посольства, берлинцы отказывались праздновать победу или даже отдавать нацистское приветствие: “Даже самые неистовые усилия профессиональных нацистских агитаторов не смогли заставить их выйти на улицу и демонстрировать воодушевление или одобрение”. То же самое получилось даже когда германские войска захватили Париж [56].

Как германское общественное мнение перестало идти в ногу с ускоряющейся эсхатологией Гитлера, так британское мнение повернулось против умиротворения. Оно начало сдвигаться в этом направлении еще во время самой Мюнхенской конференции, о чем можно было судить по таким газетам как Манчестер Гардиан, Ньюс Кроникл, Дейли Телеграф и Дейли Геральд. Таймс, редактор которой Джефри Доусон был самым близким доверенным лицом Чемберлена в прессе, поддерживал Мюнхен; такого же мнения придерживался и левый Нью-Стейтсмен, чьим председателем был сам Кейнс [57]. Но их энтузиазм быстро улетучился. Зверская волна антисемитизма, которую Геббельс развязал в Германии в ноябре, завершила крах умиротворителей. Зимой 1938-1939 г.г. настроение в Британии изменилось, и войну уже принимали как неизбежность. Оккупация Праги германцами 15 марта 1939 г., а сразу вслед за ней захват Мемеля в Литве (спустя шесть дней), убедили большинство англичан, что предстоит война. Страх сменился примиренческим отчаянием, малодушные и ошибочные подсчеты, приведшие к Мюнхену, отступили перед безрассудной и иррациональной решительностью в следующий раз дать отпор Гитлеру, независимо чего это будет стоить.

Вместо этого, только через три дня Британия дала Польше гарантию, что если “будет предпринято действие, которое явным образом угрожает независимости Польши, и если Польша будет вынуждена сопротивляться с помощью своих национальных сил, правительство Ее Величества сразу же окажет ей поддержку всеми средствами, которыми располагает”[58]. Чемберлен сделал этот ход без консультации с французским правительством, хотя оно в большей или меньшей степени было обязано его одобрить. “Таймс”, проинструктированная Чемберленом, поторопилась объявить, что небрежно высказанное обещание, одно из самых необдуманных в истории Британии, гарантировало только “независимость” Польши, а не ее “целостность” - оставляя, таким образом, место для изменений версальских границ в пользу Германии [59].

Таким же было и толкование Гитлера. Он предполагал, что именно гарантия заставит Британию нажать на Польшу, как перед этим на Чехословакию, для удовлетворения его требований, включая предоставление коридоров для вторжения в Россию. У него не было намерения провоцировать войну с Британией. В январе 1939 г. он принял решение построить огромный океанский флот из десяти линейных кораблей, трех тяжелых крейсеров, четырех авианосцев и не менее 249 подводных лодок. Затем он сообщил адмиралу Эриху Редеру, что войны с Британией нужно избегать до тех пор, пока не будет готов флот к середине 40-х годов [60]. На самом же деле он думал, что Британия, убедившись, что от имперских преференций нет толка, вероятно, будет заставлена экономическими факторами повернуться с более компромиссной позицией к Европе, где господствовала германская торговля. Это впечатление в июле подтвердили переговоры, которые Гельмут Вольтхат, директор штаба Четырехлетнего плана, руководимого Герингом, провел в Лондоне, предсказывая таким образом шаг в сторону Европы, который на практике был сделан лишь в 70-е годы[61].

Все же гарантия для Польши стала проблемой для Гитлера, так как решение о вмешательстве было отдано в руки польского правительства, которое не отличалось здравым смыслом. Вся глупость этой гарантии заключалась в следующем: у Британии не было средств для оказания эффективной помощи Польше, но все-таки она обязалась объявить войну Германии, если Польша пожелает этого. Но гарантия имела бы больше смысла, если бы Британия заключила союз с Россией. С давних пор это было целью европейских левых, которые видели в нем разрешение всех своих дилемм - в том числе и своего желания дать отпор Гитлеру, одновременно выступая против перевооружения. До середины 1939 г. британские и французские начальники штабов предпочитали союз с Россией, в том смысле, что предпочли бы любой способ уменьшения военного неравновесия, с которым они столкнулись. Но после сталинских чисток в армии в 1938 г. они ставили Красную армию ниже польской, и если бы можно было выбирать, то голосовали бы за вторую. Так как русские не хотели сотрудничать до тех пор, пока поляки не разрешат прохождение их войск, а у поляков не было большего желания пропустить советские войска через Польшу для нападения на Германию, нежели пропустить германские войска для нападения на Россию, то не существовало большой возможности для англо-франко-русского военного соглашения. Несмотря на это, 1 августа англо-французская делегация отправилась в Россию морем (не было подходящего воздушного транспорта - интересное отражение состояния британских воздушных сил в то время) [62].

Этого было достаточно, чтобы Гитлер решился на важную, хотя и временную, смену союзников. Гитлер всегда был убежден том, что война будет неизбежной на определенных этапах его программы. Но он хотел любой ценой избежать всеобщей, неограниченной войны на полное истощение, какую Германия испытала и 1914-1918 г. Он хотел прибегнуть к кратким, ограниченным во времени, но политически решающим войнам, подобно войнам Бисмарка в 60-х и 70-х годах XIX века. Блицкриг, для которого его армия вооружалась и обучалась, был интегральной частью всей его экспансионистской философии. По его мнению, ни германская экономика, ни германский народ не смогли бы выдержать ничего большего, нежели короткие, ожесточенные кампании с огромной мощью и интенсивностью, но с очень ограниченной продолжительностью [63]. Последней из этих молниеносных войн должна была быть решающая битва с Россией: в дальнейшем, эксплуатируя огромную Евразийскую империю, Германия могла бы уже накопить силы для продолжительных глобальных конфликтов. Но пока этого не произошло, она должна быть внимательной, расправляться со своими врагами по одному и, прежде всего, избегать продолжительных кампаний на двух или более фронтах.

В результате появилось то, что в личном разговоре Гитлер назвал “пактом с Сатаной об изгнании дьявола” [б4]. 28 апреля в своей последней большой публичной речи он яростно напал на пустословные предложения Рузвельта о гарантиях о ненападения и, в сущности, объявил, что все предыдущие пакты, договоры и предположения уже недействительны. Поэтому Гитлер собирался руководствоваться единственно интересами германского народа так, как он их понимает.

Реакция Сталина на эту речь была нетерпимой. Он боялся германского вторжения больше любого другого события. Только отсутствие германского врага в 1918-1920 г.г. позволило уцелеть большевистскому государству. На пленуме ЦК 19 января. 1925 г. Сталин изложил советскую политику о войне между капиталистическими государствами: “Если такая война начнется, ...мы должны будем участвовать в ней, но мы будем участвовать последними, чтобы могли бросить на весы решающую гирю, ... которая окажется определяющим фактором”. С мая 1935 г., публично следуя политике Народного фронта против “международного фашизма”, он периодически тайно зондировал почву для того, чтобы убедить нацистов отказаться от своего антисоветского крестоносного похода и согласиться на тоталитарное братство с взаимным уважением и разделением добычи. Очевидное решение Германии в марте отхватить кусок Польши предлагало удобный случай для начала таких новых отношений, а перспектива того, что демократические силы будут воевать за Польшу, была дополнительной причиной поисков договоренности с Гитлером для избежания войны на том этапе. Третьего мая Сталин уволил еврея Литвинова и на его место в качестве министра иностранных дел назначил Молотова: это было подготовкой для переговоров с Гитлером. Начавшиеся через восемь дней крупномасштабные сражения с японскими силами на Дальнем Востоке стали для Сталина дополнительным стимулом достичь соглашения, потому что он, как и Гитлер, не желал борьбы на двух фронтах [65].

Первый бандитский пакт появился 22 мая - “Железный пакт” между Гитлером и Муссолини. Последний уже успел скрыть свое изумление по поводу германской оккупации Праги и использовал ее как повод для собственного вторжения в Албанию 7 апреля. Теперь, вместе с Гитлером, он признавал, что международный порядок окончательно рухнул и началось царство насилия. На том этапе Гитлер все еще старался придерживаться своей начальной программы: сначала расчленить Польшу, а вскоре после этого использовать ее как коридор для блицкрига против России, если Британия, естественно, будет соблюдать благосклонный нейтралитет. Вплоть до июля он надеялся, что вопрос будет разрешен таким путем. Но новость о прибытии англо-французской военной миссии в Москву вынудила его быстро поменять свои планы, потому что даже возможность договора между Союзниками и Москвой спутала бы его польские планы. Он решил опередить их, и 20 августа отправил телеграмму “Герру И.В.Сталину, Москва”, умоляя его через три дня принять Риббентропа. Обратный ответ пришел менее чем за сутки, ясно раскрывая стремления Сталина. На следующий день - 22 августа, Гитлер обратился к Верховному командованию в Оберзальцберге. Согласно заметкам некоторых присутствующих, он отметил, что пришло время для польской операции. У них не было причин бояться Запада: “Наши противники просто ничтожные червяки. Я их видел в Мюнхене”. Он закончил следующими словами: “Я обеспечу пропагандный повод для начала войны, неважно, будет ли он правдоподобным. Победителя не спрашивают, правду ли он сказал или нет. Для начала и хода войны имеет значение не справедливость, а победа. В ваших сердцах не должно быть места для жалости. Действуйте безжалостно. Восемьдесят миллионов человек должны получить то, чего они заслуживают. Их существование должно быть гарантировано. Сильнейший всегда прав. Высшая твердость!” [66].

Сделка со Сталиным была заключена и подписана на следующий вечер. Это было кульминацией ряда контактов между советскими и германскими правительствами, которые начались уже спустя несколько недель после путча Ленина. Они поддерживались по мере необходимости армейскими специалистами, тайной полицией, дипломатами и даже посредниками на грани преступного мира. В некоторые периоды они были более тесными, в других - менее, но никогда полностью не прерывались и отличались абсолютным пренебрежением к идеологическим принципам, которых каждая из сторон официально придерживалась - в сущности, презрением к любым соображениям, кроме самой грубой взаимной выгоды: необходимость для обоих режимов вооружаться, арестовывать и убивать противников, угнетать своих соседей. Два десятилетия этот грязный поток протекал под землей. И, в конце концов, он пробил себе путь на поверхность.

В ночь на 24 августа в Кремле состоялось отвратительное пиршество. Риббентроп писал: “Чувствовал себя как среди старых партийных товарищей”. Ему было так уютно в Кремле, - добавлял он, - “как среди моих старых нацистских приятелей”. Сталин поднял тост за Гитлера и сказал, что “знает, как сильно немецкий народ любит Фюрера”. Рассказывались грубые анекдоты об Антикоминтерновском пакте, уже недействительном, насчет которого обе стороны согласились в том, что он был предназначен для того только, чтобы произвести впечатление на Лондонское Сити и “английских лавочников” [б7]. Неожиданно обнаружилось много общего в целях, методах, манерах и, прежде всего, в морали. Подвыпившие убийцы шатались по всему залу, неуклюже обнимаясь, и больше всего напоминали сборище бандитов-соперников, которые до того дрались между собой и могли бы опять подраться, но, в принципе, занимались одними тем же ремеслом.

Они назвали свое соглашение “Договор о ненападении”. На самом деле это был обыкновенный пакт о нападении на Польшу. Тайный протокол, который всплыл в 1945 г., но который русские судьи изъяли из записей Нюрнбергского процесса, делил Восточную Европу на сферы влияния и оставлял открытым вопрос о том, “в интересах ли обеих сторон сохранить независимое польское государство, и как определить границы этого государства” [68]. Таким образом, был оговорен четвертый раздел Польши, и он осуществился 17 сентября, когда в нее вошли советские войска. Раздел был ознаменован еще одним преступным пактом - “Советско-германский договор о добрососедстве” от 28 сентября 1939 г. Договор распростерся намного дальше Польши, при этом Сталин получил полную свободу действий в отношении Финляндии, большинства Прибалтийских республик и части Румынии. Таким образом, осенью 1939 г. он успел навязать Латвии, Эстонии и Литве так называемые “договоры о безопасности”, которые включали в себя ввод советских войск. Сталин прямо сказал латвийскому министру иностранных дел: “Что касается позиции Германии, то мы можем оккупировать вас” [69]. Когда Финляндия оказала сопротивление, Сталин тут же начал против нее войну (30 ноября 1939 г.) с молчаливого согласия Германии.

Сталин был доволен пактом. Он говорил, что благодаря пакту Россия оказалась в более сильной позиции по сравнению с любым моментом с тех пор, как режим пришел к власти. Он делал все, что мог, лишь бы соглашение работало, чтобы выполнить свое обещание перед Риббентропом, поскольку “дал честное слово, что Советский Союз не предаст своего партнера” [70]. Во всем мире коммунистические партии изменяли свою антинацистскую политику, проповедуя мир с Германией любой ценой и активно саботируя военные усилия в начале войны. Так, в разгар нацистского вторжения во Францию, Морис Торез, руководитель Французской КП, по Московскому радио призывал французские войска не сопротивляться, Сталин предоставил в распоряжение Гитлера все ресурсы Советского Союза, а это было жизненно необходимым для него. В сентябре 1939 г. Германии приходилось импортировать 80 процентов каучука, 65 процентов олова, 70 процентов меди, половину свинца и четверть цинка. Швеция, расплачиваясь за свободу от нацистского вторжения (и покупая германский уголь за треть цены, по которой покупала его Швейцария), снабжала Гитлера необходимой ему железной рудой и различными видами транспортных и погрузочно-разгрузочных сооружений [71]. Сталин заполнял не менее важные бреши в военном снабжении Гитлера: один миллион тонн зерна, 900 тысяч тонн горючего (в том числе 100 тысяч тонн авиационного горючего), еще железная руда, марганец и хлопок. Взамен этого Россия получала самолетные двигатели, проекты кораблей, торпеды и мины [72].

Пакт привел и к личному примирению. Сталин воспринимал Гитлера как гения, который подобно ему достиг своего положения, выйдя из низов. По мнению Риббентропа Гитлер тоже восхищался Сталиным, особенно способами, которыми он расправлялся со своими “экстремистами” (мнение, очень распространенное на Западе). Гитлер говорил, что Сталин создал “вид славянско-московского национализма”, очищая большевизм от еврейского интернационализма. Муссолини считал, что с большевизмом уже покончено; по его мнению Сталин заменил его “видом славянского фашизма” [73].

Но пакт не оказал другого воздействия на британскую политику, кроме того, что заставил всех заинтересованных принять факт неизбежности войны. Некоторые круги британских правых определенно приветствовали его как видимое доказательство бесстыдного и неприкрытого согласия безбожных тоталитарных режимов: “открытое, громадное и ужасное”, как его назвал Ивлин Во в своей трилогии “Почетный меч”. Когда Гитлер 1 сентября напал на Польшу и поляки потребовали гарантий, не существовало никакого сомнения, что Британия их выполнит, или что Франция, хотя и неохотно, последует за ней.

Таким образом, Гитлеру пришлось решительно пересмотреть свою программу, и он оказался втянутым в такую войну, какой надеялся избежать перед расправой с Россией. С того момента он перестал поддерживать свой образ разумного человека, как в стране, так и за границей, и ясно дал понять всем, что будет достигать свои пели путем безжалостного террора и насилия. В день нападения на Польшу он приказал убить в германских больницах всех неизлечимо больных [75]. Он не предпринял никакой попытки договориться с поляками, а рассматривал Польшу просто как территорию, оккупированную для эксплуатации. Победа над ней была не концом, а только началом.

Это шло полностью вразрез с общим настроением немцев. После разгрома Польши, 3 октября 1939 г. генерал Риттер фон Лееб отметил в своем дневнике: “У населения настроение плохое: никакого энтузиазма, никакие знамена не развеваются над домами. Все ждут мира. Люди сознают бесполезность войны”. Но Гитлер уже решил сжечь мосты за Германией и направить страну по необратимому пути. Он выступил перед своими генералами 23 ноября 1939 г.: “Все надежды на компромисс просто ребячество. Победа или разгром. Я вознес германский народ на большую высоту, хотя мир сейчас и ненавидит нас. Я рискую этой войной. Я должен выбрать между победой и уничтожением. Ставка - не решение отдельной проблемы, а быть или не быть нации”. 17 октября он приказал генералу Кейтелю считать оккупированную польскую территорию “плацдармом” для будущего вторжения в Россию [76]. Такова была цепа безопасности, купленной Сталиным у Гитлера! Но к тому времени еще надо было покончить с Западом: с Францией путем блицкрига, с Британией - отчаянием.

Гитлер стал генералиссимусом. Польская кампания была последней, подготовленной старым Генеральным штабом. Теперь, поступая как с безопасностью и гражданскими министерствами, Гитлер удвоил управление армией, создавая ОКВ (Верховное командование вооруженными силами) под его личным распоряжением, которое дублировало работу ОКХ (Армейское верховное командование). Французы облегчили жизнь Гитлеру. Они не хотели войны. После Мюнхена они поняли, что с их восточной политикой покончено. В отношении Польши они просто следовали процедуре. Британские гарантии они считали сумасшествием, но одобрили их, поскольку у них не было выбора [77]. Они знали, что вступление в настоящую войну с гитлеровской Германией могло привести к повторению 1870 года, и поэтому им были необходимы пятьдесят шесть часов мучительных колебаний для того, чтобы отреагировать на германское нападение против Польши - их верного союзника еще с 1921 г. [78].

Военный протокол, который генерал Гамелен подписал в мае 1939 г. с польским военным министром Каспжицким, гарантировал, что французские воздушные силы предпримут нападение против Германии сразу же как только .она нападет на Польшу, и что вступление французской армии в Германию последует в срок до шестнадцати дней. Ни одно из обещаний не было выполнено. Все, что было сделано, это разведка боем 8 сентября, которую быстро прекратили. 22 сентября, получив крайне плохие новости с польского фронта, французы похоронили все свои наступательные планы. В это время у немцев на западе было только одиннадцать регулярных дивизий, но к 1 октября они начали перебрасывать дивизии с восточного фронта. С тех пор, как свидетельствуют протоколы англо-французских штабных дискуссий, именно англичане настаивали на действиях на главном германском фронте, а французы не желали ничего предпринимать там и разрабатывали планы диверсий в Скандинавии, на Кавказе, в Салониках, в Финляндии и в других местах [79].

Быстрый разгром французских военных сил в мае-июне 1940 г. убедил Гитлера в том, что ошибки предыдущей осени не были необратимыми, и что он все еще может идти к своим конечным целям, нанося серии быстрых бисмарковских ударов. Кампания несла на себе печать как его дерзкой самоуверенности в наступлении, так, и его изобретательности в деталях: согласно Альберту Шпееру, именно Гитлер придумал оснастить пикирующие бомбардировщики типа “Щука” сиренами - один из искусных психологических приемов блицкрига. Было и много других примеров его военной изобретательности на том этапе, в том числе удлинение стволов орудий танков [80]. Так же, как раньше Гитлер запутывал ходы демократических стран. Быстротой, с которой создавал и использовал дипломатические возможности, он не дал возможности французским командирам прийти в себя после первой неожиданности. “Руководящий принцип германцев в ведении этой войны - быстрота”, - писал историк Марк Блош, .служивший штабс-капитаном в Первой армейской группе. Его рассказ о тех судьбоносных неделях “Странный разгром” подчеркивал, что крах явился приговором французской системе, а также ее армии. Автор восхвалял и популизм, и интеллектуальный рост нацизма:

Блош отмечал, что какими бы глубокими ни были причины, непосредственной причиной была “полная некомпетентность высшего командования”. Сейчас известно, что генерал Гамелен был болен сифилисом, и это может объяснить его неспособность принимать решения: отсутствие концентрации, отказывающая память и иллюзии о своем величии, которые он проявлял во время кампании [82]. Но бессилие среди высших офицеров было всеобщим. Блош описывал командира своей армейской группы, генерала Бланшара, который сидел в “трагической неподвижности, ничего не говорил, ничего не делал, только рассеянно смотрел на карту, разостланную на столе между нами, будто надеялся найти в ней решение, которое сам был неспособен принять” [83].

В смысле военного риска нападение на Францию принесло полный успех. Оно началось 10 мая, а спустя шесть недель, 22 июня, Франция подписала перемирие, которое дало Гитлеру все, чего он хотел. Соотношение жертв - 27 тысяч убитых германцев против 135 тысяч из союзнических войск - дает некоторое представление о масштабе германской победы. 10 июня Италия вступила в войну на стороне Германии и условия французского перемирия с Муссолини, подписанного 24 июня, включали в себя вывод французских колоний из войны. Через три дня Сталин вторгся в Румынию и захватил Бессарабию и Буковину; он уже прибрал к рукам Карельский перешеек у Финляндий и 12 марта подписал с ней акт о капитуляции. В любом военном смысле он был союзником Гитлера, хотя и не воевал вместе с ним.

Франция быстро сползла к нацистскому лагерю. Разоруженная социалистами, преданная фашистами и, еще хуже, коммунистами, а теперь брошенная правыми и центром, Третья республика рухнула, без друзей и траура. В Риоме, на фоне одобрения или безразличия, серия судебных процессов осудила обвиненных за разгром: Даладье, Рейно, Блюма, Гамелена, Манделя, Ги Ляшамбра и других – это был, в сущности, приговор парламентарной политике, практикуемой во Франции [84].

Петен быстро стал самым популярным французским правителем со времен Наполеона, Он воплощал в себе антиромантизм, желание отбросить исторические и глобальные обязанности, стремление к тихой и обеспеченной жизни, которые тогда завладели Фрадцией. Он волочился за каждой юбкой: “Секс и пища - единственные вещи, которые имеют значение” - говорил он. Но церковь боготворила его. Кардинал Жерлиес, примас Франции, объявил: “La France, c'est Petain, et Petain с 'est la France”* [86]

В известном смысле это было справедливо. К нему относились как к королю. Крестьяне выстраивались вдоль железнодорожных путей, по которым проходил его поезд. Женщины подавали ему своих младенцев, чтобы он коснулся их. Официальное донесение отмечает, что в Тулузе в ноябре 1940г. женщина бросилась под его машину, чтобы остановить ее и дотронуться до его руки. Префект обратился к Петену с извинением и увидел маршала кротко спящим (ему было восемьдесят пять лет), но “не потерявшим достоинства и царственной осанки”, как говорилось в докладе [87]. В 1934 г. он поругался с одним из своих полковников, Шарлем де Голлем, который отказался писать для него книгу анонимно. Теперь, в качестве заместителя министра войны, Де Голль отказался принять перемирие, и 5 августа Британия подписала соглашение с его движением “Свободная Франция”, но к нему присоединились только 35 тысяч человек. В свои первые дни режим Виши, составленный из военных и государственных служащих, без политиков, вызвал настоящую эйфорию во Франции, как Гитлер в 1933 г. в Германии.

У Гитлера не было затруднений превратить Виши в своего союзника. Третьего июля 1940 г., из-за отсутствия адекватных гарантий [что флот не попадет в руки Гитлера - прим.пер.],. Британия приказала Королевскому флоту потопить корабли французского флота в Оране и других североафриканских портах. Через два дня Петен порвал отношения с Британией и с тех пор Виши начал неудержимо скатываться в нацистский лагерь, где его безжалостно эксплуатировали как дойную корову. Около 40 процентов промышленного производства Франции, 1,5 миллиона рабочих и половина дохода французского государственного сектора работали на германскую военную экономику [88].

Но Гитлеру не повезло с Испанией. Генерал Франко решил стоять в стороне от войны, которую он считал верховным злом, особенно от войны, которую вел Гитлер в согласии со Сталиным, и которая, по его мнению, воплощала в себе все злодеяния века. Он объявил строгий нейтралитет в сентябре 1939 г., посоветовав при этом и Муссолини стоять в стороне. Франко почувствовал себя вынужденным занять позицию “невоюющей стороны” 13 июня 1940 г., описывая ее как “форму национальной симпатии к Оси” [89]. Но цену своего участия в войне он поднял слишком высоко: Оран, все Марокко, огромные территории в Западной Африке, большие количества военных поставок и сооружений для нападения на Гибралтар и защиты Канарских островов. Когда он встретился с Гитлером в Андае (городок на французском атлантическом побережье недалеко от испанской границы) 23 октября 1940 г., то не только повысил эти требования, но и поздоровался со своим германским благодетелем с ледяной холодностью отдающей презрением. Поскольку сам он был профессиональным военным, а Гитлер - любителем, даже не аристократом, а ефрейтором, Франко отнесся к банальной военной оценке ситуации Гитлером с нескрываемым презрением. Они разговаривали, писал переводчик Гитлера Пауль Шмидт, “друг с другом, или скорее, друг против друга” до двух часов ночи и не смогли ни о чем договориться. Гитлер позднее сказал Муссолини, что скорее лишился бы двух-трех зубов, чем повторить такой разговор [90].

Одной из сопутствующих причин отказа Франко присоединиться к Гитлеру было его убеждение в том, что у Британии нет намерения вести переговоры о мире. Может быть наиболее ошибочной, отдельной оценкой Гитлера явилась его неспособность почувствовать глубину враждебности, которую он вызвал в Британии. Главной целью его блицкрига во Франции было не уничтожение французской армии (он знал, что может это сделать, когда захочет), а запугать Британию и заставить ее пойти на переговоры. 21 мая, в день взятия Арраса, он сказал, что хочет “прощупать мнение Англии о разделе мира” [91]. Его решение в конце месяца остановить свои бронетанковые силы перед Дюнкерком, которое позволило основной части Британского экспедиционного корпуса эвакуироваться из прибрежных районов, было принято по военным соображениям, но могло быть подсказано желанием открыть путь к переговорам с Лондоном. Второго июня, когда последние части корпуса готовились погрузиться на корабли, Гитлер заявил в штабе Группы армий “А” в Шарлевиле, что желает без промедления “разумного мирного соглашения” с Британией для того, чтобы “окончательно освободиться” для своей “великой и настоящей задачи: столкновения с большевизмом” [92]. Покончив с французской кампанией, 30 июня он говорил о необходимости продемонстрировать Британии еще раз “нашу военную мощь, чтобы она отказалась [от войны - прим.пер.] и оставила наш тыл свободным для поворота на Восток” [93]. Он продолжал придерживаться иллюзии, что к поздней осени Британия может согласиться на компромисс. “Фюрер, очевидно, подавлен” - отмечал один наблюдатель 4 ноября. “Такое впечатление, что в этот момент он не знает, как продолжать войну” [94]. Он ждал сигнала из Лондона, который так и не поступил.

В сущности, в 1940 г. Британия, несомненно, стала более воинственной. Тогда, как Франция выбрала Петена и спокойствие, Британия предпочла Черчилля и героизм. Существовали веские экономические и военные причины для такого расхождения. В отличие от Франции, Британия не выбирала правительства Народного фронта в середине 30-х годов, а дефляционная политика правительств Болдуина и Чемберлена, хотя и мучительно, в конце концов позволила ей достичь значительного экономического восстановления. Несмотря на то, что в начале 30-х годов безработица в Британии была намного выше, чем во Франции, есть доказательства, что большая ее часть была добровольной, в результате относительно высокого уровня прибыли - более 50 процентов средней заработной платы [95]. Экономика была намного здоровее, чем представляла ее пропаганда левых. Почти все десятилетие строительная индустрия расширялась, построив 3 миллиона новых жилищ, увеличив на 29 процентов жилой фонд, включая рекордные 400 тысяч за один двенадцатимесячный период (1936-1937 г.г.) [96]. Ослабление профсоюзов после провала всеобщей забастовки в 192б г. и последовавшее за этим антипрофсоюзное законодательство позволили Британии, когда миновал самый страшный период кризиса, вводить новые технологии с недостижимой для 20-х годов быстротой.

Действительно, для Британии межвоеннный период окончился этапом широкого внедрения новой техники [97]. Число занятых в новой энергетической и электронной промышленности возросло со 192 тысяч в 1930 г. до 248 тысяч в 1936 г., и Британия стала первой страной, создавшей национальную электрическую сеть. Химическая и нефтехимическая промышленность быстро разрастались; их экспорт увеличился на 18 процентов в 1930-1938 г. г. Занятость в самолетостроении возросла с 21 тысячи в 1930 г. до 35 тысяч в 1935, причем еще до начала перевооружения. Число выпущенных машин возросло более чем в два раза: с 237 000 .в 1930 до 508 000 в 1937 г. [98] Эти достижения имели прямую связь с возможностями военного производства.

Правда, что в период перевооружения Британия испытывала много трудностей и была вынуждена импортировать металлорежущие станки, например, из Америки, Венгрии и даже из самой Германии [99]. Но в определенных ключевых областях, особенно в производстве самолетных двигателей и, самое главное, в разработке радаров, которые имели решающее значение и для воздушных, и для морских сил, Британия имела важные технологические преимущества перед Германией [100]. Перевооружение ускорилось в 1939 г., и в середине 1940 г. Британия выпускала самолетов и подготавливала воздушных экипажей гораздо больше, чем Германия. Благодаря этому существовали солидные материальные причины для изменения британского настроения в 1940 г. Выдвижение Черчилля, который 7 мая стал премьер-министром и министром обороны (важное совмещение, которого Ллойд Джордж так и не добился во время Первой мировой войны), было вполне естественным. Его решительность, энергичность и красноречие имели огромное преимущество (он использовал последний дар с изумительным эффектом как раз тогда, когда Гитлер, самый главный его соперник в этом отношении, добровольно отказался от него). К лету 1940 г. он был настолько же популярен в Британии, насколько Петен во Франции и даже более популярен, чем в то время Гитлер в Германии [101].

Черчилль, хотя и был романтичной и воинственной личностью, никоим образом не был лишен реализма. Он знал, что Британия, даже вместе с Европейской Общностью, не могла победить Германию. Он предполагал, что рано или поздно Соединенные Штаты должны будут вмешаться: надежда была только на это. Что бы он ни говорил публично, он никогда полностью не исключал тактической сделки с Гитлером. 26 мая 1940 г. в дневнике Чемберлена было отмечено, что Черчилль сказал своему военному кабинету: “Невероятно, чтобы Гитлер согласился на какие-либо приемлемые для нас условия, хотя, если бы мы могли выйти из этого положения, отдав Мальту, Гибралтар и некоторые африканские колонии, он бы ухватился за это”. В протоколах кабинета было записано его высказывание, что “если гepp Гитлер готов предложить мир при условии восстановления германских колоний и его господства в Центральной Европе”, то вопрос будет рассматриваться. Но “маловероятно, что он сделает такое предложение” [102] Однако это было единственным свидетельством желания Черчилля вести переговоры. Мирных предложений от Гитлера не поступало. Согласно дневнику депутата “Чипс” Чаннона, тогда члена правительства, Форин Офис, даже не резюмировала речи Гитлера [103].

Решение Черчилля привело к важным и губительным последствиям для послевоенного состава и позиций Партии консерваторов. Но оно было разумным для своего времени. Британская международная и оборонительная политика, отношения в Британской общности в межвоенный период основывались на безрассудно ошибочных оценках. Но сам Черчилль был одним из главных деятелей 20-х годов, и хотя его досье с 1930 г. и далее было, практически безупречным, он правильно считал, что расследование не оправдает никого (менее всего его новых лейбористских союзников), а разрушит новое хрупкое единство, с помощью которого он сейчас управлял страной. Его великодушие было оправданным. Во всех предстоящих многочисленных испытаниях авторитет Черчилля никогда не подвергался серьезной угрозе, и из всех правительств военного времени авторитет и популярность его правительства были самым сильными и самыми надежными. Именно этот фактор, больше чем любой другой, позволил Британии поддерживать иллюзию глобального присутствия и статуса сверхсилы, которая сохранилась вплоть до Потсдамского соглашения в 1945.г.

Одиннадцатого ноября итальянский флот в Таранто был разбит воздушным ударом с моря, и с тех пор Британия уже не выпускала из своих рук общий морской контроль над Средиземноморьем. В начале 1941 г. она начала наступательные операции против итальянцев в Ливии и продолжала разрушать хилую империю Муссолини в Северо-восточной Африке. Но главный фронт Британии с нацистами – воздушно-морская битва за сохранение морских коммуникаций – был оборонительным. Единственный способ нанести удар самой Германии был налет с воздуха. Поскольку нельзя было обеспечить прикрытие истребителей для дневного бомбометания, а ночные бомбардировщики не могли .гарантировать бомбометание точнее, чем в радиусе десяти. миль около цели, то единственной наступательной возможностью для Черчилля было практически неограниченное бомбардирование городов. Восьмого июля он написал мрачное письмо своему министру авиационной промышленности, владельцу газет лорду Бивербруку:

Это письмо имеет огромное историческое значение (сравните его с замечаниями Черчилля о развращающем влиянии войны - гл.1, прим. [33]); оно обозначает момент, в который моральный релятивизм тоталитарных обществ врывается в процесс принятия решений великой законной силы. Можно спорить по вопросу англичане или немцы начали первыми систематические бомбардировки гражданских объектов [106]. Гитлер (как Ленин и Сталин) с самого начала практиковал и защищал использование террора для достижения некоторых или даже всех своих целей. Ясно, однако, что намного раньше конца 1940 г., хотя и под словесным предлогом нападений на “стратегические цели”, британские бомбардировщики применялись в крупном (и все более возрастающем масштабе), чтобы запугивать и убивать германское гражданское население в его собственных домах. Как было записано в протоколе кабинета от 30 октября, “гражданское население в районе цели должно почувствовать всю тяжесть войны”. Политика, начатая Черчиллем, утвержденная кабинетом, одобренная парламентом и, насколько можно судить, поддержанная с энтузиазмом большинством британского народа, - выполнив таким образом все условия достижения согласия в законной демократической стране, - ознаменовала критический этап в моральном падении человечества нашего времени.

Применение террористических бомбардировок было также мерой отчаяния Британии. Министерство финансов предупреждало кабинет 5 июля 1939 г., что без решительной американской поддержки “перспективы продолжительной войны становятся исключительно мрачными”. Британия не могла следовать германской экономической политике автаркии. Когда при переходе к военному производству снизился экспорт (при индексе 100 в 1938 г. британский экспорт упал до 29 в 1943 г., а импорт - только до 77), золотые и долларовые запасы растаяли. Администрация Рузвельта на словах симпатизировала союзникам, но на практике не помогала им. Жалобные призывы французов о помощи в начале июня 1940 г. были холодно отвергнуты Корделлом Халлом как “ряд странных, почти истерических просьб”. Некоторое время не везло и Британии. Посол Джозеф Кеннеди, еще один из помощников в выборной кампании Рузвельта, не обещал поддержки даже на словах: “С самого начала я говорил им, что не могут ожидать никакой помощи. Мы ничего не можем предложить, и я знаю, что не можем им ее оказать, а если речь идет о материальных средствах, то не можем их выделить” [107].

К концу 1940 г. Британия истратила свою конвертируемую валюту: у нее остался запас только из 12 миллионов долларов, самый низкий в ее истории, и она была вынуждена прекратить покупки за доллары [108]..

Но 11 марта 1941 г. Конгресс принял Закон о ленд-лизе, который разрешал президенту “продавать, перебрасывать, разменивать, сдавать в аренду, давать взаймы или предоставлять другим способом” материальные средства любой стране, оборону которой он считал жизненно важной для обороны Америки. Теоретически это позволяло Рузвельту посылать в Британию неограниченные военные поставки без оплаты. Но в действительности Британия продолжала платить за большую часть вооружений, а в обмен на соглашение она передала Соединенным Штатам практически все остатки своей экспортной торговли и (согласно проследовавшему за ним Генеральному соглашению от 23 февраля 1942 г.) была обязана после войны отменить имперские претензии, что для Корделла Халла всегда было более важной целью в международной политике, нежели сдерживание тоталитарных сил.[109].

Соглашения Рузвельта с Советским Союзом об оружейных поставках были более благоприятными. Ленд-лиз был важен для Черчилля просто из-за убеждения, что таким путем можно втянуть Гитлера в конфликт с Соединенными Штатами. Действительно, в начале 1941 г. он понял, что старая европейская система законности исчезла, и что единственная надежда на восстановление какой-либо системы законов заключается в собственных ошибках Гитлера. Черчилль не остался разочарованным.