“Неужели все они поляки?” - спросила “Изумруд” [1].

“Авансы Британии или Соединенных Штатов здесь будут истолкованы, как признак слабости... как только эти люди вобьют себе в голову, что мы умиротворяем их, считаемся с ними, или нуждаемся в них, они сразу же становятся неотзывчивыми... По-моему, они реагируют только на силу, а если нельзя употребить силу, то на непосредственный натуральный обмен [2]”

Успешные наступления Советов достаточно ясно показали их враждебные намерения. После захвата германской экспериментальной базы подводных лодок в Гдыне, они отказались допустить военноморских специалистов Союзников до ее секретов, хотя битва за Атлантику была все еще в самом разгаре, и конвои с оружием для России все еще подвергались яростным атакам немецких подводных лодок [11]. Американские генералы хотели сохранить максимальную степень сотрудничества с Советскими вооруженными силами, чтобы в ближайший удобный момент иметь возможность перебросить войска на Восток и покончить с Японией (рассчитывая на серьезное советское подкрепление), а после все разошлись бы по домам. По мнению Черчилля, это, оставило бы Британию с ее двенадцатью дивизиями (около 820 000 солдат) против 13 тысяч советских танков, 16 тысяч военных самолетов и 525 дивизий, общей численностью более 5 миллионов человек [12]. Его задачей, как говорилось в одной докладной записке Форин офису, было найти способ, “как использовать американскую мощь”, направить “эту большую неповоротливую баржу” к “правильной пристани”; иначе, она будет “мотаться в океане, как одинокая угроза судоходству” [13].

“Циничный документ”, в сущности, являлся попыткой изолировать Россию от Средиземноморья ценой уступки Болгарии и Румынии в качестве ее сателлитов. Черчилль отдавал себе отчет, что Греция была единственным грешником, которого можно было спасти, потому что туда уже прибыли британские войска: в Москве он заручился согласием Сталина развязать руки Британии - что в скором времени было использовано. Четвертого декабря, когда в Афинах вспыхнула гражданская война, Черчилль решил употребить силу для подавления коммунистов: он работал до поздней ночи, посылая телеграммы, “ерзая в своем кресле и диктуя машинистке мисс Лейтон, которая и ухом не ведет, слыша многочисленные богохульства, которыми старик пересыпает официальные выражения”. В ключевой телеграмме генералу Скоби, британскому главнокомандующему, он настаивал: “Нужно удержать Афины, и завладеть ими. Было бы просто отлично осуществить это без кровопролития, если возможно, но даже и с кровопролитием, если необходимо”[15]. Кровопролитие оказалось необходимым, но Греция была спасена для демократии. Действительно, хотя стабильность в средиземноморском театре не была обеспечена вплоть до провала коммунистов на выборах в Италии в апреле 1948 г., Черчилль, с помощью своей энергичной политики в конце 1944 г., успешно и почти самостоятельно на целое поколение задержал тоталитаризм вне Средиземноморья - его последний великий вклад в дело освобождения человечества.

“Нашей стране не по силам предотвратить разрушение многих вещей в настоящий момент. Ответственность лежит на Соединенных Штатах, и мое желание состоит в том, чтобы обеспечить им ту поддержку, которая в наших силах. Если они не чувствуют себя способными что-то предпринять, нужно оставить все развиваться своим чередом[16].

Но на критической встрече в Ялте в январе 1945 г. Рузвельт нарочно блокировал попытки Черчилля предварительно скоординировать англо-американскую политику: он не хотел, говорил Аверелл Гарриман, “давать пищу советским подозрениям, что Британия и Америка будут действовать согласовано”[17]. Когда зашла речь о Польше, Рузвельт постарался заручиться согласием русских о выборах, в которых “будут иметь право участвовать все демократические и антифашистские партии”, но не поддержал требования Британии о международном наблюдении за голосованием. Вместо этого он выдал типичный образец собственной риторики - “Декларация освобожденной Европы” - с туманными ссылками на “право всех народов выбирать форму управления, при которой будут жить”. Русские были рады подписать ее, особенно после шокирующего высказывания Рузвельта, что все американские силы будут выведены из Европы за два года: именно это и хотел знать Сталин [18].

НАЧАЛО ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ

Можно сказать, что холодная война началась непосредственно после Ялтинской конференции, точнее с марта 1945 г. Разумеется, в известном смысле, Советская Россия вела холодную войну еще с октября 1917 г.: она была присуща историческому детерминизму ленинизма. Прагматический союз с июня 1941 г. был всего лишь перерывом. Рано или поздно, Сталин неизбежно возобновил бы свои хищнические набеги. Он ошибся, сделав это слишком рано. Но не оттого, что он был нетерпелив, как Гитлер. Сталин не верил в близкую эсхатологическую развязку. Но он был алчным. Он был слишком осторожным, чтобы следовать примеру Гитлера, систематически создавая возможности для грабежа, но не мог удержаться от использования таких возможностей, когда они сами плыли в руки. Разумной тактикой для него было умерить аппетит, пока американцы не уберутся на другую сторону Атлантического океана. Вместо того, увидев, что Польша - созревший плод, он не смог удержаться от соблазна сорвать его. Помощник Рузвельта, адмирал Лихи, самый здравомыслящий член американской делегации, жаловался еще в Ялте, что соглашение о Польше “такое эластичное, что русские могут растягивать его по всему пути от Ялты до Вашингтона, не нарушая его буквально”[19]. Но как только комиссия, учрежденная в Ялте для исполнения обещания о свободных выборах, собралась 23 февраля, стало ясно, что Сталин не собирается выполнять свои обещания. Критический момент наступил 23 марта, когда Молотов объявил, что выборы проведутся по-советски. Когда через два дня Рузвельт получил отчет Гарримана об этой встрече, он ударил кулаком по своей инвалидной коляске: “Аверелл прав. Со Сталиным работать нельзя. Он нарушил все свои обещания, которые дал в Ялте”[20].

Новый президент Гарри Трумэн не принадлежал к богатой, обремененной чувством вины верхушке восточного берега, и был лишен модных прогрессивных фантазий Рузвельта. Он был не слишком образован, но быстро учился; его реакции были прямы и демократичны. В 5 часов 30 минут 23 апреля Трумэн вызвал Молотова в Блэр-хауз (он еще не переехал в Белый дом) и сказал ему, что Россия должна выполнить Ялтинские соглашения, касающиеся Польши: “Я сказал ему это прямо в глаза. Дал ему понять. Как будто врезал в челюсть” Молотов: “Никогда в жизни со мной так не говорили”. Трумэн: “Выполняйте свои обязательства, и с вами не будут так разговаривать” [23]. Но Трумэн не мог изменить американскую военную политику в последние дни войны. Генерал Брэдли подсчитал, что взятие Берлина обойдется американцам в 100 000 жертв; генерал Маршалл утверждал, что взять Прагу невозможно; генерал Эйзенхауэр был против всего, что положило бы конец военному сотрудничеству с Красной армией; все ждали советской помощи против Японии [24]. Таким образом, Восточная Европа и большая часть Балкан были оставлены тоталитаризму.

Некоторое время не было ясно, может ли быть спасена и Западная Европа. Даже на политическом и дипломатическом уровне драгоценные недели и месяцы ушли на то, чтобы повернуть политику Рузвельта. В первой половине 1945 г. государственный департамент все еще пытался остановить публикацию любых критических материалов о Советской России, даже такие чисто фактические журналистические очерки, как “Репортаж о русских” Вильяма Уайта [25]. В июле в Потсдаме в окружении Трумэна находился бывший посол Дэвис (в то время уже гордый кавалер ордена Ленина), который приставал к нему: “Думаю, что Сталин обижен. Прошу Вас, будьте с ним внимательнее” [26]. Черчилль, проигравший на выборах 25 июля, видел сон, в котором летел, покрытый белой простыней, с торчащими ступнями: мертвый [27]. Его лейбористские преемники, раздираемые внутренними проблемами и ужасающим финансовым состоянием Британии, туманно говорили о восстановлении европейского союза с Францией, но их больше пугало воскрешение Германии, чем советский “паровой каток” [28]. Многие думали, что игра окончилась. По возвращении из Москвы Гарриман сказал военно-морскому министру Джеймсу Форрестолу, что “половина и даже вся Европа, может стать коммунистической до конца следующей зимы” [29].

Именно алчность вновь заставила Сталина переиграть самого себя и, таким образом, повернуть процесс американского ухода. И это была алчность не только к земле и власти, но и к крови. Он арестовал шестнадцать ведущих некоммунистических польских политиков, обвинил их в “терроризме” и задействовал механизм последнего из своих показательных процессов [30]. Американские посланники и полевые командиры посылали сообщения, которые подтверждали повсюду одну и ту же картину: Роберт Паттерсон из Белграда докладывал, что каждого, замеченного в компании американца или англичанина, сразу арестовывают; Мейнард Барке телеграфировал подробности о кровавой бойне с 20 000 жертв в Болгарии; Артур Шёнфельд описал утверждение коммунистической диктатуры в Венгрии; Эллери Стон сообщал из Рима, что в Италии существует вероятность коммунистического путча. Вильям Донован, руководитель Отдела стратегических служб - американской организации того времени, аналогичной разведывательным службам, советовал принять меры для координирования обороны Запада на основании все более ужасающих докладов, поступающих в его Отдел от американских агентов со всей Европы [31]. Но именно политика Сталина предоставляла сырье для этих докладов. И именно бескомпромиссная политика сталинского типа, проводимая Молотовым, привела к кризису на конференции министров иностранных дел в Москве в декабре 1945 г. Там новый британский министр иностранных дел Эрнст Бевин напрямую назвал аргументы Молотова “гитлеровской философией”, а государственный секретарь Джеймс Бернс сказал, что Россия “пытается сделать более элегантным способом то, что Гитлер пробовал сделать силой, чтобы господствовать в малых странах” [32]. Когда 5 января 1946 г. по возвращении Бернс сделал доклад, Трумэн принял решение; “Не думаю, что нужно и дальше играть в компромиссы... мне надоело баловать Советы” [33]. В следующем месяце прибыла очень своевременная телеграмма в 8000 слов от Джорджа Кеннана из Москвы, в которой, выкристаллизовались чувства, испытываемые тогда большинством в правительственной администрации по отношению к советской угрозе - известная под названием “Длинная телеграмма”. Ее автор писал позже: “Она, звучит, как одна из листовок, издаваемых встревоженными комитетами Конгресса или “Дочерьми Американской Революции”, и предназначенных раскрыть гражданам глаза на опасность коммунистических заговоров” [34]

Он добавлял, что раз русские уважают военную силу, Америка и Британия должны продолжить свои совместные оборонные соглашения, так, чтобы не было “никакого колеблющегося, неустойчивого равновесия сил, соблазнительного для чьих-либо амбиций и авантюризма”, а чтобы была “непреодолимая гарантия обеспечения безопасности”. После этого, на ужине, данном собственником “Тайма” Генри Люсом, торжествующий оратор уминал черную икру: “Вы же знаете, дядя Джо посылал мне груды этого. Не думаю теперь, что получу еще”. Высказавшись в самый подходящий момент - в мае исследования в США показали, что 83 процента населения поддерживает его идею о постоянном военном союзе, - Черчилль предотвратил всякую возможность повторения трагического отступления Америки из Европы в 1919 г. Он утверждал, что проиграл Трумэну 75 долларов в покер, “но дело того стоило” [35].

Сталин продолжал все глубже вовлекать американцев в холодную войну. В марте 1946 г. он пропустил срок вывода своих войск из Ирана, и, в конце концов, вывел их только после гневных столкновений в новом Совете безопасности Объединенных Наций. В августе югославы сбили два американских транспортных самолета, и в том же месяце Сталин начал оказывать натиск на Турцию. Американцы отреагировали соответствующим образом. Они учредили прототип ЦРУ, и на торжестве в Белом доме по этому поводу Трумэн раздалал черные шляпы, плащи и деревянные кинжалы и приклеил фальшивые черные усы адмиралу Лихи [36]. Америка и Канада организовали общие воздушную и противолодочную оборонные системы. Воздушные силы Британии и США начали обмениваться военными планами; их разведывательные центры возобновили контакты между собой. До середины лета англо-американский союз был неофициально восстановлен. Трумэн предпринял чистку в своей администрации с целью устранения просоветских элементов. Последним приверженцем “Нью-Дила” в кабинете был Генри Уоллес, министр земледелия и большой почитатель Сталина. Он слыл англофобом и был настроен против Черчилля; Трумэн высказался о нем: “выродок и больше ничего”. В июле Уоллес послал президенту личное письмо в 5000 слов, предлагая одностороннее разоружение и масштабную программу торгового и авиационного обмена с Россией, а позже растрезвонил об этом. Трумэн доверил своему дневнику: “Уоллес - 100-процентный пацифист. Он хочет, чтобы мы распустили свои вооруженные силы, выдали России свои атомные тайны и доверились шайке авантюристов из кремлевского Политбюро... Красные лицемеры и розовые теоретики, похоже, объединились и становятся опасными для нации. Боюсь, что они представляют собой фронт саботажа на стороне дяди Джо Сталина” [37]. На следующий день он выгнал Уоллеса; никто и не пикнул. В октябре Черчилль уже мог заявить: “Развитие событий превосходит то, что я сказал в Фултоне”.

В 1947-1949 г.г. Америка подписала серию официальных договоров с Европой, которые стали основой глобальной политики Запада на следующее поколение. Процесс начался с отчаянного сигнала Британии, что она уже не может поддерживать свои позиции мировой силы. Война обошлась ей в 30 млрд. долларов, составлявших четверть ее богатства. Она продала заграничные активы на 5 млрд. долларов и сделала на 12 млрд. внешних долгов. Америка отпустила ей послевоенный заем, но он не компенсировал ни пробела в британской торговле - ее экспорт в 1945 г. был ниже одной трети уровня 1938 г., - ни ее издержек как опоры стабильности в Европе, Средиземноморье и на Ближнем востоке. В 1946 г. Британия израсходовала 19 процентов своего валового национального продукта на оборону (против 10 процентов в США). До начала 1947 г. она потратила 3 млрд. долларов на международные программы помощи; только за 1946 г. 320 млн. долларов ушло на содержание Германии, 330 млн. на поддержку мира в Палестине, 540 млн. на Грецию и 375 млн. на Турцию. Снежная буря 6 января возвестила о самой суровой зиме за последние сто лет, которая продолжалась до конца марта. Уголь замерз на складах, и его нельзя было транспортировать. Из-за отсутствия электричества остановились фабрики, и 2 миллиона человек остались без работы. Министр энергетики Мани Шинуэлл говорил о “состоянии полной катастрофы”. Кредит практически кончился; 100 млн. долларов утекали из резервов каждую неделю.

Двадцать первого, февраля англичане уведомили Трумэна, что будут вынуждены прекратить свои обязательства по отношению к Греции и Турции. Спустя три дня Трумэн решил, что он должен взять их на себя. Двадцать шестого февраля произошла напряженная встреча в Овальном кабинете, на которой идея была изложена перед ведущими конгрессменами. Генерал Маршалл, новый государственный секретарь, запутал дело, и его заместитель Дин Ачесон решил вмешаться. Он сказал, что “советское давление” на Восточную Европу и Ближний восток дошло до точки, когда только один прорыв “мог бы открыть три континента для советского проникновения”. Как “яблоки в бочке, зараженные от одного гнилого”, “разложение” Греции могло бы “инфицировать Иран и весь Восток”. Это могло “занести заразу в Африку через Малую Азию и Египет” и “в Европу через Италию и Францию”. Советская Россия “разыгрывает одну из самых больших авантюр в истории при минимальной ставке”. Ей не нужно было выигрывать все: “даже один или два выигрыша принесут огромную прибыль”. Америка “единственная” имела “возможность спутать ей карты”. Таковы были шансы, которые выход Британии из игры предоставлял “алчному и способному на все противнику”. За высказыванием последовало продолжительное молчание. После этого Артур Ванденберг, бывший изоляционист, высказался от имени конгрессменов: “Г-н Президент, если Вы действительно скажете это Конгрессу и стране, я поддержу Вас, и думаю, что большинство членов Конгресса сделают то же самое” [38].

Трумэн объявил “Доктрину Трумэна” 12 марта. “Я считаю, что политикой Соединенных штатов должна быть поддержка свободных народов, которые сопротивляются либо попыткам вооруженных группировок подчинить их, либо внешнему натиску... мы должны помогать свободным народам определять собственные судьбы их собственным путем”. Помощь должна быть “преимущественно” экономической. Для начала он потребовал средства для Греции и Турции плюс гражданских и военных специалистов; получил их большинством голосов два к одному в обеих палатах. Таким образом, изоляционизм умер - по инициативе Иосифа Сталина. Спустя два месяца, 5 июня, государственный секретарь объявил план Маршалла на выпускном акте в Гарварде. Он был неясно сформулирован; Ачесон пересказал его так: “Если бы европейцы, все или некоторые из них, объединились около плана того, что им необходимо для выхода из ужасного положения... мы могли бы рассмотреть этот план и подумать, какую практическую помощь им оказать”[39]. В итоге ответили двадцать два европейских государства. Чехи и поляки хотели присоединиться; Сталин им запретил.

Но Америка пока еще не несла определенных военных, обязательств защищать Европу. Рядом ударов Сталин сделал это неизбежным. Он имел только 500 солдат в Чехословакии, но его ставленники в правительстве контролировали полицию. В Чехословакии было смешанное правительство. Маршалл считал ее частью советского блока. Но для Сталина этого было недостаточно. Алчность желала большего. 19 февраля 1948 г. он послал заместителя министра иностранных дел В.А.Зорина в Прагу. На следующий день двенадцать некоммунистических министров подали в отставку. Через пять дней кризиса появилось новое правительство, и страна стала сателлитом. Посол США Лоуренс Стинхард считал, что чехи могли бы сопротивляться, как Финляндия и Иран. Он обвинил в трусости президента Бенеша и министра иностранных дел Масарика., который после капитуляции покончил жизнь самоубийством[41]. Но отсутствие сильной американской политики также оказало свое влияние, и продолжало искушать Сталина. Двадцать четвертого июня Сталин блокировал доступ к Западным зонам Берлина, и прекратил их электроснабжение.

Берлинский кризис обеспечил этой философии сдерживания импульс, который придал ей практическую форму. В феврале-марте 1949 г. группа служащих Государственного департамента и министерства обороны разработала документ под названием “Национальный совет по безопасности-68”, который наметил основные направления американской внешней и оборонной политики на следующие тридцать лет [48]. Он гласил, что Америка, будучи самой великой свободной силой, имеет моральную, политическую и идеологическую обязанность оберегать свободные институции во всем мире и должна вооружиться военными средствами, чтобы выполнять ее. Она должна обеспечить достаточное количество, как конвенциональных, так и ядерных сил - решимость, подтвержденная 3 сентября 1949 г., когда один из Б-29, патрулировавший на высоте 18 000 футов в Северной части Тихого океана, досталил несомненные доказательства, что в конце августа русские взорвали свое первое ядерное устройство[49]. Атомная монополия закончилась, и теперь Америка вынуждена была заняться долгосрочной задачей обеспечить большие территории земли своей многоцелевой военной защитой. “НСБ-68” отмечал, что Советская Россия выделяет 13,8 процента своего ВНП на вооружение, в отличие от американских 6-7 процентов. В случае необходимости, Америка могла бы достичь 20 процентов. Документ был окончательно одобрен в апреле 1950 г. Он представлял собой исторический поворот в традиционной американской политике к внешнему миру. Постепенно он привел к военным обязательствам в отношении сорока семи государств, и заставил американские вооруженные силы построить или занять б75 заокеанских. баз и расположить миллионные войска за океаном [50].

Было бы ошибочно, однако, приписывать американской политике логику и глобальную последовательность, каковыми она в действительности не обладала. Никогда не существовало глобального плана; скорее - последовательность импровизированных оппортунистических ходов, с большими пробелами и многими противоречиями. В сущности, эта политика больше напоминала о Британской империи. Более того, как и эта империя, она не сразу полностью утвердилась. Пока американцы, с известным успехом, закладывали в 1948-1949 г.г. основы западноевропейской военной и экономической стабильности, их розовое представление о Дальнем востоке, вызванное в их воображении изумительной победой в 1945 г., начало распадаться. И здесь вновь они были вынуждены втридорога расплачиваться за иллюзии и легкомыслие Рузвельта.

Эмоциональная привязанность Рузвельта к Китаю совсем не походила на то, что он испытывал к любой другой чужой нации. Для него Китай являлся не проблемой, а решением. Он считал Китай одной из четырех великих сил, которая должна была и могла стать главным стабилизирующим фактором в Восточной Азии. Как только Америка включилась в войну, он основательно поработал, чтобы превратить это представление или иллюзию в действительность. Сталин смеялся над ним. Черчилль злился: “Чтобы Китай был одной из четырех великих сил, - писал он Идену, - это абсолютный фарс” Он соглашался “терпеть учтиво” “эту американскую манию”, но не более [51]. Рузвельт ввел Китай в систему Четырех Великих, хотя характерно, что он обходил его, когда это было для него удобным, и, прежде всего, в критическом тайном Ялтинском соглашении о Японии, которое допускало русских в Маньчжурию. Позже, может быть испытывая чувство вины, он встретился с Чан Кай-ши: “Первое, о чем я спросил у Чана, было: “Хочешь Индокитай?” Он сказал: “Для нас это бесполезно. Нам его не надо. Они - не китайцы” [52].

Представление о том, что Чан был архитектором послевоенной стабильности в Восточной-Азии, было абсурдным. Он никогда, ни на одном этапе своей карьеры, не контролировал практически больше половины самого Китая. Он был плохим администратором и посредственным генералом. Как политику, ему не хватило чутья понять, что Китай нуждается ни в чем ином, как в руководстве, сочетающем радикализм с патриотическим устремлением. Более того, он мало знал и еще меньше заботился о крестьянах. Поэтому его идеальным партнером был сам Мао со своими сельскими последователями и радикальным национализмом. Мао раньше уже работал с Чаном и желал опять продолжить; хотя, после того, как Великий поход утвердил его верховенство в коммунистическом движении, его запросы возросли. В феврале 1942 г. Мао начал свою первую большую идеологическую кампанию, названную “выпрямление”, чтобы излечить КПК от бесплодного абстрактного марксизма и повернуть ее к китайской истории. В 1944 г. он восхищался американской демократией и говорил, что “работа, которую мы, коммунисты, проделываем сегодня”, в сущности, подобна делу “Вашингтона, Джефферсона и Линкольна” [53]. Но, пока Мао смещался к центру, Чан склонялся к правым. В январе 1941 г. силы его Гоминьдана уничтожили 9000 солдат Мао к югу от Желтой реки. С тех пор обе китайские группировки вели отдельные войны с Японией, и ни одна из них не была эффективной. В конце 1943 г. Чан издал книгу “Судьба Китая”, в которой отвергал коммунизм и либерализм как одинаково непригодные для Китая, и превозносил консерватизм Конфуция как идеал. Текст был настолько враждебен по отношению к Западу, что его пришлось цензурировать для издания на английском языке. В 1944 г. американцы приложили большие усилия, чтобы собрать воедино войска Чана и Мао при коалиционном правительстве Гоминьдана и КПК и объединенном армейском командовании, снабжаемым и финансированным Америкой.

Одним словом. Гражданская война 1945-1949 г.г. стала кульминацией периода нестабильных местных военных диктаторов, начавшегося с уничтожения монархии. Успех, в принципе, определялся теми же факторами: контролем над городами и коммуникациями и способностью сохранить армии, обеспечивая им оплату, снабжение и довольство. В уеловиях послевоенного периода Мао оказался более удачливым военным диктатором, чем Чан, просто потому, что держал свои армии вне городской экономики. Если и существовал отдельный фактор, разрушивший Гоминьдан, то это была инфляция. Инфляция стала неуправляемой в последней фазе Японской империи, существенной частью которой были города Китая. В 1945 г. в самой Японии бумажные деньги обесценились и, практичесхи, развилась натуральная экономика. Болезнь распространилась на китайские города и вверх по большим рекам. Когда в последние месяцы 1945 г. режим Чана пришел к власти, он унаследовал скрытую гиперинфляцию и не успел принять адекватные меры, чтобы преодолеть ее. Американцы были щедры на деньги и поставки. Чан попал под соглашение о Ленд-лизе и получал помощь в значительных количествах. Ему дали 500 млн. долларов в кредит для экономической стабилизации, а всего за 1945-1949 г.г. - 2 млрд. долларов. Но как только Гражданская война началась всерьез и гиперинфляция снова всплыла на поверхность, американская помощь оказалась недостаточной. Правительство Чана было не только некомпетентным, но и коррумпированным. Инфляция привела к военной слабости, а военные неуспехи вызвали еще большую инфляцию.

Чан усугубил проблему, отрицая ее наличие. Его сила медленно таяла в 1947 г. и быстро - в первой половине 1948 г. С середины сентября до середины октября цены в Пекине подскочили в пять раз. “Пейпинг Кроникл” записал комментарий Чана: “Упомянутые прессой последние повышения цен и паническая скупка сильно преувеличены... во время личной проверки в Пекине, Тяньцзине и Мукдене, он не видел ничего, подкрепляющего эти утверждения” [58]. И все-таки, в Маньчжурии и в Северном Китае инфляция, практически, довела индустрию до бездействия. Многие рабочие находились в голодной стачке, вызванной хроническим недоеданием риса. Генеральный консул США в Мукдене докладывал:

При существующих отношениях военного феодализма экономический крах отразился на силе армии. Летом 1948 г. на тайной сессии перед гоминьдановским парламентом докладывалось, что в августе 1945 г. в армии было З.7 млн. человек с 6000 тяжелых орудий. Силы КПК тогда насчитывали 320 тысяч, из которых не более 166 тысяч вооруженных. Но Красные части привыкли жить от земли и грабить города. Войска Гоминьдана получали зарплату бумажными деньгами, на которые им становилось все труднее прокормиться. Поэтому они продавали свое личное оружие и любое другое военное оборудование, что попадало под руку. Офицерам было хуже, чем солдатам, а генералам - совсем плохо. К июню 1948 г. армия Гоминьдана уменьшилась до 2,1 млн.; армия КПК возросла до 1,5 млн., вооруженная миллионом винтовок и 22 800 орудиями - больше чем у Гоминьдана (21 000); практически все это оружие было куплено у правительственных войск. Американцы, которые доставили Чану излишки от тихоокеанской войны на 1 миллиард долларов, таким образом вооружили обе стороны в конфликте [62].

Первым делом Мао было распространить на всю страну свою “земельную реформу”, уже начатую на Севере. Она была нацелена против “местных насильников и злых землевладельцев”, и он призывал крестьян убивать “не одного или двух, а достаточно большое число” их[64]. Погибло более 2 млн. человек, половина из них - “деспотичные” собственники менее тридцати акров земли. Мао, революционный романтик, бросил самую большую нацию на земле в безумие насильственного волюнтаризма, который позже затмил социальную инженерию Гитлера и Сталина.

“Сдерживание” предполагало точные границы, пересечение которых было бы опасно для русских. В Европе они были уже достаточно ясны. В Азии в 1949 г. Япония твердо была под американским зонтом. Но где проходили границы в других местах? Двенадцатого января 1950 г. Дин Ачесон сделал очень глупое высказывание перед Национальным прессклубом в Вашингтоне. Получалось, что он исключает из американского оборонного периметра не только Тайвань и Индокитай, но и Корею, из которой были выведены и советские, и американские войска, и которая была разделена на Северную и Южную зоны, причем в Южной осталось только пятьсот американских инструкторов. Основная мысль Ачесона состояла в том, что коммунизация Китая не будет абсолютной потерей, потому что Китай и Россия в скором времени схватят друг друга за горло. Он считал, что “поглощение” целиком или частично “четырех северных китайских провинций” (Внешняя и Внутренняя Монголия, Синьцзян и Маньчжурия) Советами являлось “важнейшим фактом в отношениях любой внешней силы с Азией”. Америка не должна ссориться с Китаем чтобы не “отклонить от России на пас справедливый гнев, возмущение и ненависть китайского народа, которые должны подняться”. В сущности, Ачесон был дезинформирован. Он основывался на одном из донесений генерала В.Э.Тодда., начальника разведывательного отдела Объединенных начальников штабов, согласно которому при любом раскладе советских целей для агрессии “Корея будет в конце списка”. Он также не знал, что во время его высказывания уже велись переговоры о передаче Маньчжурской железной дороги и Порт-Артура от России Китаю [66].

Когда Тито получил доклад о встрече, он почуял путч против себя. Как и Сталин, он был тертым политическим бандитом, знакомым с законами выживания. В первую очередь он прервал утечку информации из внутренних югославских партийных органов, полиции и армии к их партнерам в Москве. Первого марта он довел кризис до точки кипения, заставив свой Центральный комитет отказаться от предложенного Сталиным договора. В последовавшей теологической полемике, начавшейся 27 марта, Тито был обвинен в антисоветизме, в отсутствии демократичности, самокритичности, классовой сознательности, в тайных связях с Западом и антисоветском шпионаже; наконец, вся его партия была заклеймена как меньшевистская и бухаринско-троцкистская; обвинения доходили до грубой угрозы жизни Тито: “Считаем, что карьера Троцкого очень поучительна”[69]. Двадцать восьмого июня Коминформбюро соответствующим образом предупредило, что план Тито состоял в том, чтобы “подладиться к империалистам”, подготавливая почву для учреждения “обыкновенной буржуазной республики”, которая с течением времени стала бы “колонией империалистов”. Оно призывало “здравые силы” в Югославской компартии “сменить сегодняшних руководителей”.

Сталин полагал, что эрзац-война усилит военную зависимость Китая от Советской России. Получилось обратное. Генерал Макартур быстро расправился с северокорейцами; за три месяца он вернул себе столицу Юга Сеул. Но он был не более управляем, чем Ким. Макартур сказал Вашингтону: “Пока враг не сдастся, я считаю всю Корею открытой для наших военных операций” и двинулся вперед вплоть до китайской границы по реке Ялу. Под прикрытием кризиса Китай сначала поглотил полунезависимый Тибет (25 октября 1950 г.) - еще одно нежелательное последствие; после напал на Макартура с огромной “добровольческой” армией (28 декабря). Макартур был разбит и в апреле 1951г. - уволен: то, что Трумэн должен был сделать предыдущей осенью. Силы ООН с большим трудом восстановили фронт около 38-й параллели (октябрь 1951 г.) и начали переговоры о перемирии. Но они были отмечены повышенной резкостью и чувством безысходности с американской стороны. Согласно записям в дневнике Трумэна, он намеревался использовать ядерное оружие 27 января и снова - 18 мая 1952 г. Когда генерал Эйзенхауэр сменил его на президентском посту, угроза ядерной войной была передана Китаю через правительство Индии [76].

В результате китайско-американской конфронтации Мао впервые превратил Китай в военную силу первостепенного значения, чего Сталин, наверняка, никогда не желал. В сущности, Мао заставил преемников Сталина помочь Китаю стать ядерной державой. Он не разрешил советским силам установить ядерные базы на китайской земле. Вместо этого он начал развивать независимую ядерную программу, которую русские чувствовали себя обязанными подкрепить. Хрущев жаловался позже, что Россия дала китайцам “почти все, что они хотели. У нас не было от них тайн. Наши ядерные специалисты сотрудничали с их инженерами и проектировщиками, которые занимались созданием бомбы”. По его словам, русские были готовы передать им прототип бомбы, когда неожиданно спохватились. Китайцы говорили, что именно 20 июня 1959 г. “Советское правительство односторонне нарушило соглашение... и отказалось снабдить Китай образцом атомной бомбы” [77]. Но инерция, которую советская помощь дала китайской программе, уже не могла быть остановлена. Когда в 1963 г. наступил советско-китайский разрыв, Китай был в преддверии своего первого испытания атомной бомбы; а всего после шести опытов он взорвал многомегатонное термоядерное устройство. Тактика Сталина отложила ссору на десятилетие, но сделала ее намного серьезней, когда она, наконец, произошла. С этого момента Россия была вынуждена иметь дело с еще одной большой военной силой на своей юго-восточной границе.

Эта перемена в равновесии оказалась настолько серьезной потому, что следующим нежелательным следствием корейской пробы сил было существенное ускорение перевооружения. Хотя чехословацкий и берлинский кризисы вовлекли Америку в систему коллективной безопасности, именно корейский кризис постоянно провоцировал гонку вооружений. Трумэн принял решение сделать водородную бомбу в январе 1950 г., но, пока корейцы не начали горячую войну, он столкнулся с большими трудностями при проведении через Конгресс финансирования программы НСБ-68. Расходы на оборону в 1950 г. были только 17,7 млрд. долларов. Корея революционизировала отношение Конгресса и нации к обороне; ассигнования на оборону подскочили до 44 млрд. в течение финансового 1952 года и перешагнули порог 50 млрд. в следующем году. Увеличения сделали возможными разработку тактического ядерного оружия, расположение четырех дополнительных дивизий в Германии, быстрое строительство заокеанских воздушных баз, охват всего мира Стратегическим воздушным командованием, создание ядерного авианосного флота и подвижных конвенциональных сил [78]. В феврале 1951 г. американское производство самолетов снова достигло рекордного уровня 1944 г. Союзники Америки тоже перевооружались, и ремилитаризация Германии стала действительностью. Если холодная война и началась с Польши, она достигла зрелости с Кореей и охватила цесь мир. В результате, Сталин разделил Землю на два полюса.

Все пробужденные победой надежды на то, что огромная промышленность, созданная для ее достижения, будет теперь использована для хотя бы скромных улучшений в жизни нации, которая потеряла 20 миллионов убитых и вынесла беспрецедентные лишения, были зачеркнуты 9 февраля 1946 г., когда Сталин объявил, что еще три или может быть четыре пятилетки, посвященные тяжелой промышленности, будут необходимы, чтобы увеличить советскую мощь и подготовить ее к зловеще названным им “любым неожиданностям”. Стало ясно, что он еще раз намеревается довести всю страну до беды; на его холопа в Политбюро Андрея Жданова было возложено провести кампанию, затрагивающую все стороны русской жизни, за борьбу с аполитичностью и насаждение активной сопричастности через страх [79]. Под прицел попали интеллектуалы всех сортов. Охота на ведьм началась 14 августа. 1946 г., опять в Ленинграде, который Сталин ненавидел всю свою жизнь так же страстно, как Гитлер ненавидел Вену. Целями его первых акций стали журналы “Звезда” и “Ленинград”, поэтесса Анна Ахматова и сатирик Михаил Зощенко. Но она быстро распространилась на все виды искусства. Александр Фадеев, который в 1946 г. получил Сталинскую премию за свой военный роман “Молодая гвардия”, был вынужден переписать его в строго партийном духе в 1947 г. Мурадели был осужден за, свою оперу “Великая дружба”. Преследование сконцентрировалось на Девятой симфонии Шостаковича; напуганный, тот быстро написал оду, восхваляющую сталинский план лесопосадок. Охота перебросилась на Концерт для фортепиано Хачатуряна; он полностью сменил свой стиль. После кампяния обернулась к Эйзенштейну, чей фильм “Иван Грозный” был раскритикован за принижение темы. В июне 1947 г. пришел черед философов, где недостатки “Истории западноевропейской философии” Г.А.Александрова послужили предлогом для чистки. В экономической науке книга Евгения Варги об экономике капитализма во время войны послужила подобным же целям. Начиная с 1948 г. систематически пересматривались теоретическая физика, космология, химия, генетика, медицина, психология и кибернетика. Была осуждена теория относительности, но не потому, что Эйнштейн был евреем (как в нацистской Германии), а по столь же неуместной причине: Маркс сказал-де, что вселенная бесконечна, а Эйнштейн позаимствовал кое-какие идеи у Маха, которого отрицал Ленин. За всем этим скрывалась подозрительность Сталина к любым идеям, имеющим хотя бы отдаленную связь с западными и буржуазными ценностями. Он запустил в ход кампанию, которую позже китайские коммунисты назвали “Культурной революцией”, это был опыт изменить базисное отношение человека ко всей сфере познания путем применения грубой полицейской силы [80].

Сталин инсценировал собственный апофеоз как воплощение человеческой мудрости в Большой советской энциклопедии, которая начала издаваться с 1949 г. Она была полна перлов. Исторический раздел “Автомобили” начинался так: “В 1751-1752 г.г. Леонтий Шамшуренков, крестьянин из Нижне-Новгородской губернии, построил “самобеглую коляску”, которая приводилась в движение силой двух человек”. Сталин любил редактировать пассажи, в которых говорилось об его собственных заслугах и достижениях. Как, наверное, усмехался бывший семинарист, когда заставил Леонида Леонова, известного писателя, который считал себя верующим, предложить в “Правде”, чтобы новый календарь основывался на дате рождения не Христа, а Сталина! Черный юмор всегда боролся с мономанией за первенство во мраке Сталинского духа. Он переписал официальную Краткую биографию Сталина, вставив выражение: “Сталин никогда не позволял испортить свою работу хоть малейшим намеком на суету, самодовольство или самохвальство” [84].

В период 1948-1949 г.г. антизападничество Сталина приобрело более конкретную форму антисемитизма. Он всегда ненавидел евреев; он часто рассказывал антисемитсхие анекдоты. Хрущев говорил, что Сталин подстрекал заводских рабочих избивать своих еврейских коллег [85]. Последняя судорога в антисемитской ярости Сталина была спровоцирована, когда прибытие Голды Мейр для открытия первого израильского посольства в Москве было встречено скромной демонстрацией еврейского энтузиазма. Сразу же были запрещены издания на идише. Уолл-стритские банкиры в советских карикатурах приобрели вдруг “еврейские” черты. Еврейский артист Михоэльс был убит в инсценированной автомобильной катастрофе. Многие известные евреи исчезли в лагерях. “Настоящие” еврейские имена русифицированных евреев печатались в газетах - старый нацистский метод. Что характерно - кампания велась дрессированными евреями. Она переплеталась в уме Сталина с его ненасытным поиском врагов, действительных или воображаемых, внутри партии. Жданов, сделав свое дело, таинственно исчез после фиаско с Тито. Его сторонников преследовали в 1949 г., во время так называемого “Ленинградского дела” - еще одна охота на ведьм против ненавистного города. Берия и Маленков доставляли доказательства для чистки, которая проводилась тайно; более 1000 человек были расстреляны[86]. Среди убитых были главный плановик Политбюро Н.А.Вознесенский и А.А.Кузнецов, секретарь Центрального комитета. Быть евреем означало ожидать ареста и смерти в любой момент. Ничья жизнь, однако, не была в безопасности. Маршал Жуков был уволен и сослан в провинцию в 1946 г., потому что стал слишком популярен; попав туда, он притих. В 1949 г. Сталин арестовал жену Молотова Полину и сослал ее в Казахстан. Она была еврейкой и обвинялась в “сионистским заговоре”, но действительной причиной могла быть ее прошлая дружба с женой Сталина. - Надей. Он также отправил в тюрьму жену Калинина, главы Советского государства. Известны и другие случаи преследования супруг, одно из последних удовольствий старика [87]. Он ненавидел тот факт, что так много его ролственников женились на, еврейках, и отказывался видеться с пятью из своих восьмерых внуков.

Во второй половине 1952 г., на всех парах производя ядерное оружие, Сталин всюду видел заговоры с еврейским корнем. Верховные государственные органы практически перестали функционировать. Настоящая работа совершалась на мрачных вечерних встречах в Кунцево, где Сталин отдавал устные приказы тем, кто попадал под руку, часто под влиянием момента, так же, как делал Гитлер. Он был уже стариком с изрытым оспой лицом, с пожелтевшими глазами, потемневшими зубами, “старый тигр с боевыми шрамами”, который везде чует опасность, как отозвался о нем один из американских посетителей. Около каждого в Москве они с Берией плели новую сеть электронной слежки. Тем летом в доме посла, в комнате с большой государственной печатью США, был обнаружен скрытый микрофон, описанный Коннаном, как “фантастически совершенная для тех дней прикладная электроника” [88]. Но появились и признаки того, что круг сужался и около Берии; и это было естественно, так как Сталин в конце концов всегда уничтожал убийц из своей тайной полиции. К тому же, тогда он думал, что Берия - еврей[89]. Определенные несомненные признаки около Девятнадцатого съезда партии в октябре 1952 г. показывали, что скоро новый террор падет на головы высочайших коллег Сталина. Позже Хрущев утверждал, что Молотов, Микоян и Ворошилов были среди намеченных жертв [90].

В конце концов, Сталин полностью утратил контакт с нормальной жизнью. Его дочь упоминала, что он говорил о ценах 1917 г., а конверты с зарплатой нераспечатанными валялись на его письменном столе (откуда таинственно исчезли после его смерти). Придя к нему 21 декабря 1952г., она нашла его больным, он отказывался подпускать к себе врачей и лечился сам йодом. По его мнению, врач, который лечил его последние двадцать лет, все это время был британским агентом, и поэтому его буквально оковали цепями [92]. Во время собраний Сталин всегда рисовал волков. Сейчая звери овладели им. Семнадцатого февраля он сказал своему последнему некоммунистическому посетителю К.П.С.Менону, как расправлялся со своими врагами: “Русскому крестьянину, когда он увидит волка, не нужно объяснять, что делать с волком - они сам знает! - поэтому он не пытается приручить волка, спорить или терять время - он его убивает!” [93]. Две недели спустя, 2 марта, со Сталиным случился удар, который лишил его речи. Его дочь рассказывала, что смерть его 5 марта была “трудной и ужасной”; последним его жестом было поднятие левой руки, как для проклятия или защиты от чего-то [94]. Так же, как Ленин отошел в вечность, бредя об электричестве, так и Сталин отправился к вою воображаемых волков. В последовавших беспорядочных столпотворениях, по сведениям поэта Евтушенко, люди Берии убили сотни людей, используя как барьеры грузовики КГБ, чьи борта были залиты кровью [95].

МАККАРТИЗМ В США

Конвульсии Сталинской России, где около 500 тысяч человек были убиты по приговору государства (или просто истреблены) между концом войны и мартом 1953 г., были в мрачном контрасте с Америкой, против которой Россия боролась. В то время, как Сталин сразу после войны взвалил новые тяготы на плечи своих запуганных подданных, американцы, вопреки предсказаниям правительственных экономистов, пророчивших тяжелую безработицу в период конверсии, отдались самому продолжительному и интенсивному в национальной истории потребительскому растранжириванию денег. Оно началось осенью 1946 г. и ускорилось в следующем году: “Великий американский бум тронулся”, - писал Форчун. “Он не подлежит измерению. Старые аршины не годятся... Налицо мощный потребительский спрос на все, что можно есть, носить, наслаждаться, читать, ремонтировать, красить, пить, рассматривать, водить, вкушать и в чем можно отдыхать” [96]. Это было началом самого длительного цикла капиталистического роста в истории, который залил Европу (с развитием плана Маршалла) в 50-е годы, Японию и Тихий океан в 60-е годы; он продолжался с отдельными спадами до середины 70-х. Для американцев вкус к безграничному преуспеванию был особенно пикантен, так как он навевал им воспоминания о потерянной Аркадии 20-х годов.

Были и другие отблески Двадцатых. Ксенофобная охота на ведьм при администрации Вильсона не повторилась. И все-таки, чувствовалась атмосфера патриотического напряжения, когда американцы подтянулись к масштабу глобальной ответственности, которую взяли на себя. Тут вновь контраст с Россией ярко выражен и поучителен. Америка была поразительно открытым и, в определенном смысле, уязвимым обществом. Она не была особенно защищена от систематического проникновения в ее органы, чем в 30-е годы сталинизм занимался с большим размахом. Агенты иностранных правительств должны были регистрироваться по Закону Маккормака от 1938 г. Члены организаций, имевших целью насильственное свержение правительства США, подлежали преследованию, как по Закону Хэча 1939 г., так и по Закону Смита 1940 г. Существующее законодательство было бессильно помешать активным коммунистам и их сподвижникам (включая советских агентов) проникнуть в государственные органы, что они и делали массово во времена Нью-Дила, и еще более - во время войны. Как выражался Кеннан:

Размер убытков, которые эти шпионы нанесли интересам Запада, нельзя оценить, пока, наконец, не будут открыты советские архивы. Но тот факт, что для создания атомной бомбы Советской России потребовались только четыре года (1945-1949), не дольше, чем для самого проекта Манхаттан, был ошеломляющим ударом для администрации Трумэна и руководителей обороны (хотя и не был такой уж неожиданностью для некоторых из научных кругов). Он был тяжело воспринят американской общественностью. Он совпал с распадом Гоминьдана в Китае. Это произошло в то время, когда проблема с советским проникновением в правительственную администрацию практически была преодолена, но преступники все еще находились под судом. Только 25 января 1950 г. Элджер Хисс был признан виновным в клятвоотступничестве, потому что скрыл свое членство в коммунистической партии. Именно его процесс привлек самое большое внимание. (Невиновность Хисса была доказана в 1992 г., когда были вскрыты архивы КГБ в России).

Две недели спустя судья Джо Маккарти произнес свою пресловутую речь в Уиллинге, Западная Вирджиния, утверждая, что 205 известных коммунистов работают в Государственном департаменте. С этого началась повсеместная охота на ведьм: одним словом, феномен появился после того, как изменилась вызвавшая его действительность. Маккарти был радикальным республиканцем, не из правых. Он начал интересоваться шпионажем предыдущей осенью, когда ознакомился с секретным докладом ФБР (уже устаревшим на два года). Несколько раньше своей речи в Уиллинге, он обедал с отцом Эдмундом Уолшем, настоятелем Школы иностранной службы при Джорджтаунском университете. Это был консервативный иезуитский колледж (иезуиты не радикализовались вплоть до 60-х годов), который посылал много своих выпускников в Государственный департамент; он был озабочен количеством ультра-либералов, которые вошли туда в период 1933-1945 г.г. Сенатор учуял тему и начал ее раздувать. Он не был серьезным политиком, а авантюристом, который относился к политикекак к игре. Как говорил его самый проницательный биограф: “Никаким фанатиком он не был... был настолько неспособен к настоящей ненависти, злобе и отвращению, насколько евнух к женитьбе... он делал все понарошку и не мог понять тех, кто брал все всерьез”[100]. Роберт Кеннеди, будущий министр правосудия, который работал с ним, не видел в нем злости: “Весь его метод действия был усложнен, потому что он, опозорив кого-нибудь, чувствовал себя виноватым и страдал. Ему отчаянно хотелось нравиться. Он не ожидал таких результатов от своих поступков”[101] .

Без этих двух факторов “маккартизм” был бы ничем. Поучителен контраст с “ждановщиной” в России. Маккарти не располагал полицией. Он вообще не обладал исполнительной властью. Наоборот: администрации и Трумэна, и Эйзенхауэра делали все возможное, чтобы помешать ему. К тому же Маккарти не был частью судебного процесса. Он не владел судом. В сущности, суды остались полностью незатронутыми маккартизмом. Как подчеркивал Кеннан: “Тот, кто имел возможность представить свое дело в суде, в общем, мог быть уверен, что найдет там степень правосудия не хуже, чем в любое другое время новой американской истории” [103]. Суды сопротивлялись маккартизму, в отличие от своего поведения двадцать лет спустя, когда они сильно поддались уотергейтской истерии. В конечном счете, оружием Маккарти была публичность; а в свободном обществе публичность - это палка о двух концах. Маккарти был уничтожен публичностью, а человек, который дирижировал этим уничтожением из-за кулис, был новый президент Дуайт Эйзенхауэр.

И все-таки, достижения Эйзенхауэра недооцениваются. Он рассматривал Корею как ненужный конфликт, полный ошибочных оценок. Он был в ужасе от многочисленных случаев, в которых предыдущая администрация обдумывала применение ядерного оружия против Маньчжурии, самого Китая и даже России; и от ее готовности, кроме того, обсуждать конвенциональные бомбардировки Китая в больших масштабах [104]. Эйзенхауэр занялся развязыванием узла с перемирием и вместо планов о тайном употреблении ядерной силы, использовал ядерные угрозы в частной дипломатии. Эта тактика сыграла свою роль, и за девять месяцев он добился кое-какого урегулирования. И тогда, и после, его остро критиковали за бездействие против антикоммунистической истерии [105]. На самом деле, он уловил существенный момент: именно война делала маккартизм возможным, и сразу же после ее прекращения сенатора быстро можно будет поставить на место. Эйзенхауэр, в первую очередь, приложил усилия к мирному урегулированию и только после этого организовал отстранение Маккарти. С большой хитростью и в глубокой тайне он настроил своих приятелей в Сенате выразить недоверие к Маккарти, используя в то же время начальника своей прессканцелярии Джима Хаггерти для дирижирования разглашением. Операция достигла высшей точки в декабре 1954 г., и, может быть, является лучшим примером стиля руководства “из-за угла”, который Эйзенхауэр применял с удовольствием, и который исследователи раскрыли через много лет после его смерти [1061.

В действительности все было совсем не так. “Непростой и неискренний” - обобщение его вице-президента Ричарда Никсона (не последнего судьи в этих вещах); “он всегда прилагал два, три или четыре способа рассуждения к одной проблеме, и обыкновенно предпочитал непрямой подход” [109]. В 70-х годах открытие секретных папок, сохраненных его личной секретаршей Энн Уитман, телефонных записей, дневников и других частных документов, раскрыли, что Эйзенхауэр работал гораздо более интенсивно, чем казалось даже его близким коллегам. Его обычный день начинался в семь тридцать - в это время он уже прочитывал Нью-Йорк Таймс, Гералъд Трибюн и Крисчен Сайенс Монитор - и заканчивался около полуночи (часто бывало и позже). Многие из его встреч (особенно связанные с партией или обороной и внешней политикой) нарочно пропускались в коммюнике, которые предоставлял прессе Хаггерти. Продолжительные важные встречи с государственным секретарем, министром обороны, руководителем ЦРУ и другими фигурами проводились без записи и тайно, перед началом официальных сессий Совета национальной безопасности. Управление оборонной и внешней политикой вообще не было бюрократическим и громоздким, как предполагали его критики, а, в сущности, основывалось на высокоэффективных штабных принципах, в сильном контрасте с романтической анархией режима Кеннеди, который пришел после него. Эйзенхауэр лично руководил всем [110].

Представление о том, что Даллес и Адамс играли главные роли, нарочно поддерживалось Эйзенхауэром, для того, чтобы при случае свалить на них вину за допущенные ошибки, и, таким образом, защитить президентство - метод, часто использованный в прошлом коронованными аристократами, включая Элизабет I. Но, в то же время, Эйзенхауэр иногда использовал свою репутацию наивного политика, чтобы взять на себя обвинение за ошибки, сделанные его подчинными, как, например, допущенные Даллесом ляпсусы в связи с назначением Уинтропа Олдрича в лондонское посольство в 1953 г. [113]. Кеннан уловил половину истины, когда писал, что во внешних делах Эйзенхауэр был “человеком острого политичесхого ума и проницательности... Когда он серьезно рассуждал по этим вопросам в узком официальном кругу, грандиозные идеи мелькали одна за другой за его причудливым военным жаргоном, на котором он привык выражать и скрывать свои мысли” [114]. В сущности, Эйзенхауэр использовал жаргон, особенно на прессконференциях, чтобы избежать ответов, которые общеупотребительный английский язык не мог прикрыть; он часто притворялся невеждой по той же причине. Он был достаточно лукав, чтобы притворяться, будто неправильно понял даже собственного переводчика, когда встречал затруднения с какими-либо иностранцами [115]. Стенограммы его тайных конференций показывают мощь и ясность его мыслей. Редакторская правка черновиков его речей и речей Даллеса выдают владение английским языком, которое он мог демонстрировать, когда хотел. Черчилль был одним из немногих людей, которые оценили его по достоинству. Можно сказать, что эти двое были самыми большими государственными деятелями второй половины века.

Эйзенхауэр скрывал свои способности и действия, так как считал, что автократическое руководство, в котором, по его мнению, нуждалась Америка, да и весь мир, нужно применять тайно. Он придерживался трех совершенно ясных принципов. Первый - избежать войны. Разумеется, если Советская Россия решит уничтожить Запад, то придется дать отпор, и Америка должна быть достаточно сильна для этого. Но ненужных войн (какой он считал Корейскую) надо избегать с помощью ясности, твердости, осторожности и мудрости. Этой конкретной цели Эйзенхауэр успешно добился [116]. Он ликвидировал корейский конфликт. Он избежал войны с Китаем, он справился с Суэцкой войной в 1956 г. и ловко предотвратил другую войну на Ближнем востоке в 1958 г. О Вьетнаме он говорил: “Не могу себе представить большей трагедии для Америки, чем ее вступление сейчас в полномасштабную войну в одном из этих районов” И вновь: “Не будет никакого вступления в войну... если только это не результат конституционного процесса, по которому Конгресс может ее объявить” [117]. Одобрение Конгресса, поддержка союзников - вот два условия, которые Эйзенхауэр ставил для американского военного вмешательства где бы то ни было, и они отражены в системах союзов на Среднем востоке и Юго-восточной Азии, которые он прибавил к НАТО.

Вторым принципом Эйзенхауэра, связанным с первым, была необходимость конституционного контроля над военными усилиями. Он интенсивно использовал ЦРУ, и был единственным американским президентом, который управлял им эффективно. Он умело руководил операциями ЦРУ в Иране и Гватемале без всякого ущерба для своей репутации. [118] Заговор ЦРУ в 1958 г. в Индонезии провалился, потому что в тот раз работа была возложена на Даллеса. Трудно поверить, что Эйзенхауэр позволил бы провести операцию в Заливе свиней в 1961 г. в той форме, в которой она тогда получилась. В 1954 г. он создал гражданский Совет консультантов по иностранной разведывательной деятельности во главе с хитрым старым дипломатом Дэвидом Брюсом, и это было одно из его средств держать под своей властью военную верхушку [119]. Он не любил генералов в политике. Конгресс республиканцев в Чикаго в 1952 г., который выбрал его кандидатом в президенты, был настолько переполнен генералами, поддерживавшими Тафта и Макартура, что Эйзенхауэр держал своего главного помощника полковника Боба Шульца и личного врача генерала Говарда Снайдера за городом [120]. Эйзенхауэру всегда была ясна необходимость прокладывать точный курс между изоляционизмом и сверхактивностью во всемирных делах. Он использовал Даллеса, чтобы удовлетворить любителей активности из Сената. Для Даллеса, который был племянником государственного секретаря при Вильсоне Роберта Дансинга, и присутствовал в Версале, провал договора в Сенате в 1919 г. послужил незабываемым уроком. Кеннан писал: “Он всегда ясно осознавал зависимость государственного секретаря от поддержки Сената для успеха его политики” [121]. Под руководством Эйзенхауэра, который предварительно внимательно проверял его заявления, Даллес выражался языком, иногда выглядевшим напыщенным (“общее снижение цен”, “дойти до предела”, “мучительная переоценка”), чтобы объединить поддержку законодателей с военным и политическим реализмом. Только они вдвоем знали, какие из заокеанских обязательств Америки были истинными, а какие - пропагандистскими.

Самым большим опасением Эйзенхауэра в напряженной атмосфере, порожденной холодной войной, было то, как бы правительство не попало в плен к группе воинственных сенаторов, сверхусердных “медных касок” и алчных поставщиков оружия - того, что он называл “военно-промышленным комплексом”. Потому что его третий принцип, отраженный в дневниках и других личных документах, состоял в том, что безопасность свободы в целом мире, в конечном счете, крепится на прочности американской экономики. С течением времени мощь этой экономики может быть повторена в Западной Европе и Японии. Но сама экономика США может рухнуть от неумеренных расходов. Он говорил о военных: “Они ничего не смыслят в борьбе с инфляцией. То, что наша страна может задохнуться до смерти из-за увеличения военных расходов так же справедливо, как и то, что она сама погубит себя, если не будет расходовать достаточно на свою оборону”. И еще: “Нет защиты для такой страны, которая уничтожает свою собственную экономику” [122]. Но Эйзенхауэр боялся и безрассудных внутренних расходов. Он не возражал против кейнсианских мер борьбы с надвигающейся рецессией. В 1958 г., чтобы преодолеть этот спад, он допустил 9,4 млрд. долларов дефицита, самый большой дефицит, разрешенный правительством США в мирное время [123]. Но это было чрезвычайной мерой. Эйзенхауэр всеми силами стремился избежать огромного и постоянного увеличения обязательств федерального правительства. Сдерживание инфляции он ставил перед социальным обеспечением, так как считал, что в конечном итоге, оно является единственной надежной формой социального обеспечения. Ему была противна идея превращения Америки в социальное государство. В сущности, он был глубоко консервативен. В 1956 г. он признался: “На самом деле Тафт был либеральнее меня во внутренних делах” [124]. Настоящим кошмаром для него было сочетание чрезмерных расходов на оборону с неуправляемой социальной машиной - разрушительная комбинация, которая стала явью в конце 60-х годов. Пока Эйзенхауэр был у руля, федеральные расходы в процентах от ВНП, и вместе с ними инфляция, держались на терпимом уровне, вопреки всем попыткам нажима. Это было замечательным достижением, которое объясняло, почему десятилетие Эйзенхауэра было самым процветающим в истории современности. И это процветание распространялось на все большую часть света.

В мире к тому времени стало безопаснее. В 1950-1952 г.г. угроза большой войны была весьма серьезной. К концу десятилетия была достигнута определенная стабильность, проведены границы, выработаны правила, создана система союзов и обязательств по всему земному шару. Стремительный шаг воинствующего ленинизма, который в 40-е годы быстро распространился и в Европе, и в Азии, был замедлен до ползка и даже до полной остановки. Но система сдерживания еще не была завершена, когда оказалось, что она уже не дает ответа на все проблемы. Потому что развал старых либеральных европейских империй породил новую категорию государств, которые создавали новые и неодолимые опасности.