“Вы сошли с ума. Почему не закодировали сообщение?” [1]

И через полчаса начальник штаба Красной армии Г.К.Жуков, который. получил доклады о германских воздушных нападениях, позвонил на дачу Сталина в Кунцево, в семи милях от Москвы,. где диктатор жил, работал и ел в одной комнате, а спал на диване. Когда Жуков сообщил о том, что на Россию напали, на другом конце линии воцарилось длительное молчание, и не было слышно ничего, кроме тяжелого дыхания. В конце концов, Сталин приказал генералу ехать в Кремль и сказать его секретарю, чтобы он созвал Политбюро. Политбюро, собралось в 4 часа 30 минут. Сталин сидел бледный и молчаливый с незажженной трубкой в руках. В. министерстве иностранных дел Молотов узнал об объявлении войны от нацистского посла и жалобно спросил: “Неужели мы на самом деле заслужили это?” До полудня, еще на земле, были уничтожены 1200 советских самолетов. По словам Никиты Хрущева, Сталин впал в истерику и отчаяние. Только 3 июля, через одиннадцать дней, он нашел силы, чтобы обратиться к народу. Сталин говорил необычным для него тоном: “Братья и сестры, друзья мои!” [2].

Все предупреждали Сталина о предстоящем нацистском нападении. Черчилль передал ему конкретную информацию, которая позднее была подтверждена американским посольством. 15 мая советский шпион в Токио Рихард Зорге передал сведения о германском плане и точную дату нападения. Сталин получал и косвенные предупреждения от своих подчиненных, например, от генерала Кирпоноса, командира Киевского военного округа. Сталин не слушал. Он свирепел, если кто-то настаивал прислушиваться к этим советам. Адмирал Кузнецов позднее рассказывал, что было опасно высказывать мнение о вероятности нападения даже в частных разговорах с подчиненными. Каждый, кто говорил об этом самому Сталину, вспоминал Хрущев, делал это “дрожа от страха” [3]..

Тем не менее, пакт дал ему огромный выигрыш. К середине 1940 г. он вернул большую часть территорий, потерянных Россией в 1918-1919 г.г. Сталин разрушил административную структуру Восточной Польши. Весной 1940 г. он приказал убить 15 000 польских офицеров, треть из них в Катыни около Смоленска, а остальных - в (или около) советских концентрационных лагерях Старобельск и Осташков. Возможно, что эти массовые убийства были совершены по предложению гестапо [4]. Нацистские и советские силы безопасности работали вместе в довольно тесном сотрудничестве вплоть до 22 июня 1941 г. В то время НКВД передало гестапо сотни германских подданных, в основном, коммунистов и евреев [5]. Нацисты, в свою очередь, помогали Сталину преследовать своих врагов. 20 августа 1940 г., после нескольких попыток, он добрался до Троцкого в Мексике; его убили ударом ледоруба по голове; как “пророчески точно” отметил Троцкий, “Сталин стремится ударить не по идеям противника, а по его черепу” [6]. Это был его общий с Гитлером подход.

Сталин радовался триумфу вермахта во Франции и быстро реорганизовал свои 13 000 танков по германскому образцу [7]. Он считал, что падение демократий укрепляет его претензии на дополнительную компенсацию в Восточной и Северной Европе, взамен чего Гитлер получал полную свободу действий на Западе и в Африке, а может быть - и на Ближнем Востоке. Поэтому, когда Молотов 12-13 ноября 1940 г. поехал в Берлин, чтобы ратифицировать Нацистско-советский пакт, Сталин инструктировал его для начала потребовать для сферы советского влияния Финляндию, Румынию и Болгарию плюс Черноморские проливы, а как крайние требования - Венгрию, Югославию, Западную Польшу, Швецию и долю в выходах из Балтийского моря [8]. Вместе взятые, они не отличаются от того, что Сталин хотел получить (и в большинстве случаев получил) как долю от победы в конце Второй мировой войны. “Пакет” Молотова свидетельствует о постоянстве советских целей.

Этот список советских интересов был составлен в предположении, что Гитлер удовлетворит свой грабительский аппетит прежде всего в Западной Европе, Африке и Азии, а Ближний Восток - его следующая стратегическая цель. В то время это было разумное предположение. Самым сильным желанием Черчилля было нападение германцев на Советский Союз. Но больше всего он боялся, что целью Гитлера станет Ближний Восток. В первые месяцы 1941 г. это выглядело наиболее вероятным. Германия была втянута в. средиземноморскую войну из-за алчности и некомпетентности Муссолини. Он напал на Грецию 28 октября 1940 г., но греки, с поддержкой Британии, разбили и отбросили интервентов. Девятого декабря англичане начали наступление в Ливии и 6 февраля 1941 г. захватили Бенгази.

Через три дня, с огромным нежеланием, Гитлер пришел на помощь своему пострадавшему союзнику, послав в Ливию Африканский корпус под командованием генерала Роммеля. Вступив на этот театр, германцы двигались с ужасающей скоростью. 28 февраля нацисты, которые уже располагали марионетками - Венгрией и Румынией, вступили в Болгарию. Спустя три недели они вынудили Югославию принять их условия, а когда переворот в Белграде свергнул пронацистское правительство, предъявили ультиматум и Югославии, и Греции. Для первой победы Роммеля в Северной Африке было достаточно всего лишь одиннадцати дней, и ошеломленные англичане отступили в Египет. 17 апреля после недели боев сдалась Югославия, а еще через шесть дней и Греция. В мае, после восьми дней ожесточенных сражений англичане, изгнанные из Греции, были позорно разбиты германскими парашютистами на Крите. К концу мая Каир и Суэцкий канал, нефтяные промыслы в Северном Ираке, Персия и Персидский залив, самый большой в мире нефтеперегонный завод в Абадане и, не на последнем месте, морские и сухопутные пути к Индии - все это начало выглядеть уязвимым.

Южная авантюра Гитлера потребовала лишь небольшой части его сил. Его потрясающий успех был достигнут незначительной ценой. Адмирал Редер и высшее морское командование просили его начать большое наступление на Ближнем Востоке, которое в то время было вполне возможным для Германии. Британские морские, воздушные и военные силы были разбросаны на, огромной территории и везде уязвимы. Союзник Гитлера Япония уже помышляла о броске на Дальнем Востоке. Исходя из того, что известно нам сегодня, выглядит совсем вероятным, что германцы могли пробить Суэцкий барьер и быстро продвинуться к Индийскому океану, готовые подать руку японцам, когда они спустятся через Юго-восточную Азию и дальше вдоль Бенгальского залива. По мнению Редера, такой ход нанес бы Британской империи “более смертоносный удар, чем захват Лондона”. У Гитлера было 150 дивизий, плюс большая часть люфтваффе, дислоцированная в Восточной Бвропе. Только четверти этих сил было бы достаточно, чтобы прорваться к Индии [9].

Но Гитлер без колебания отбросил блестящие перспективы Александра. Македонского. Он придерживался своих взглядов, что “настоящая” война, война, которой он всегда хотел, это была война против России. Именно для выполнения этой задачи судьба и неизбежная логика расового предназначения поставили его во главе Германии. Разгром России, в сущности, не будет концом эпопеи. Но без этого разгрома Эпопея теряла смысл, и пока Германия его не добьется, она не может выполнить предначертанную ей мировую роль. Гитлеру не терпелось идти дальше. 31 июля он сказал генералу Гальдеру, что надежда Британии уцелеть - в Америке и России. Разгромить Россию означало убрать и Россию и Британию, поскольку это давало Японии свободу действий, чтобы заняться Америкой. Кажется, он предполагал, что Рузвельт будет готов вмешаться в 1942 г., и хотел вычеркнуть Россию из уравнения до того, как это случится. Это, по его мнению, была правильная последовательность действий. Девятого января 1941 г. Гитлер сказал своим генералам, что когда Россия будет разбита, Германия сможет завладеть ее ресурсами и, таким образом, станет “неуязвимой”. Тогда у нее будут силы вести войну с целыми континентами. Когда Япония займется Америкой на Тихом океане, он бросит трезубец через Кавказ, Северную Африку и Левант*, который доведет Германию до Афганистана, а потом до сердца Британской Империи - Индии. Такая стратегическая концепция была бы слишком рискованной с Россией на фланге [10].

Поэтому, через несколько дней после подписания перемирил с Петеном, Гитлер поручил своему штабу планировать Русскую кампанию [11]. Его первоначальная идея была начать кампанию той же осенью, и только с большим трудом генералы убедили его отказаться от такого рискованного плана. Армия, по их мнению, должна, располагать целым сухим сезоном, начиная с мая, чтобы захватить и уничтожить русскую военную силу до того, как выпадет снег. Он принял окончательное решение о нанесении удара в декабре 1940 г., после переизбрания Рузвельта (событие, которое стало для него особенно плохой приметой) и после того, как Молотов представил ему сталинский список “интересов”, о котором Гитлер сказал, что он делает Нацистско-советский пакт невозможным, “даже как брак по расчету”. С тех пор он не отклонялся от своего решения искоренить большевизм при первой возможности. Выход к Средиземному морю стал прискорбным побочным событием, но необходимым из-за безрассудства Муссолини. На счет этого отклонения Гитлер позже относил “катастрофическое опоздание с началом войны против России. “...Мы должны были атаковать Россию 15 мая 1941 г. и закончить кампанию перед наступлением зимы” [12].. Нападение началось в первый удобный момент после окончания южной кампании.

В начале 1945 г. Гитлер утверждал, что задержка начала наступления на пять или шесть недель стала причиной его неудачи, и он не смог захватить Москву и уничтожить режим Сталина до наступления зимы. Но в свое время он не чувствовал себя обязанным соблюдать такой строгий график. Истина состоит в том, что он трагически недооценивал военный потенциал России. Есть одна старая и мудрая дипломатическая поговорка: “Россия всегда не так сильна, как кажется, но Россия никогда не так слаба, как кажется”. Гитлер ею пренебрег. Не он один презирал Красную армию. Как было уже отмечено, британский и французский генеральные штабы считали боеспособность Красной Армии ниже польской. Это мнение утвердилось, наверное, после Финляндской кампании. Всеобщим убеждением было, что чистка 1937-1938 г.г. сломила ее дух. Адмирал Канарис, шеф германского управления разведки и контрразведки (АБВЕР) верил утверждениям Гейдриха, что его организация нарочно состряпала материалы обвинения против Тухачевского и всех других способных советских военачальников [13]. Основываясь, до известной степени, именно на ошибочных оценках Канариса, Гитлер думал, что Русская кампания будет легче покорения Франции. Красная армия, говорил он болгарскому послу Драганову, “это один смех”. Она будет “разорвана на куски и задушена по частям”.

В декабре 1940 г. он решил, что “за три недели мы будем в Санкт-Петербурге” [14].. Несмотря на то, что японцы были его союзниками, он не воспользовался их более трезвыми оценками русской боеспособности, особенно в танковой войне, основанными на их горьком опыте мая-июня 1939 г. Германские штабисты, которые были тщательны и блестящи при подготовке Французской кампании, отнеслись к Советской кампании легкомысленно - витало чувство эйфории, что Германия, разорвав наконец железный “стратегический треугольник”, образованный Францией-Польшей-Чехословакией, вышла на волю. Генерал Маркс, главный плановик, считал, что, в лучшем случае, будут нужны девять недель, а в худшем - семнадцать, чтобы раздавить советское военное сопротивление. Довод, что Россия может отступить на свои огромные пространства как в 1812 г., отбрасывался на том основании, что Сталин обязан защищать свои индустриальные районы западнее Днепра. Выше организационных возможностей России ввести в игру резервы из 9-12 миллионов человек. Маркс считал, что русские никогда не смогут получить даже численное превосходство[15].

Это был именно тот совет, которого ожидал Гитлер, потому что он укреплял его веру в то, что сможет дешево выиграть войну. “Блицкриг” являлся как военной, так и экономической концепцией, основанной на убеждении Гитлера, что Германия не выдержит продолжительной войны, пока не захватит богатства России. “План Барбаросса”, как его называли, должен был стать последним блицкригом. Но он был задуман слишком эхономно.

Даже в. 1941 г. Гитлер не был готов перевести германскую экономику полностью на военные рельсы. После оккупации Праги он начал сомневаться в желании германского народа вести тотальную войну, и поэтому у него не было охоты заставлять женщин работать на военных заводах или сокращать гражданское производство и потребление больше, чем было необходимо для достижения военных целей. В результате “план. Барбаросса” имел большие пробелы в обеспечении по сравнению с величиной поставленных целей. Так, были включены части 153 дивизий, но только 3580 .танков, 7184 орудий и 2740 самолетов. Одно сравнение: в советском наступлении в январе 1945 г. только на Берлинском направлении участвовало 6250 танков, 7560 самолетов и не менее 41600 орудий [16]. Большая часть германского транспорта была на конной тяге, и отсутствие мобильности становилось все большим недостатком с продолжением кампании. Германцы были вынуждены вести войну 40-х годов с оружием конца 30-х, причем в недостаточном количестве.

Больше всего недостатков было в воздушных силах, где люфтваффе Геринга, которое.уже показало.свои слабые стороны во время битвы да Британию, не успело ни обеспечить эффективную поддержку армии по всему фронту, ни разбомбить военные заводы Сталина. Геринг становился все более бездеятельным и некомпетентным руководителем. Его главный технический офицер и начальник штаба были доведены до самоубийства, когда, в конце концов, стали очевидными все их провалы. Но и Гитлер тоже “несет ответственность” за недостаточное количество самолетов. Виновата была и нацистская политика военно-технического снабжения, статичная и бюрократическая, абсолютно неспособная организовать производство удовлетворительного тяжелого бомбардировщика. Важным. фактом является тот, что все наилучшие самолеты Второй мировой войны, такие как британский Москито и американский Мустанг (Р-51),.были результатом частной инициативы, а не государственных или военно-воздушных служб [18]. Гитлер позволил люфтваффе стать самой партийной и самой тоталитарной из всех его родов вооруженных сил и дорого заплатил за это.

Он и сам делал ошибки, но число их становилось все больше с развитием кампании. “План Барбаросса” был задуман с оптимизмом, и первые сокрушительные удары усугубили ошибку Гитлера, который предполагал, что кампания уже почти закончена. Россия в начале войны имела огромное превосходство в оружии: семь к одному в танках, четыре-пять к одному в самолетах [19]. Но отказ Сталина. вслушаться в предупреждения о нападении, его настойчивость в том, чтобы все советские части были расположены на самой границе и защищали свои позиции любой ценой, привели к ошеломляющим: потерям.

К концу года немцы взяли в плен 3,5 миллиона человек и убили или ранили еще один миллион [20]. Большая часть крупных германских успехов была достигнута в первый месяц кампании. К 14 июля Гитлер был убежден, что война выиграна, и отдал приказ о том, чтобы военное производство переориентировалось от заказов армии к заказам флота и авиации [21]. Танковое производство практически уменьшилось на одну треть от запланированных в. начале 600 танков в месяц. Он надеялся начать отвод некоторых пехотных дивизий в конце августа, а бронетанковых - в сентябре, оставляя только пятьдесят или шестьдесят дивизий, чтобы они держали линию Астрахань-Архангельск и совершали карательные походы за Урал. Тогда бы он начал свой путь к Ближнему Востоку и дальше - к Индии.

Эта оценка оказалась абсурдно оптимистической. Во второй половине июля Гитлер решил, по экономическим соображениям, вторгнуться на Украину. Наступление на Москву было отложено на два месяца. Практически оно началось только 2 октября. В этот же день генерал Гудериан, лучший танковый командир Гитлера, заметил первые снежинки. Спустя четыре дня начались проливные дожди. Со второй недели ноября начались и большие холода. Наступление задержалось. Германские танки были в двадцати милях от центра Москвы с севера и в тридцати милях с запада. Но температура постоянно падала - сначала до 20, а потом до 40 градусов ниже нуля. Доклад главного интенданта армии Вагнера от 27 ноября был обобщен Гальдером в одном предложении: “Мы на пределе человеческих и материальных сил” [22]. И тогда, 6 декабря, внезапно и значительными силами русские контратаковали.

На этом этапе стало ясно, что “план Барбаросса” провалился. Нужна была совсем новая стратегия. Реакция Гитлера была таковой, что он выгнал фон Браухича и сам принял оперативное командование. Он сразу же издал приказы, запрещающие тактические отступления. Это быстро стало утвержденной политикой, которая не давала никакой гибкости маневрирования. Оборонительные сражения, в которые был вовлечен вермахт в суровое зимнее время, стоили ему один миллион жертв - 31,4 процента живой силы восточной армии. После этого германская армия никогда не смогла восстановить свой дух. Эра блицкрига закончилась спустя два года после своего начала. Наступление возобновилось весной. 21 августа германцы достигли вершин Кавказа, но добраться до нефти с южной его стороны так и не смогли. Через два дня они были в Сталинграде на Волге. Но в то время германская наступательная способность, в самом широком смысле, уже исчерпалась. Будущее состояло только из горьких оборонительных сражений.

Переход от наступления к обороне был ознаменован все нарастающим вмешательством Гитлера в детали кампании. Теперь он постоянно отдавал приказы непосредственно армейским группам, штабам отдельных секторов и даже командирам дивизий и полков. Происходили ужасные скандалы с высшими офицерами, многие из них были уволены, один расстрелян. Зимой 1941 г. Геббельс писал, что Гитлер “очень постарел”. “Недооценка возможностей противника, - отмечал Гальдер, - всегда была его недостатком, но теперь приобрела гротескные формы” [23]. Он уволил командира одной армейской группы, и сам принял ее оперативное управление. Он отказался разговаривать с Йодлем. В конце концов, он поругался со всеми своими главнокомандующими, всеми начальниками штабов, с одиннадцатью (из восемнадцати) фельдмаршалами, с двадцатью одним из сорока армейских генералов и почти со всеми командирами всех трех секторов Русского фронта [24].

Неправильное управление кампанией лично Гитлером было не единственной и даже не главной причиной его провала в России. Причина была более глубокая и заключалась в самом понимании войны, по сути дела - в корнях общей политической цели Гитлера. Вступая в войну с Россией, он преследовал одновременно две совсем различных цели: добиться военной победы и привести в движение огромное предприятие социальной инженерии. Эти цели исключали друг друга. Разумеется, не было ничего необычайного в том, что военная кампания имела сопровождающее политическое предназначение: стать “освободительной войной”. В 1941 г. это, на самом деле, имело бы смысл. Сталин управлял исключительно посредством террора. Его режим был непопулярен везде в стране и вызывал ненависть и страх во всей Европе. В Германии (и еще больше – за ее пределами) многим хотелось смотреть на войну с большевизмом как на крестовый поход во имя десятков угнетенных европейских народов от Арктики до Черного моря, которых грабили и подавляли полуазиатские русские. В “плане Барбаросса” принимали участие более двадцати дивизий из Румынии, две из Финляндии, три из Венгрии, три из Словакии; к ним позднее присоединились три итальянских и одна испанская дивизии [25]. Многие из этих солдат были добровольцами. Кроме того, среди самих русских в стране и за ее пределами было много таких, которые видели в гитлеровском нападении возможность добиться собственного освобождения и уничтожить режим, который принес им более двадцати лет несчастья и стоил более 15 миллионов жизней.

Гитлер мог бы возглавить такой поход. Но сделать это - значило бы изменить самому себе. Гитлер не занимался “освобождением”. Так же, как и Сталин, он занимался порабощением. По основным аспектам они - идеологи-братья, которые преследовали утопии, основанные на фундаментальном разделении человечества на элиту и рабов.

Цели Гитлера в России ни в каком смысле не были идеалистическими. Они были узконаправленными и безжалостно грабительскими. 31 марта 1941 г. он пытался объяснить их перед собранием 250 высших германских офицеров трех родов войск [26]. Он говорил, что война против Франции - “конвенциональная” война. Такова вся война против Запада. Ее характер - военный. Соблюдаются законы военного времени. Но на Востоке все будет совсем по-другому. Против России Германия будет вести тотальную войну. “Нам предстоит война на уничтожение”. Целью кампании должно быть истребление, экспансия и заселение на колониальной основе. Генералы, кажется, не поняли чудовищности предложения Гитлера [27]. Это его не удивило. Он был готов к этому. Именно поэтому он предпринял огромное расширение войск СС, обязанных выполнить свою действительную задачу, для которой Гитлер их создал. Он сформировал коллективы “специалистов” по 3000 человек каждый, которые назывались Эйнзацтгруппен (спецгруппы) и шли по следам регулярных воинских частей, чтобы начать самое бесцеремонное упражнение по социальной инженерии, когда-либо задуманной.

Так бедная, измученная, плохо управляемая Восточная Европа, которая уже целое поколение страдала от ленинского идеологического авантюризма и его сталинской жестокой версии, развившей самые плохие его черты, должна была стать театром еще одного тоталитарного эксперимента. Военная цель “плана Барбаросса” оказалась несущественной. Действительной целью было истребление большевизма и его еврейской зоны влияния, захват территорий для колониального заселения, порабощение славянских масс в четырех “Рейхскомиссариатах” (названных Прибалтика, Украина, “Московия” и Кавказ) и создание автаркической экономической системы, способной выдержать любую блокаду, которую могли бы навязать англосаксонские силы [28].

Конечной целью Гитлера было создание 250-миллионного германского фолька (народа). Он говорил, что предполагает поселить 100 миллионов немцев на огромных равнинах западнее Урала. В 1941 г. он предусматривал в течение следующего десятилетия переселение на восток первых 20 миллионов. Хотя он ясно представлял себе процесс колонизации, но очень туманно выражался по вопросу, откуда должны прийти поселенцы. Те, которые подлежали переселению и хотели этого - фольксдойч из Юго-восточной Европы, насчитывали только 5 миллионов, может быть, в лучшем случае 8 миллионов. Его коллега Альфред Розенберг рассматривал идею, когда война будет выиграна, чтобы “набрать” скандинавских, голландских и, английских поселенцев, как самых близких по расе германцам. Некоторые аспекты этого великого переселения, самого огромного и решительного в истории, были определены до педантичных подробностей. Было разрешено многоженство и свободный выбор жен для военнослужащих с орденами, Крым (после того, как будет очищен от славян и евреев), станет огромным германским минеральным курортом под своим старым греческим именем Таврия, заселенным посредством массового перемещения крестьян из Южного Тироля [29]. На обширных просторах Украины и южной части Европейской России была запланирована новая фольк-цивилизация. Вот как ее описывал Гитлер:

Воображение Гитлера разыгралось в опьяняющие дни 1941 г. Оно охватило всю Европу. Бельгия, Нидерланды, Люксембург, вся Франция к северу от Соммы должны быть включены в одну Великую Германию, а имена городов станут другими: Нанси станет Нанциг, Безансон – Безанц, Трондхайм станет большим германским городом и морской базой с 250 тысячами жителей. Альпы будут границей между “Германской империей Севера” (с новой “Germania” в качестве столицы), и “Римской империей Юга”. Папа будет повешен со всеми своими регалиями на площади св. Петра. Страсбургский кафедральный собор будет превращен в гигантский памятник Неизвестному солдату. Будут выращены новые культуры, такие как многолетняя рожь. Гитлер запретит курение, введет обязательное вегетарианство, “воскресит кимврийское* вязальное искусство”, назначит “специального комиссара по уходу за собаками” и “помощника-секретаря по защите от комаров и насекомых” [31].

Большинство этих “конструктивных” предложений должны будут подождать. Но с 22 июня 1941 г. предварительную работу по разрушению можно будет начать. “Окончательное решение” о евреях было органично связано с программой заселения России. Мы рассмотрим его в следующей главе. В 1941 г. было принято важное в военном отношении решение, воплощенное в приказах Гейдриха и подтвержденное “Декретом Фюрера”, который снимал уголовную ответственность с членов частей, которые приводили его в исполнение, распределяя по категориям коммунистических руководителей вместе с евреями, цыганами и “неполноценными азиатами” как объекты для немедленного уничтожения. В “Комиссарском приказе” от 6 июня 1941 г. предписывалось, чтобы советские функционеры “как правило, расстреливались бы без промедления”. “Директивы”, данные точно перед началом “плана Барбаросса”, призывали к “безжалостным и энергичным мерам против большевистских агитаторов, партизан, саботажников, евреев, и к полной ликвидации любого активного или пассивного сопротивления” [32]. Практически, Эйнзацгрупен собирали всех образованных мужчин и общественных лидеров на оккупированных германцами территолиях и расстреливали их всех подряд. Около 500 тысяч евреев Европейской России было расстреляно в 1941 г. и еще столько же русских. Отто Олендорф, один из командиров Эйнзатцгруппен, признался в Нюрнберге, что только его часть в 1941 г. расстреляла 90 тысяч мужчин, женщин и детей. В июле русский народ, в целом, начал осознавать ужасающий факт, что он столкнулся с войной на уничтожение.

Результатом было спасение Сталина и его режима. В то время, когда Сталин, наконец-то, собрал силы, чтобы говорить с русским народом, стало ясно, что он может превратить борьбу в Великую Отечественную войну. Он сравнивал Гитлера с Наполеоном. Он призвал к партизанской войне, чтобы везде “земля горела под ногами захватчиков”. Этот призыв Был встречен с пониманием. Впервые после 1918 г. было разрешено исповедовать религию. Это был, может быть, самый большой отдельный фактор восстановления напионального самосознания. Некоторых заключенных из концентрационных лагерей отпустили в сформированные фронтовые “штрафные батальоны”. Позднее Борис Пастернак в “Доктор Живаго” дал потрясающую картину того, как заключенные приветствовали войну [33]. Сталин даже позволил себе небольшое подобие “демократии”, так как покинул сводчатый кабинет в Кремле, где он жил, не расставаясь со смертной маской Ленина, и выступил 6 ноября перед Московским советом в безопасном московском метро. Характерно то, что он лгал, когда говорил, что у России было в “несколько раз меньше танков, чему немцев”: на самом деле Красная армия начала воевать с 13 тысячами танков [34]. На следующий день Сталин говорил на Красной площади, призывал святых и полководцев Русской империи: “Пусть мужественные образы наших великих предшественников: Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова и Михаила Кутузова вдохновляют вас в этой войне!” [35].

Но, несмотря на все это, в ноябре 1941 г. режим был на грани уничтожения. Большинство правительственных учреждений были эвакуировано в Куйбышев. Везде жгли архивы, которые не могли увезти. При распространении слухов возникали беспорядки. Толпы врывались в продовольственные магазины. Партийные руководители уничтожали свои партийные билеты и готовились уйти в подполье. Только весть, о том, что сам Сталин остался в Москве, предотвратила распад [36].

Сталин устоял по той же причине, по которой Гитлер сосредоточил всю власть в своих руках: он не доверял генералам и хотел держать террор под личным контролем. Это был единственный способ управления, который он знал. Он никогда не отпускал смертельной хватки ужаса, которой держал каждого, хотя и разыгрывал патриотическую карту. Армия тоже держалась цепями страха и цепями верности. Правой рукой Сталина был его бывший секретарь генерал-полковник Л.3.Мехлис, который стоял во главе Политотдела Армии, и в свое время исполнил тысячи экзекуций во время чисток. Сталин послал его зимой 1939-1940 г. в Финляндию во время провала, где он увольнял, арестовывал и расстреливал командиров-неудачников. Согласно ленинскому военному закону, попасть в плен было преступлением. Мехлис подготовил зловещую акцию в марте 1940 г., когда тысячи военнопленных вернулись в Ленинград. Встретили их с лозунгом “Родина поздравляет своих героев” и почти сразу же затолкали в вагоны и отправили и лагеря [37]. По личному приказу Сталина Мехлис и его помощник, армейский комиссар Б.А.Щаденко, продолжали арестовывать, сажать в тюрьму и расстреливать лучших офицеров в 1940 и 1941 г.г. Командующий войсками Западного фронта Д.Г.Павлов был расстрелян за “предательство”. Другая большая серия расстрелов была в октябре 1941 г., потом в июле 1942 г. - чтобы предотвратить заговор [38]. С более “мелкой рыбой” расправлялась новая страшная Полевая служба безопасности СМЕРШ, которая вместе с заградительными батальонами за боевыми линиями (заградотряды) предотвращала любую попытку к отступлению. Родственников тех, о которых знали, что они находятся в плену, ждали большие сроки заключения [39]. Таким образом, обыкновенного русского солдата в любом случае ждала смерть, поэтому у него не оставалось никакого реального выбора, кроме как драться до конца.

Каждого, чья лояльность подвергалась хоть малейшему сомнению, даже теоретически, третировали, как животное. Политических заключенных в районах германского наступления убивали [40]. Сталин занялся оборонительной социальной инженерией в масштабе, который ни в чем не уступал диким планам Гитлера. Немцев из Волжской Немецкой автономной области, насчитывающих 1 650 000 человек, наспех увезли в Сибирь. Их участь разделили и другие народы: чеченцы, ингуши, карачаевцы, балкарцы с Северного Кавказа, калмыки с северо-востока Каспийского моря, крымские татары, месхетинцы с турецко-советской границы. Некоторые из этих преступлений геноцида были узаконены после того, как опасность вторжения германцев миновала. Чеченцев переселили уже 23 февраля 1944 г., при этом отвозили их на американских грузовиках, доставленных по ленд-лизу [41].

Жестокость Сталина вместе с помешательством Гитлера помогли сохраниться Советам. И все-таки как генералиссимусы они были удивительно схожи по абсолютному безразличию к потерям, какими бы катастрофическими они не были, по их отказу посещать фронты (и в обоих случаях по соображениям безопасности) и по личному руководству кампаниями. Сталин, как и Гитлер, иногда сам передвигал части. 30 ноября 1941 г. Сталин получил донесение о том, что пал город Дедовск в двадцати милях западнее Москвы. Он приказал Жукову и двум командирам армии - Рокоссовскому и Говорову, взять стрелковый полк и два танка и лично овладеть городом [42].

Но Сталин добавил еще одно измерение секретности, на что даже подозрительный Гитлер не был способен. С того момента, когда он вернул себе самообладание в начале июля 1941 г., Сталин начал потихоньку накапливать собственные тайные военные резервы – Ставку, которой командовал лично, а само ее сушествование. было скрыто от армейских командиров, в том числе и от высших [43].*

Ленинская система политического контроля в армии с ее дублированием звеньев управления делала это возможным. Поэтому на протяжении всей войны, у Сталина была своя личная армия, как для начала неожиданных наступлений, восстанавливая таким образом контроль над сражениями, так и для того, чтобы держать в страхе своих генералов, как это делал Гитлер через СС. Он помнил завет Ленина: “Ненадежный тыл Деникина, Колчака, Врангеля и агентов империализма предопределили их разгром ”. Сталин “стабилизировал” свой тыл с помощью Ставки, партийных войск и войск НКВД, и с помощью организации, названной Центральным Штабом партизанского движения, которой он тоже командовал лично [44].

Вечером после германского вторжения Черчилль, без консультаций со своим военным правительством, связал Британию обязательством рабочего сотрудничества с Россией. Иден был воодушевлен еще больше под влиянием своего секретаря Оливера Харви, просоветского интеллигента из Кембриджа, который считал Архипелаг ГУЛАГ необходимой ценой модернизации России [47]. Для заключения нового союза Черчилль выбрал эмиссаром своего приятеля лорда Бивербрука. Он отверг просьбы специалистов британского посольства, которые разделяли взгляды Кеннана и настаивали на заключении жестких договоров, “при этом разменивать поставки на подробную информацию о русском производстве и ресурсах”. Бивербрук видел политику в том, чтобы “объяснить без всякого сомнения, что намерением британцев и американцев является удовлетворение нужд России всеми силами, независимо от того, будут русские платить чем-нибудь или нет. Это будет рождественским праздником” [48].

Помощь оказывалась безусловно, при этом ее посылали непосредственно сталинскому самодержавию. Не задавали никаких вопросов, что делал с ней Сталин. Советский народ никогда не был официально информирован о ее существовании*.

Так Британия и Америка поставляли средства, с помощью которых Сталин поддерживал свою личную власть, а им платил дешевой монетой: жизнью его солдат. Черчилль и Рузвельт были довольны этим соглашением. Среди талантов Сталина была постоянная способность вести себя умеренно. Она служила ему успешно с 1921 до 1929 г., когда он шаг за шагом прокладывал себе дорогу к единоличной власти. Тогда он всегда был умеренным, расправляясь постепенно с “экстремистами” обеих группировок. Он и теперь занимал позицию умеренного человека. Черчилль и Иден, Рузвельт и его посол Аверелл Гарриман придерживались мнения, что Сталин был государственным деятелем центра, который с большим трудом сдерживал своих яростных и фанатичных последователей. Сталин поддерживал эти фантазии отрывочными туманными намеками. (Любопытный факт - Гитлер, который в прошлом использовал эту же тактику, тоже “клюнул на это”, это же произошло и с Муссолини.) [49]. Таким образом, только Сталин и его самодержавие воспользовались помощью демократических стран.

Насколько западная помощь была решающей для сохранения Советского Союза, нельзя сказать до тех пор, пока ученые не получат доступ к советским архивам, нужно дождаться краха системы. При четком соблюдении договоренностей, Сталину передавали драматические подробности о германских диспозициях и планах Восточного фронта, которые были получены через разведывательную систему Энигма/Ультра [50]. Это имело большое непосредственное отражение на боевых действиях, начиная с 1942 г., и помогло осуществлению грандиозных побед Сталина в 1943-1944 г., которые приписывались лично ему. Но решающее значение имели военные действия в Архангельске и Мурманске первой осени нашествия, которые сделали возможным наступление Сталина б декабря и закрепили равновесие во время этой первой отчаянной зимы. В них участвовало 200 современных истребителей, которые сначала были предназначены для сильно уязвимой британской базы в Сингапуре, где, практически, не было таких истребителей. Переназначение этих самолетов (плюс танки) для России решило судьбу Сингапура [51]. Так по большой иронии истории, последний большой британский империалист Черчилль, может быть, пожертвовал одной либеральной империей, чтобы спасти одну тоталитарную.

Начало советского контрнаступления б декабря 1941 г. стало событием, после которого Гитлер потерял контроль над войной. Он господствовал в мировой политике с 1936 г., когда вступил в Рейнланд-Пфальц, и всегда держал инициативу только в собственных руках. Сейчас, неожиданно, он стал слугой событий, а не их хозяином. Может быть, как бессознательное признание этого печального факта - или скорее попытка скрыть его - через пять дней после этого он решился на такое безумное сумасбродство, что трудно было в это поверить.

Одна из больших загадок во всей карьере Гитлера - отсутствие координации его военных планов с японскими. Они были союзниками еще по “Антикоминтерновскому пакту” от 25 ноября 1936 г. Как “неимущие” силы с экспансионистскими целями, у них было много общего, включая краткосрочный военный потенциал, с чудовищным зарядом и почти непреодолимыми долгосрочными коммуникационными слабостями (ни у кого из них не было нефти или доступа к ней). Для успеха одного из них нужно было действовать сообща. И все-таки ни тот, ни другой не сделали этого. Гитлер предупредил Японию только за два дня перед тем, как подписать пакт со Сталиным в августе 1939 г., хотя это абсолютно лишало смысла “Антикоминтерновский пакт” [52]. Когда он решил сменить политику в 1941 г., японцы выглядели еще большими дураками. Он знал, что японская управляющая элита раздваивалась между “северной” стратегией нападения на Россию и “южной” стратегией нападения на старые империи. Япония подписала пакт Оси 27 сентября 1940 г. Если бы в 1941 г. Гитлер двинулся сначала к Ближнему Востоку против Британии, тогда ему была бы выгодна “южная” стратегия японцев. А если, как он решил в последний момент, нападет на Россию, в его интересах было бы убедить Японию атаковать на севере. В начале апреля 1941 г. японский министр иностранных дел Мацуока Иосуке, который был большим сторонником Оси, находился в. Берлине. Гитлер ничего не сказал ему о своих намерениях напасть на Россию. Мацуока из Берлина направился в Москву и 13 апреля подписал пакт о нейтралитете со Сталиным, расчищая, таким образом, путь, для “южной” стратегии. Когда спустя восемь недель Гитлер вторгся в Россию, Мацуока наивно признался перед своими коллегами: “Я подписал пакт о нейтралитете, потому что думал, что Германия и Россия не будут воевать. Если бы я знал..., я бы не подписал этот Договор” [53] После этого Япония ориентировалась к “южной” стратегии и в октябре сталинский шпион Зорге сказал ему, что совсем безопасно можно перевести часть двадцати восточных дивизий на Западный фронт, куда они прибыли очень вовремя для контрнаступления в декабре.

Вопреки этому, Гитлер открыл путь японскому нападению на Америку, позволив Риббентропу 21 ноября уверить Японию в том, что Германия присоединится к ней в войне против США, хотя пакт Оси к этому не обязывал [54]. С точки зрения Гитлера ошеломляющее нападение Японии на Британию и Америку в 2 часа утра 8 декабря не могло быть назначено на более неподходящий момент, потому что началось всего лишь через два дня после зловещих новостей о сталинском наступлении. Но, несмотря на это 11 декабря Гитлер объявил войну Америке. Риббентроп вызвал поверенного в делах США Лиланда Морриса, не пригласил его сесть, произнес яростную тираду и в конце прокричал: “Ваш Президент хотел войны. Он получил ее!”, - и после этого вышел [55].

В сущности, Рузвельт вряд ли бы убедил Конгресс объявить войну Германии, если бы Гитлер не проявил инициативу, и еще менее вероятно - дать приоритет разгрому нацистов. 22 июня 1941 г. Гитлер сделал исключительно азартный ход, который не принес ему успеха, и теперь самым безболезненным выходом из войны, на который он мог надеяться, был патовый. Но 11 декабря 1941 г, он принял решение, которое предопределило его поражение.

Единственным краткосрочным преимуществом, которое он получил, был шанс начать подводную войну в Атлантическом океане, перед тем, как Америка сумеет подготовиться к ней. Он сказал Риббентропу: “Главная причина [войны] в том, что США уже обстреливают наши корабли” [56]. Но неуспех Гитлера создать флот из 100 океанских подводных лодок, который требовали его адмиралы в 1939 г., притупил этот опережающий удар. В декабре 1941 г. у него было только шестьдесят лодок, а остальные были готовы только в конце 1942 г., когда контрмеры Союзников сделали победу Германии в Атлантическом океане невозможной. В любом другом отношении, краткосрочном, а еще больше в долгосрочном, война с Америкой была очень невыгодна Германии. Жест Гитлера был всего лишь притворством. Он сказал перед Рейхстагом: “Мы всегда будем первыми. Мы будем всегда наносить первый удар”. Это была попытка убедить германцев, мир, может быть самого себя, что он, ведущий государственный деятель Европы, все еще был в состоянии контролировать глобальные события. Эта попытка дала обратный эффект: возвестила конец европейской гегемонии и открыла, эпоху вне-европейских сверхсил.

Вступление Японии в войну было таким же недальновидным. Но для этого были более сложные причины. Они содержали элементы того, что можно назвать обдуманной истерией. Как сказал американский посол Джозеф Грю, “национальная психология отчаяния перешла в решительность рисковать абсолютно всем” [57]. Японцы беспокойно сознавали свою неспособность к продолжительной в войне, проявившейся в Русско-японской войне 1904-1905 г., которая началась блестящими победами Японии, но превратилась войну на истощение, откуда ее вытащили, в сущности, Великие силы. Война с Китаем, начавшаяся в 1937 г., оказалась такой же иллюзией. В 1940 г. Япония оккупировала все большие города Китая, захватила современный сектор его экономики и контролировала все его главные железнодорожные, шоссейные и речные коммуникации - и все равно война была в патовой позиции. Китай остался непокоренным, остались нерешенными все экономические проблемы Японии - более того, они обострились из-за войны с Китаем. Япония не смогла захватить Китай, как предсказывали горячие головы в армии, а Китай со своей гигантской ползучей беспомощностью поглотил Японию. Почти незащищенные Французская, Британская и Голландская империи в Юго-восточной Азии и Индии, американские Филиппины, необъятность Тихого океана предлагали подобные искушения и опасности. Проблема не ускользнула даже от ограниченного ума Тэнно Хирохито. Когда 5 сентября 1941 г. два начальника штаба, генерал Сугияма и адмирал Нагано, сказали ему, что “южную” стратегию можно реализовать за девяносто дней молниеносной захватнической войны, он ответил, что Сугияма говорил то же самое о войне в Китае, а прошло уже три года, и она все еще не закончилась.

Как сказал адмирал Нагано: “Если мне прикажут воевать независимо от последствий, я буду драться как бешеный, скажем, шесть месяцев или год. Но у меня нет никакой уверенности, что это не продлится и два и три года” [59]. Самый способный морской командир, адмирал Ямамото, говорил, что Япония не может надеяться выиграть войну против Британии и Америки, какими бы впечатляющими ни были ее первые победы. Полковник Ивакуро, специалист по материально-техническому обеспечению, сказал на одной обычной “конференции для связи”, где собирались высшие военные и гражданские шефы, что соотношение между американским и японским производством такое: сталь двадцать к одному, нефть сто к одному, уголь десять к одному, самолеты пять к одному, корабельный тоннаж два к одному, рабочая сила пять к одному, в среднем - десять к одному. Высказывать такие взгляды, даже в секретной обстановке “конференции для связи”, грозило увольнением или убийством. Они не отвечали релятивистскому кодексу “чести”, который тогда господствовал в японской общественной жизни. После того, как Ямамото высказал свое мнение, пришлось назначить его морским командиром, чтобы уберечь от убийц. Полковник быстро был отправлен в Камбоджу. Посол Грю докладывал (22 октября 1940 г.), что императору сказали напрямик, что его убьют, если он будет противостоять военной политике [60].

В результате к власти пришли безрассудные, в сущности, эмоционально неустойчивые правители вроде Мацуоки. Этот человек был начальником маньчжурских железных дорог, известный в системе армия-бизнес, которая спровоцировала и наживалась на китайской войне. Он, на практике, олицетворял то, что позднее стало довольно мифическим понятием “военно-промышленный комплекс”. Именно он придал “южной стратегии” некий вид политического и экономического обоснования, придумав фразу “Великая восточноазиатская сфера совместного процветания” [б1]. Он олицетворял шизофрению Японии, конфликтную несовместимость между новым и старым, между востоком и западом, сочетая католицизм с синто, сложные приемы бизнеса с верховным варварством. Его очень задело, когда после подписания договора с Россией Сталин (типично для него!) начал кружить по залу, говоря: “Мы все здесь азиаты - все!” Гитлер сказал Муссолини с подозрением, что Мацуока, хоть и христианин, “поклоняется языческим богам” и сочетает “лицемерие американского библейского миссионера с лукавством японского азиата”. Рузвельт, благодаря “Операции .Магия”, с помощью которой были разгаданы японские коды, прочитал некоторые сообщения Мацуоки и считал их “плодом глубоко расстроенного ума”. Это мнение разделяли и коллеги Мацуоки. После одной конференции для связи министр военно-морского флота спросил: “Министр иностранных дел не в своем уме, правда?” [62]

Но при господствующей в Японии атмосфере героической анархии, сумасшествия не заметил никто. Япония, после того как занялась войной с Китаем, изолировалась морально от остального мира. Разгром Гитлером Франции склонил чашу весов в пользу искушения. Британский посол сэр Роберт Крейги сказал: “Как Япония могла надеяться на то, что Гитлер будет делить с ней добычу, если она активно не участвовала в грабеже?” [63]. Это было основой Тройственного пакта с Германией и Италией, который Мацуока подписал в сентябре 1940 г. Система действий, по которой определялась японская политика, исключала разумное обсуждение. Демократия была убита в 1938 г. Партии были запрещены с 1940 г. и заменены “Ассоциацией содействия императорской власти” [64].. Кабинет перестал функционировать по самым важным вопросам. Предполагалось, что решения будут приниматься на конференции для связи, где присутствовали Тэнно, премьер и министр иностранных дел, оба министра вооруженных, сил (иногда и начальники штабов) и оба придворных министра. Но вооруженные силы не доверяли политикам и наоборот - каждая поддерживала свою дипломатическую сеть через военных атташе.

Тодзио, военный министр с 1940 г., скрывал свои планы от военно-морского флота, считая его ненадежным и трусливым. Он пытался справиться сам и получать информацию путем совмещения служб. Так он стал министром внутренних дел, министром иностранных дел в июле 1941г. (когда Мацуоку устранили из-за нацистского вторжения в Россию) и под конец, 18 октября - министром-председателем. И даже в этой ситуации он ничего не знал о плане флота насчет Перл-Харбора за восемь дней да начала его выполнения. Практически, никто не мог осуществить эффективное центральное управление, не занимая вызывающей позы, что становилось причиной немедленного убийства. Характерным было то, что Тодзио, фанатик “южной стратегии” - его называли “Бритва” - стал менее агрессивным после того, как получил место мииистра-председателя, и отменил план, связанный с Перл-Харбором (когда узнал о нем), как “совсем недопустимый, противоречащий принятой процедуре - вредным для национальной чести и престижа” [65]. Несмотря на это война и план шли своим чередом сами по себе.

Конференции для связи не располагали к честности. Император-Бог сидел между двух кадил на возвышении перед золотой завесой, а простые смертные - около двух столов, покрытых парчой, под прямым углом к нему [бб]. Обязательным было использование архаического дворцового языка. Тэнно мог выражать одобрение, постукивая своей золотой печатью. Обыкновенно он не говорил или, если говорил, по протоколу не разрешалось записывать его слова, так что не осталось никаких документов. Однажды (6 сентября 1941 г.) он сделал предупреждение, прочитав одно иносказательное стихотворение, написанное его дедом. Ему не разрешалось задавать вопросы или высказывать мнение: это вместо него мог сделать председатель совета в зависимости от того, что, как он полагал, хотел сказать Тэнно [67]. Часто правильные решения, если они были, принимались при двустороннем обсуждении с глазу на глаз, или каждый просто уходил и делал то, что считал необходимым.

Конференция 19 сентября 1940 г., когда был одобрен союз с нацистами, показала самые плохие стороны системы. Позднее Хирохито назвал ее “моментом истины” и сказал, что тот факт, что он не нарушил протокола и не высказал своих соображений, было “моральным преступлением”. Неуравновешенный Мацуока понял это даже перед Перл-Харбором, пришел к Тэнно “чтобы признать свою самую неприятную ошибку”, предупредил о “катастрофе” и залился слезами [68]. Все считали систему невыносимой, а она провоцировала желание отдаться бешеной деятельности - всегда привлекательной для нетерпеливых японцев. Тодзио, находясь в безысходном положении, начал объезжать на коне рынки в Токио, и в ответ на жалобы рыбаков на то, что у них нет топлива для своих судов, кричал им: “Работайте больше, работайте больше!” Он сказал одному коллеге: “Бывают такие моменты, когда, у тебя должно хватить смелости сделать что-нибудь исключительное, например, прыгнуть с закрытыми глазами с веранды храма Кийомицу” [69]

Прыжки вслепую с храма были, в сущности, точным прообразом японского решения начать войну. Записки политической конференции раскрыли четыре вещи: все японские лидеры считали, что Япония должна получить доступ к Юго-восточной Азии и ее ресурсам, чтобы уцелеть; Япония загнана в угол Америкой и Британией; было общее желание рисковать, так что уговоры изменить свои убеждения не воспринимались; и было соответствующее нежелание обсуждать последствия неуспеха. Когда Германия выкинула Францию из игры, японцы потребовали и получили аэродромы в Индокитае, что вызвало первые американские экономические санкции. На этом этапе, определенно, только армия хотела войны. В 1941 г. Индокитай был оккупирован, и 28 июля Америка применила тотальные санкции, включая и нефтяные. Это, в результате, поставило Японию в безвыходное положение. С этого дня нефтяные запасы Японии каждый день уменьшались на 28 000 тонн, и единственной возможностью пополнить их был захват голландских Восточных Индий. Флот настаивал, что надо добиться договорных соглашений или вести войну. Как сказал Нагано: “Флот съедает по четыреста тонн нефти в час. Эту проблему надо решить тем или иным способом, но быстро” [70].

Могла ли Америка успешно “умиротворить” Японию? Хотела ли? Начальники вооруженных сил, генерал Маршалл и адмирал Старк, несомненно хотели, потому что считали, что уничтожение германской мощи должно иметь приоритет и им нужно время, чтобы укрепить защиту Филиппин и Малайи. В отличие от японской стороны, где военные подталкивали штатских к войне, они пытались сдержать администрацию Рузвельта [71].Сам Рузвельт был настроен очень прокитайски. Его можно назвать членом-основателем “китайского лобби”, которое уже в 1940 г. было легальным, и его членами были его старые друзья - Гарри Хопкинс и Генри Моргентау. Рузвельт долгое время верил в существование тайного (в сущности мифического) столетнего “захватнического плана”, который японцы составили еще в 1889 г. [72]. Несмотря на его нежелание предпринять действия в Европе, Рузвельт всегда был агрессивно настроен против Азии; он предлагал Британии полную блокаду Японии еще в декабре 1937 г. Враждебность к Японии, он знал это, с давних времен была популярна в Америке. Он считал войну с Японией неизбежной и, в отличие от медных касок, видел преимущества начать ее первым. Рузвельт всегда был настроен просоветски, а раз Россия вступила в войну, его боевитость сразу возросла. Его близкий сотрудник, министр внутренних дел Гарольд Айкс, писал ему на следующий день после нападения на Россию:

Перехваченные помощью “Магии” сообщения укрепили уверенность Рузвельта в его военной политике, потому что ясно показывали, что во время долгих переговоров, которые последовали за нефтяным эмбарго и продлились вплоть до японского нападения, Япония систематически лгала, планируя агрессию. Но перехваченные сообщения не давали ясной картины. Если бы Рузвельт и Корделл Холл имели записи конференции для связи, они бы поняли неразбериху и мучительные сомнения, которые лежали в основе японской политики.

На конференции для связи 1 ноября, которая приняла окончательное решение о вступлении в войну (но переговоры продолжались), уровень стратегических дебатов не был высоким:

Флоту и армии было ясно, что нужно делать в начальные этапы войны продолжительностью от трех до шести месяцев. А дальше планы и средства для их осуществления становились все более неясными. Независимые расчеты флота и армии, к примеру, о потребности в стали, имели какой-то смысл только в отдельности, если требования другого рода войск сократить до такой степени, что он не сможет вести войну [75]. После окончания начальных операций существовало теоретическое намерение захватить Индию и Австралию. Но вообще не было никакого плана вторжения в Америку, чтобы вывести ее из войны или уничтожить ее потенциал ведения войны. Не было никакого стратегического плана выигрыша войны. Вместо этого было оптимистическое предположение, что на каком-то этапе Америка (и Британия) будут вести переговоры о компромиссном мире.

Даже на тактическом уровне в японском плане войны были огромные недостатки. Флот полностью пренебрегал подводной войной, и наступательной, и оборонительной. “Южная стратегия” армии базировалась на растранжиривании ресурсов для оккупации тысячи островов на миллионах квадратных миль океана, которые должны были снабжаться морем. Презрение к подводным лодкам означало, что у флота не было средств обеспечить это снабжение или, наоборот, он не мог помешать снабжению Союзников. Последний пробел означал, что в долгосрочной перспективе Япония не сможет помешать Америке развить стратегию победы в войне. При огромном экономическом превосходстве Америки, у нее не было реального стимула искать компромиссного мира, какими бы впечатляющими ни были начальные успехи Японии. Рассуждая логически, решение Японии вступить в войну не имело смысла. Это было харакири.

Тем более, обстоятельства японского нападения могли быть задуманы, чтобы спровоцировать непримиримость Америки. При всех своих расчетах, начиная с 1937 г. и далее, Рузвельт и его советники всегда считали, что ярость японского нападения падет на британские и голландские владения. На самом деле и Филиппины могли разделить их участь. Но идея нападения на Перл-Харбор, кажется, никогда не рассматривалась. Посол Грю докладывал (27 января 1941 г.): “В городе много говорят о том, что японцы, в случае войны с США, планируют бросить все силы в одно ошеломляющее нападение на Перл-Харбор”. Никто не обратил на это внимания [76].

И все-таки идея витала в воздухе еще с 1921 г., когда военно-морской корреспондент “Дейли Телеграф” Гектор Байуотер написал “Морские силы в Тихом океане”, которая позднее переросла в книгу “Большая война в Тихом океане” (1925). Японский флот перевел обе книги и включил роман в учебный план своего Военного колледжа [77]. Идея лежала под спудом до момента, пока достижения в обучении пилотов авианосцев не произвели на Ямамото такое огромное впечатление, что он принял ее за осуществимую. В то время концепция о серии армейских десантов в тропики развивалась одним фанатичным штабным офицером, полковником Масанобу Цужи, который был под таким сильным воздействием синто, что пытался взорвать одного министра-председателя и, действительно, сжег из-за морального возмущения один бордель, в котором было много офицеров. Его идеи о вторжении в Малайю, Филиппины, Голландские Восточные Индии и другие места требовали устранения Американского тихоокеанского флота во время десантов. Это, в свою очередь, придавало некоторое стратегическое преимущество проекту “Перл-Харбор”: американский флот будет уничтожен, стоя на якоре, и пока его восстановят, Япония приберет к рукам всю Юго-Восточную Азию. Сам план “Перл-Харбор”, который означал незаметную переброску огромной группы авианосцев через тысячи миль океана, был самой дерзкой и сложной схемой такого типа в истории. Она включала создание специальной разведывательной сети, разработку новых методов заправки горючим в море, проектирование новых торпед и бронебойных снарядов и тренировочные программы с невиданными до той поры интенсивностью и сложностью. Последняя плановая военно-морская конференция 2 сентября 1941 г. в Военно-морском колледже около Токио была феноменом в морской истории, потому что план охватывал атаки и десанты на нескольких миллионах квадратных миль, и включал всю наступательную фазу войны, которую Япония хотела начать.

И все-таки вся эта изобретательность была напрасной. Дальневосточная война началась в 1 час и 15 минут ночи 7 декабря бомбардировкой с моря плацдарма для десанта в Малайе, а атака на “Перл-Харбор” состоялась на два часа позже. Нападение на Перл-Харбор было полной тактической неожиданностью. Все самолеты, кроме двадцати девяти, вернулись на авианосцы, и флот отступил невредимым. Но результаты, хоть и выглядели впечатляющими вначале, оказались незначительными. Около восемнадцати боевых кораблей были серьезно повреждены или потоплены, но, в основном, затонули неглубоко. Они были подняты и отремонтированы, и почти все были возвращены в строй вовремя, чтобы принять участие в самых крупных операциях. Потери строевого состава были сравнительно небольшими. К счастью, американские авианосцы были в открытом море, и у командира японской группировки адмирала Нагумо было очень мало горючего, чтобы искать их и потопить, поэтому все они спаслись. Его бомбардировщики не успели разрушить ни резервуары горючего для флота, ни укрытия подводных лодок, так что и подводные лодки, и авианосцы - ключевые оружия морской войны - могли быть заправлены и действовать незамедлительно.

Все это было незначительным военным выигрышем в сравнении с политическим риском напасть вероломно на такое огромное, очень моралистское государство, как Соединенные Штаты, без официального объявления войны. Намерения японцев, может быть, и не были такими (по этому вопросу все еще ведутся споры), потому что их приготовления представляли характерную смесь поразительной эффективности и необъяснимого беспорядка. Но результат был таким. Государственный секретарь Холл знал уже все о нападении на Перл-Харбор и об ультиматуме до того, как два японских посла вручили ему свое послание в 2 часа 20 минут дня, и отрепетировал свой краткий исторический приговор (он был судьей в Теннесси): “За все свои пятьдесят лет государственной службы я не видел документа, полного бесстыдной лжи и искажений такого огромного масштаба, и до сегодняшнего дня я не представлял, что какое-нибудь правительство на этой планете может все это написать”. После этого он сказал уходящим дипломатам: “Негодяи и засранцы!” [78]

На конференции для связи 5 ноября 1941 г. начальник штаба армии генерал Сугияма рассказал о большой серии наступательных операций, которые Япония планировала предпринять: “Нам нужно пятьдесят дней, чтобы закончить операции на Филиппинах, сто дней в Малайе и пятьдесят дней в Голландских Восточных Индиях; все операции закончатся в продолжение пяти месяцев с начала войны и мы сможем вести продолжительную войну, если установим наш контроль над такими важными военными базами, как Гонконг,. Манила и Сингапур, и важными областями в Голландских Восточных Индиях” [79]. 0 фундаментальной необоснованности всего японского военного плана очень красноречиво говорил факт, что все эти исключительно амбициозные цели были достигнуты, и все-таки конечный результат мало повлиял на способность японцев выиграть войну или хотя бы довести до матового положения. Характерно то, что на конференции карты Индии и Австралии - конечные цели - вообще не были представлены, и ничего не делалось, чтобы обучить техников эффективной эксплуатации нефтяных месторождений на Суматре.

Сингапур пал 15 февраля 1942 г., Голландские Восточные Индии - 8 марта; Филиппины - 9 апреля; Коррегидор (стратегический остров в заливе Манилы) - 6 мая; за неделю до этого японцы захватили Мандалай в Верхней Бирме. Общие материальные потери при этих удивительных победах были 100 самолетов, несколько эскадренных миноносцев и только 25 000 ценного японского корабельного тоннажа. Но успех сопровождался большой дозой удачи. Уничтожение “Принца Уэльса” и “Рипалса” ударом с воздуха 10 декабря 1941 г. (они затонули в глубоких водах, почти со всеми своими опытными экипажами) было большей морской победой, чем Перл-Харбор - не на последнем месте, потому что оно деморализовало гарнизон Сингапура и Малайи. Большая крепость, чьи недостатки стали памятником межвоенной экономии на обороне, опоздания и волюнтаристского мышления, могла уцелеть, если бы генерал Персиваль, британский главнокомандующий, и генерал Гордон Беннетт, который командовал австралийцами, проявили больший боевой дух. Генерал Томоюки Ямашита, который командовал японской ударной группой, признал после войны, что его стратегией был “блеф, успешный блеф”. Ему не хватало воды, горючего и амуниций, как и Персивалю, который выдвинул это как основание для капитуляции. На каждую японскую винтовку оставалось не больше ста патронов. Японцы были убеждены, что если бы гарнизон продержался еще одну неделю, их кампания провалилась бы. Черчилль категорически приказал фельдмаршалу Уэйвеллу, командиру зоны, “защищать весь остров до тех пор, пока каждая отдельная часть и каждый опорный пункт не будут уничтожены. В конце концов, город Сингапур нужно превратить в цитадель и оборонять до смерти”. Но Уэйвелл, меланхоличный пораженец, не заставил апатичного Персиваля выполнить этот приказ [80]. Капитуляция главного гарнизона Филиппин также была малодушным поступком, совершенным вопреки приказам главнокомандующего. С трудом одержанные японские победы показали, что даже на этом раннем этапе они напрягались изо всех сил за пределами своих материальных возможностей.

7-8 мая одна японская ударная группировка, продвигавшаяся по морю к Порт-Морсби в Новой Гвинее, была перехвачена американскими авианосцами в Коралловом море и так потрепана, что ей пришлось вернуться - первое большое поражение после пяти месяцев непрерывных триумфов. 3 июля другая ударная группировка на пути к острову Мидуэй была захвачена врасплох и разгромлена, потеряв при этом четыре своих авианосца - цвет японской морской авиации, Тот факт, что ее вынудили вернуться в японские воды, показал, что Япония практически потеряла морской и воздушный контроль над Тихим океаном [82]. После шести месяцев войны Ямамото чувствовал себя обязанным заверить свой штаб: “Во всем флоте есть еще восемь авианосцев. Мы не должны падать духом. В бою, как в шахматах, только дурак может позволить себе сделать безрассудный отчаянный ход” [83].

Несмотря на это, и вся война, и настойчивость Гитлера ввязаться в нее были отчаянными ходами. В предыдущий год Гитлер, казалось, контролировал европейскую шахматную доску, как Япония контролировала ее в Восточной Азии. Вопреки этому, когда они объединились для совместного глобального хищничества, то быстро опустились до положения двух средних государств, отчаянно отбивающих надвигающуюся силу экономического и демографического превосходства. Неравновесие стало заметным к концу 1941 г. 3 января 1942 г. Гитлер признался японскому послу генералу Хироши Ошима, что еще не знает, “как можно победить Америку” [84]. Их стало двое: японец тоже не знал. В 1945 г. генерал Иодль утверждал, что “с начала 1942 г. и дальше” Гитлер знал, что “победа уже недостижима” [85]. Он тогда не осознавал, но 1942 г. показал особенно ясно, что огромная коалиция, которая объединилась против него и двух его союзников, имела решающее превосходство не только в живой силе и материалах, а и в технологии. Настоящее значение битвы при Мидуэе, к примеру, заключалось в том, что она была выиграна, в основном, с помощью успешной расшифровки кода Союзниками. Начав войну, Германия и Япония подтолкнули мир через перевал к новому веку, вне пределов их (или кого бы то ни было) контроля, полному чудес и неописуемых ужасов.