Исторический процесс, который создал сверхсилы (“сверхдержавы” – в принятой на русском языке терминологии – прим. корр.), поставил традиционные силы перед дилеммой. Какова же была их роль? Разгромленные нации - Франция, Германия и Япония были вынуждены сделать фундаментальную переоценку. Но Британия не была разгромлена. Оставшись лицом к лицу с врагом, она вышла победительницей, Могло ли все продолжаться по-старому? Черчилль отчаянно отстаивал британские интересы. Он полностью отверг идею Рузвельта о том, что Америка и Россия являлись двумя “идеалистическими” силами, а Британия была старым алчным империалистом.

Без сомнения, решение создать бомбу и блестящий успех при ее проектировании и реализации задержали Британию среди великих сил еще на тридцать лет. Именно испытание первой британской бомбы у острова Монте Белло в октябре 1952 г. заставило американцев возобновить ядерное сотрудничество. А испытание первой британской водородной бомбы на острове Рождества в мае 1957 г. сделало это сотрудничество официальным, заставив Конгресс изменить Закон Макмагона от 1946г.: двухсторонних договоренностей в 1955 и 1958 г.г. нельзя было достичь, если бы Британия не имела ядерного оружия. Оказавшись однажды в ядерном клубе, Великобритания сыграла главную роль во время переговоров о запрещении ядерных испытаний в период 1958-1963 г.г. и в процессе, который привел к заключению Договора о нераспространения ядерного оружия в 1970 г.

В 1960 г. Анайорин Беван, защищая британскую бомбу перед своими коллегами из Лейбористской партии, произнес знаменитую фразу, в которой сказал, что без нее британский министр иностранных дел “войдет голым в мировой зал заседаний”. Эта формулировка не была точной. Без нее Великобритания вообще бы не участвовала в этих или других переговорах, потому что ядерный клуб, как и другие клубы для избранных, не пускал нудистов в зал заседаний. В 1962 г. англо-американское соглашение в Нассау дало право Великобритании иметь 64 современные ядерные пусковые установки против 1038 для Америки и 265 для Советской России. К 1977 г. относительные цифры были 11330 для Америки, 3826 для России и 192 для Великобритании. Именно это уменьшение доли Великобритании привело к ее исключению из переговоров об ограничении стратегических вооружений (ОСВ), несмотря на то, что в то время британское “сдерживание” было в состоянии уничтожить все основные промышленные и населенные центры в Советской России и привести к 20 миллионам жертв [13].

После 1945-1946 г.г. аксиомой британской политики стало ее участие вместе с американцами в коллективных действиях, направленных на обуздание советской экспансии, включая и участие британских ядерных сил. При всех переменах в общественных настроениях и правительствах, эта неизменная идея пронизывала британскую политику вплоть до 80-х годов. Но это был единственный стабильный элемент. В остальном - полное непонимание и нерешительность. Отсутствовало предвидение событий; налицо был паралич воли. Казалось, что в конце лета 1945 г. Британская империя и Британское Содружество наций вернулись во времена 1919 года. Британская власть распростерлась почти над одной третьей земного шара. В дополнение к своим законным владениям Великобритания управляла итальянскими колониями в Северной и Восточной Африке, многими из бывших французских колоний и многими из освобожденных территорий в Европе и Азии, включая блестящие империи в Индокитае и голландской Восточной Индии. Ни одна нация еще не несла столь широко распространившуюся ответственность. Двадцать пять лет спустя все это исчезло. Никогда ранее история не наблюдала столь быстрого и столь масштабного изменения.

После распада часто подчеркивалось, что гибель Империи предопределилась падением Сингапура в начале 1941 г. Но это было не так. В 1941 г. ничего позорного не произошло. Несмотря на провал руководства при обороне города, в самой кампании в целом не было ничего постыдного. Англичане не относились к японцам в Малайе с высокомерным презрением. Напротив, они точно предвидели, что произойдет в том случае, если гарнизон не будет укреплен и, самое главное, перевооружен. Вместо этого было принято решение спасти Россию. Случилось так, что 200-тысячная, хорошо вооруженная и опытная японская армия, имеющая огромное превосходство в военно-морских и военно-воздушных силах, удерживалась на протяжении семидесяти дней частями всего трех с половиной дивизий боевых сил Содружества. Во всяком случае, азиатская победа была полностью перечеркнута японским разгромом; Британия сдалась при Сингапуре с 91-тысячной армией. Когда генерал Итагаки вручил свою саблю адмиралу Маунтбаттену в 1945 г., под его командованием в Сингапуре находились 656 000 человек. В других местах англичане приняли капитуляцию еще более миллиона солдат. Было взято в плен более 3 175 000 японских военнослужащих - самое крупное поражение, которое когда-либо терпела азиатская или небелая страна. По всем компонентам западное (т.е. белое) превосходство в технологии и организации было не просто большим, а огромным. Это была не только типичная, а образцовая победа колониального типа огневой мощи над физической [14].

Кто говорил от имени Индии? “Политическая нация”? “Военная нация”? Мог ли кто-либо выступать от имени Индии? В 1945 г. ее население превысило 400 миллионов человек: 250 миллионов индусов, 90 миллионов мусульман, 6 миллионов сикхов, миллионы сектантов, буддистов, христиан; 500 независимых принцев и махараджей; 23 основных языка, 200 диалектов, 3000 каст с 60 миллионами “париев” в основе пирамиды; 80 процентов населения жило в 500 000 сел, до большинства из которых не были проложены даже проселочные дороги. Вопреки этому, еще в 1917 г. во время реформ Монтегю с практической целью было решено начать процесс передачи власти в этой обширной и разнородной стране не ее традиционным религиозным, расовым, экономичесхим или военным лидерам - или всем вместе, а тонкой прослойке элиты, которая сумела, воспринять идеологию, технику и, самое главное - язык западной политики. Решение было подтверждено реакцией на события в Амритсаре. Это показывало, что британский Радж уже не будет любой ценой обеспечивать господство законности. Закон 1935 года привел в движение процесс отказа от власти. Британская верхушка, независимо от своих публичных высказываний, хорошо понимала то, что происходит. “Серый кардинал” Болдуина, Дж.К.К.Дэвидсон докладывал ему:

“Истина в том, что Ганди убедил британское правительство; вице-короля и, в известной степени, штаты поверить в то, что несколько незрелых, полуобразованных городских агитаторов представляют взгляды 365 миллионов трудолюбивых и сравнительно довольных земледельцев. Я думаю, что слон испугался блохи” [16].

Действительно, если бы Британия не удалилась так быстро и без происшествий, трудно бы было представить обеспечение независимости Индии. Ганди отнюдь не был освободителем, а просто политической экзотикой, которая могла цвести только в защищенной среде, обеспеченной британским либерализмом. Он был на год старше Ленина и разделял его квазирелигиозное отношение к политике. Но что касалось чисто эксцентричной стороны, у него было намного больше общего с Гитлером, который был моложе его на двадцать лет. На его родном языке, гуджарати, Ганди означает “бакалейщик”. И он, и его мать, от которой он унаследовал хронический запор, были охвачены фикс-идеей о функциях тела и о принятии и выделении пищи. Эта идея полностью поглотила его, когда он уехал в Лондон и вошел в круги вегетарианцев. Мы знаем об интимной стороне его жизни больше, чем о ком-нибудь другом в истории человечества. Ганди жил открыто в своем ашраме или религиозном лагере, сопровождаемый многочисленным антуражем из преданных женщин, большинство из которых были готовы описать его образ жизни до последней детали. К середине 70-х годов существовало более четырехсот его биографий, а английское издание его высказываний, подготовленное пятьюдесятью исследователями и тридцатью служащими индийского министерства информации, которое для этой цели создало специальный департамент, состояло из восьмидесяти томов по 550 страниц каждый [18].

Первый вопрос, который Ганди задавал женщинам, ожидающим его пробуждения каждое утро, был следующим: “Были ли у вас хорошие движения кишечника этим утром, сестры?”. Одной из любимых его книг была “Запор и наша Цивилизация”, которую он постоянно перечитывал. Он был убежден, что зло исходит из грязи и от неподходящей пищи. Вопреки его прекрасному аппетиту (“Он был одним из самых прожорливых мужчин, которых я когда-либо видел”, - говорил один его ученик) его пища выбиралась и готовилась внимательно. Он пил смесь пищевой соды, меда и лимонного сока, а все его вегетарианские блюда сопровождались огромным количеством толченого чеснока, миска с которым всегда стояла рядом с его тарелкой (он страдал отсутствием обоняния, что в Индии являлось полезным качеством) [19]. Будучи в среднем возрасте, Ганди отвернулся от своей супруги и детей и, по существу, от самого секса. По его мнению, женщины лучше мужчин, так как он считал, что они не получают удовольствия от секса. Он проводил свои, так называемые эксперименты Brahmacharya, ложась спать между голыми девушками просто ради тепла. Свою единственную поллюцию после среднего возраста он получил во время сна в 1935 г., когда ему было 66 лет, и это его очень расстроило [20].

Вся карьера Ганди демонстрировала нерепрессивную природу британского управления и его желание уйти от власти. А Ганди обходился дорого не только в смысле денег, но и в смысле человеческих жизней. События 1920-1921 г.г. показали, что он может организовать массовое движение, но не в состоянии контролировать его. И вопреки этому, он продолжал играть роль подмастерья волшебника, в то время как число жертв превышало сотни, потом тысячи, потом сотни тысяч, все больше увеличивая риск гигантского сектантского pacoвoro взрыва. Такая слепота по отношению к закону вероятностей на раздираемом противоречиями субконтиненте превращала в бессмыслицу обещания Ганди о том, что он ни при каких обстоятельствах не отнимет ни одной человеческой жизни.

“Было ли у тебя когда-нибудь время обратить внимание на бедных коров... доведенных до положения коров твоей и моей преступной небрежностью - я имею в виду твою мать, твою жену, твоего ребенка и твоих сестер?... Не думаю, что человек, который в состоянии уморить голодом собственных детей, может быть полезен своей нации” [23].

Неру вошел в политику по следам кампании Ганди, и в 1929 г. Махатма сделал его президентом партии “Индийский Национальный Конгресс” (или просто “Конгресс”). Он поверхностно интересовался сельской жизнью, или как он сам говорил: “Я имел честь работать для них, вращаться среди них, жить в их мазанках и почтительно разделять их скромную трапезу”. Он попал ” тюрьму за агитацию в то самое время, когда Гитлер пребывал в Ландсберге: “Это будет новый урок жизни, а в этом пресыщенном мире стоит приобрести новый жизненный опыт”. Индия, думал он, может быть спасена “путем изучения книг Бертрана Рассела”. Во многих отношениях он был фигурой из Блюмсбери, падитизированным Литтоном Стрейчи, пересаженным в экзотический климат. “Интеллигент из интеллигентов”, - писал Леонард Вульф. “Последнее слово аристократической утонченности и культуры, посвященный спасению лишенных прав”, - горячилась г-жа Вебб [24]. Он проглотил целиком всю левую европейскую фармакопею, болел за республиканскую Испанию, принимал за чистую монету сталинские показные судебные процессы, боролся за умиротворение” и за одностороннее разоружение. Большую часть войны провел в тюрьме из-за планировавшегося восстания в 1942 г., получившего слабую поддержку - таким способом приобрел солидные знания в области индийской пауки о наказаниях и тюрьмах. Но он ничего не знал о процессе создания богатства и об управлении, с помощью которых нужно было накормить и управлять 400 миллионами человек. По-видимому, до конца 1940 г. он думал, что Индия - слабонаселенная страна [25]. И почти до последнего момента отказывался поверить в то (так мало был знаком с настоящим положением вещей в Индии), что если британский Радж передаст власть “Конгрессу”, то мусульмане потребуют отдельного государства. Еще более поразительным было его мнение о том, что агрессивное сектантство, которое было эндемичным до начала девятнадцатого века и возобновилось только после движения Ганди и Амритсара, было, создано, главным образом, британским управлением. В 1946 г. он сказал Жаку Маркюзу: “Когда англичане уйдут, в Индии не будет больше межобщинных беспорядков” [26]

В действительности, послевоенные выборы в Индии, в которых Мусульманская лига со своей программой отделения получила практически все места, отведенные для мусульман, показали, что разделение было неизбежным, а широкомасштабное насилие - вероятным. Передача власти была представлена как упражнение по англо-индийскому государственному искусству. Правда состояла в том, что британское правительство просто потеряло контроль. Лорд Маунтбаттен был назначен вице-королем 20 февраля 1947 г. в тот момент, когда британская экономика находилась на грани срыва. Ему было сказано действовать так, как он сочтет нужным (как он выразился перед королем, ему был дан “карт-бланш”), но соблюсти конечный срок предоставления независимости - 28 июня 1948 г. [27] Кровопролития начались еще до его приезда в Индию. Черчилль придерживался мнения, что “четырнадцатимесячный интервал будет фатальным для спокойной передачи власти”, так как дает возможность экстремистам обеих сторон организоваться. Лорд Уэйвелл - предыдущий вице-король - считал, что Британия должна передать индийцам объединенную страну и предоставить им возможность самим разделиться, если они захотят этого. Генерал сэр Фрэнсис Такер, который подготовил экстренный план разделения, решил, что если передачу слишком торопить, то разделение будет неизбежным. А Маунтбаттен торопился с передачей. Всего через две недели после своего приезда он решил разделить страну. Сэр Сирилл Рэдклифф, возглавлявший комиссию по границам, должен был сам принимать решения, так как со-члены - индусы и мусульмане- были слишком напуганы, чтобы это делать.

Результат был похож на распад империи Габсбургов в 1918- 1919г.г.; объединяющий принцип исчез, и в результате появилось больше проблем, чем было решено. Князья были заброшены. Мелкие секты и кланы просто были забыты. Парии были проигнорированы. Все действительные трудности - Пенджаб, Бенгалия, Кашмир, северо-западная граница, Синд, британский Белуджистан - были оставлены в надежде, что они уладятся сами собой. У Маунтбаттена был, талант контакта с общественностью, и он умел смело отстаивать свои позиции. Но передача и разделение превратились в катастрофическую бойню, в позорный конец двухвекового успешного правления, конец, основанный на блефе. Около 5-6 миллионов человек разбежались во все стороны, спасая свою жизнь. Например, вереница из обезумевших от ужаса индусов и сикхов, бежавших из Западного Пенджаба, протянулась на пятьдесят семь миль. Пограничные войска, насчитывающие 23 000 человек, были слишком слабыми, а некоторые из них, возможно, участвовали в убийствах [28]. Резня достигла даже несравненного дворца Лютинса - многие из мусульманского персонала леди Маунтбаттен были убиты; она сама помогала переносить трупы в морг. Ганди, который сделал возможным все это, доверился ей: “То, что случилось, не имеет аналога в мировой истории и заставляет меня опустить голову от стыда”[29]. Неру, который мечтал об освобождении индийцев, также как и другие блюмсберийцы, признался леди Измей: “Люди полностью потеряли рассудок и ведут себя хуже зверей” [30].

Среди жертв был и сам Ганди, убитый в январе 1948 г. одним из фанатиков, чей час пробил. Никогда не станет известно, сколько людей погибло вместе с ним. По оценкам того времени число убитых варьировало между 1 и 2 миллионами. Более поздние подсчеты показали цифры между 200 000 и 600 000 [31]. Но всегда существовало общее желание преуменьшить значение и забыть это событие из страха, что оно повторится.

В этой анархии произошла еще одна большая несправедливость. В Кашмире, своем родном штате, Неру использовал войска для того, чтобы навязать индийское управление на том основании, что управляющим был индус, хотя большинство кашмирцев были мусульманами: мусульман там объявили “варварами”. В Хайдарабаде, где большинством являлись индусы, а управляющий - мусульманин, он изменил принципу и вновь использовал войска на том основании, что “судьба Хайдарабада в руках сумасшедших” [32]. Таким образом, Кашмир, самая красивая провинция Индии, была разделена, и спустя тридцать лет осталась таковой; так была подготовлена почва для двух войн между Индией и Пакистаном.

Но для коммунистического мира он воспринял другой стандарт. До последнего дня его библией о России оставались полные лжи тома семейства Вебб: “великое произведение”, как он их называл. Когда он посетил эту страну в 1955 г., то увидел ее народ “счастливым и веселым... хорошо накормленным”. Он считал, что не отсутствовали гражданские свободы. У него осталось “общее впечатление” “удовлетворения, все были “заняты и при деле”; и “если и имелись жалобы, то они были о незначительных вещах” [38]. Никогда, даже в малейшей степени, он не интересовался советским колониализмом и даже не признавал, что таковой существовал. Когда сэр Джон Котелавала, премьер-министр Цейлона, начал критиковать советскую систему марионеточных государств в Восточной Европе, Неру яростно набросился на него. Он отказался от обсуждения советского вторжения в Венгрию в 1956 г., оправдываясь “нехваткой информации”, и успокоил свою совесть отправлением небольшого личного сожаления [39]. Конечно же, Неру ничего не мог сделать для Венгрии. Но он мог спасти Тибет от нападения и поглощения со стороны Китая, чьи претензии были чисто империалистическими. Большинство индийцев хотели, чтобы он предпринял какие-либо, действия, но он ничего не сделал. Он считал, что эту агрессию нужно рассматривать, учитывая “китайскую психологию”, а ее “происхождение коренится в длительном страдании” [40]. Но он не объяснял, почему страдающие китайцы должны вымещать это на беспомощных тибетцах, чье древнее общество было смято как спичечная коробка, и чей народ был выселен в центральный Китай, а на его место пришли китайские “поселенцы”. Аргументы, с помощью которых Неру защищал Китай, были идентичны тем, которыми защищали Гитлера в середине 30-х годов; Неру был не только последним вице-королем, он был тахже и последним из “умиротворителей”.

В то время Неру старался действовать как импрессарио и ввести новый Китай в международную общность. Он таял от льстивого угодничества Чжоу Энь-лая (“Ваше превосходительство знаком с миром и Азией больше меня”). Он почитал как героя энергичного и милитаристски настроенного Мао и был покорен своим свирепым и зловещим соседом Хо Ши Минам (“Красив, с честным лицом, любезен и приятен”). В Китае он был “удивлен” “великолепной эмоциональной реакцией китайского народа” на его визит [41]. Кажется, ему не приходило в голову, что Китай и Индия имели антагонистические интересы, и что, поднимая престиж Китая, он готовит всемогущую напасть. Первое наказание последовало в 1959 г., когда китайцы, получив все, что им было необходимо от “Брамина”, начали перекраивать гималайскую границу и строить военные дороги. Перу попал в собственный капкан уважения китайских “прав” в Тибете. Глубокий кризис наступил в 1962 г., когда встревоженный Неру, подведенный самоуверенностью своих собственных генералов, глупо начал войну и был жестоко разбит. Он был доведен до унизительного положения просить о немедленной американской помощи, так как панически боялся китайского десанта в Калькутту. Вашингтон обеспечил “неоколониальные” С-130, и “империалистический” Седьмой флот вошел в Бенгальский залив для оказания помощи.

Но до середины 50-х годов Неру был в центре новой формации, которую прогрессивные французские журналисты уже называли. Lе tiers monde (третий мир - прим. пер.). Концепция базировалась на словесной эквилибристике, на предположении, что придумывая новые слова и фразы человек может изменить (и улучшить) нежелательные и упрямые факты. На Западе был “первый мир” с его алчным капитализмом; “вторым миром” был тоталитарный социализм с его лагерями рабов; оба имели ужасные арсеналы для массового уничтожения. Почему же тогда не мог появиться “третий мир”, который как птица-феникс поднялся бы из пепла империи - мир свободный, миролюбивый, независимый, трудолюбивый, очищенный от капиталистических и сталинских пороков, излучающий общественную добродетель; сегодня спасающий себя усиленным трудом, а завтра - своим примером? Так же, как в девятнадцатом веке идеалисты видели в угнетенном пролетариате носителя морального превосходства, а в будущем пролетарском государстве - государство Утопии, так теперь сам факт обладания колониальным прошлым и небелой кожей рассматривался как охранная грамота международного значения. Каждая бывшая колониальная страна была права по определению. Собрание таких государств было бы палатой мудрости.

У Сукарно не было большего морального права управлять 100 миллионами человек, чем у Неру в Индии; даже наоборот. Он также был лишен государственных умений, но он обладал даром слова. Когда перед ним возникала какая-либо проблема, то он решал ее фразой. После этого превращал фразу в акроним, который начинали скандировать хорошо вымуштрованные неграмотные толпы. Он управлял посредством Konsepsi - концепции. Кадры его партии расписывали стены зданий лозунгом “Концепции президента Сукарно - в действие”. Его первой концепцией была “Панча шила”, или “Пять основных принципов”: национализм, интернационализм (гуманизм), демократия, социальный расцвет, вера в бога. Они составляля “Сущность индонезийского духа”[48]. Кабинет был NASAKOM - оy объединял три главных течения “революции”: NAsionalisme (национализм), Agama (религия) и KOMunisme (коммунизм). Конституция была USDEK. Его политическим манифестом был MANIPOL. Правительственная коалиция была gotong-rojong, (взаимная помощь). Кроме этого имелись musjawarah и mufakat - “через обсуждение к согласию” и “функциональное представительство” (его термин для корпоративизма). Разочаровавшись в партийном правительстве, он произнес речь “Похороните партии”, сопровождаемую вводом того, что он позывал “направляемая демократия” или Demokrasi Terpimpin. Это логично привело к “направляемой экономике” или Ekonomi Terpimpin, которая выражала “индонезийскую идентичность” - Kepribadian Indonesia. Он чувствовал себя призванным направлять, или как он говорил: “Президент Сукарно призывает гражданина Сукарно составить правительство” [49].

Когда в 50-х годах начали накапливаться внутренние трудности Сукарно, то он начал уделять все больше времени и слов международным вопросам. Говорил о “свободном и активном нейтралитете”; далее о дихотомии “старых установленных” и “новых зарождающихся сил”; после об “оси Джакарта - Пномпень - Пекин - Пхеньян”. Он дразнил своих китайских подданных, атаковал международное бойскаутское движение. Одна из его аксиом гласила: “Нации всегда нужен враг”. Поэтому он ввел новую Konsepsi - “Великая Индонезия”, которая означала экспансию в голландскую Новую Гвинею, называемую Западный Ириан, в Малайзию, португальский Тимор и австралийские территории. Для этой цели он ввел термин “конфронтация”, выдумал фразу Ganjang Malaysia - “Сокруши Малайзию!” и разработал методы режиссирования “контролируемых демонстраций” перед иностранными посольствами, разрешая им время от времени становиться “чересчур эптузиазированными” (как в 1963 г., когда сгорело британское посольство). Для каждого конкретного случая толпе давался соответствующий лозунг. Для международных нападок использовался лозунг NEKOLIM (“неоколониализм, колониализм и империализм”). Когда прекращались поставки международной помощи, или когда его критиковали в ООН, лозунгом был BERDIKARI (“встанем на свои собственные ноги”). 1962 год - год, когда он получил Западный Ириан - стал “годом триумфа”. 1963 год - год, когда не успел с Малайзией - стал “годом опасной жизни”. Таким образом все это составляло странную мозаику из голландских, индонезийских, французских, итальянских и английских слов (и идей), с помощью которых Сукарно заставлял свою шатающуюся из стороны в сторону империю стоять на ногах [50].

Путч начался в ранние часы 1 октября. План заключался в уничтожении командования вооруженных сил. Генерал Абдул Яни, начальник генерального штаба армии, и двое других генералов были расстреляны на месте. Министр обороны, генерал Насутион, успел убежать, перепрыгнув через забор своего дома, но его дочь была убита. Трое других генералов были схвачены и замучены до смерти (по ритуалу) женщинами и детьми из КПИ: им выкололи глаза, отрезали гениталии, после чего выбросили в Лубанг Буажа - Яму крокодилов [52]. Эти события позже были расследованы специальным военным трибуналом, обширные описания которого не оставили никакого сомнения относительно вины коммунистов [53]. Но движение, называемое Gestapu (!!!), провалилось. Власть захватил генерал Сухарто - командир стратегического резерва. Последовало ужасающее возмездие. Убийства начались 8 октября поджогом здания КПИ в Джахарте. Резня, по местному обычаю, была массовой; все были объявлены одинаково виновными, и целые семьи искупили свою вину. Это было одним из крупнейших организованных кровопролитий двадцатого века - века кровопролитий. Число жертв, вероятно, достигло 1 миллиона, хотя власти единодушно заявляли, что оно где-то между 200 000 и 250 000 человек [54]. Сукарно, находящийся под домашним арестом в своем дворце, непрерывно, но безуспешно, призывал прекратить убийства, так как большинство мертвых были его сторонниками. Но на него не обратили внимания; в процессе медленного политического истязания его лишали должностей одна за другой. На каждом этапе его политического разжалования очередная из жен покидала его, и только одна осталась с ним до 21 июня 1970 г., когда он умер от болезни почек, забытый и бессловесный.

Среди присутствующих был и египетский президент Гамаль Абдель Насер, красивый новичок на новой ярмарке, но уже законченный оратор со своей личной точкой зрения. Израиль, который, без сомнения, был афро-азиатским государством, не имел своих представителей на конференции. За этим скрывалась долгая и сложная история, созданная пересечением двух самых мощных и самых параноических сил двадцатого века: ненасытным спросом на нефть и злом антисемитизма.

Растущая зависимость американской и европейской промышленности от единственного источника нефти была тревожной сама по себе. Это было трудноразрешимой проблемой из-за ее переплетения с непримиримыми претензиями арабов и евреев на Палестину. Декларация Бальфура и идея создания еврейского национального дома была одним из чеков, который Британия подписала, чтобы выиграть Большую войну. Может быть, он был бы оплачен без ущемления интересов арабов, поскольку он не предусматривал создание сионистского государства как такового, если бы Британия не допустила фатальной оплошности.

В 1921 г. она уполномочила Верховный мусульманский совет управлять религиозными делами, и назначила Мухаммеда Амин аль-Хусейни, руководителя самого крупного землевладельческого клана в Палестине, пожизненным главным судьей или муфтием Иерусалима. Это было одним из самых пагубных назначений в современной истории. В предыдущем году он был осужден на десять лет исправительных работ за провокацию кровавых антиеврейских выступлений. У него были невинные голубые глаза и спокойная, почти раболепная манера поведения, но за этим скрывался решительный убийца, посвятивший всю свою сознательную жизнь убийствам по расовым причинам. Сохранилась фотография, на которой он снят с Гиммлером - оба мило улыбаются друг другу, а внизу краткое очаровательное посвящение от шефа СС “Его Высокопреосвященству Главному муфтию”; шел 1943 год - “окончательное решение” приближалось неумолимо.

Муфтий превзошел Гитлера в его ненависти к евреям. Но он предпринял нечто более разрушительное, чем убийства еврейских поселенцев. Он организовал систематическое уничтожение умеренно настроенных арабов. В Палестине 20-х годов таких было много. Некоторые из них даже приветствовали еврейских поселенцев, которые принесли с собой современные идеи обработки земли, и продавали им землю. Арабы и евреи могли бы жить вместе как две благоденствующие общности. Но муфтий открыл в Эмиле Гори террористического вожака с исключительными способностями, чьи эскадроны убийц систематически убивали лидеров умеренно настроенных арабов (большинством жертв муфтия были арабы) и заставили замолчать остальных. К концу 30-х годов умеренное арабское мнение перестало существовать. По меньшей мере публично, арабские государства поддерживали арабский экстремизм. Британское министерство иностранных дед было убеждено в том, что дальнейший доступ к нефти несовместим с продолжением еврейской иммиграции, и Белая книга от 1939 г. практически прекратила ее. На самом деле она перечеркнула декларацию Бальфура - “грубое злоупотребление доверием”, как ее называл Черчилль [59].

И вот в 1942 г. появились первые достоверные доклады об “окончательном решении”. Они вызвали не сочувствие, а страх. Америка ввела строгий визовый режим. Семь латиноамериканских государств сделали то же самое, что и Турция [60]. На том этапе Хаим Вейцман все еще верил, что может достичь соглашения с Британией о возобиовлении потока иммигрантов. В октябре 1943 г. Черчилль (в качестве предстедателя Лейбористской партии присутствовал Эттли) сказал Вейцмаиу, что возможно разделение Палестины, а 4 ноября 1944 г. он пообещал ему, что в следующие десять лет от 1 до 1,5 миллионов евреев смогут поселиться в Палестине [61]. Но Черчилль был практически единственным приверженцем сионизма в верхушке британской политики. Более ценным, так как было конкретным и немедленным, оказалось создание им в рамках британской армии независимой еврейской бригады, чьи члены, в конце концов, сформировали профессиональное ядро Хаганы - оборонительной силы Еврейского агентства, после того, как они стали армией.

Эти мужчины, которых отвращала идея воевать со своими дружками-нацистами, восприняли с воодушевлением идею воевать с евреями. Они обходят улицы Иерусалима и Тель-Авива - города, построенного евреями, и поют песню “Хорст Вессель”. (Немецкая песня, особенно популярная в войсках СС). Входят, маршируя, на переполненные базары и приветствуют жестом “Хайль Гитлер!” [64].

22 июля 1946 г. “Иргун” взорвала главную гостиницу Иерусалима “Король Давид”, убив сорок одного араба, двадцать восемь англичан, семнадцать евреев и пятерых из других национальностей. Часть гостиницы была канцелярией британского правительства, и Бегин объявил, что целью взрыва было уничтожение секретных документов. Но в таком случае, как отмечала Хагана, бомба должна была быть взорвана в нерабочее время. Бегин утверждал, что было сделано предупреждение - в сущности, оно было получено телефонистом за две минуты до взрыва, и бомба взорвалась в тот момент, когда он сообщал об этом управляющему гостиницы [65]. Преступление превратилось в прототип для террористических бесчинств следующих десятилетий. Первыми, кто воспринял новую технику, естественно были арабские террористы: будущая “Организация освобождения Палестины” (ООП) была незаконнорожденным ребенком “Иргун”. Еврейский терроризм давал противоположные результаты и в других областях. 6 июля 1947 г. два захваченных в плен британских сержанта хладнокровно были убиты, а в их тела были незаметно вложены мины. Еврейское агентство назвало это “подлым убийством двух невинных мужчин бандой преступников”[66]. В Манчестере, Ливерпуле, Глазго и Лондоне прошли антисемитские волнения; в Дарби была сожжена синагога... Но основным эффектом этого конкретного случая был антиеврейский настрой британской армии. Как и в Индии, Британия проявила слишком мало суровости. Цифры показывают, что с августа 1945 г. по 18 сентября 1947 г. (не считая жертв в “Короле Давиде”) погибли 141 англичанин, сорок четыре араба, двадцать пять евреев, которые не были террористами; к ним нужно добавить тридцать семь еврейских террористов, погибших в перестрелках, но только семеро были экзекутированы (двое покончили жизнь самоубийством в тюрьме)[67]. Британские войска знали, что о них судят несправедливо. В результате этого, когда началась эвакуация, офицеры и солдаты сговорились передать орудия, укрепления и снаряжение арабам. Военные последствия оказались очень серьезными. Еврейский терроризм стоил еврейскому государству потери Старого города в Иерусалиме и Западного берега реки Иордан, который были захвачены лишь в 1967 г., но тогда это было объявлено незаконным.

Терроризм вынудил Британию “умыть руки”, как Понтий Пилат, по отношению к палестинской проблеме. Эрнест Бевин, пришедший к власти в июле 1945 г., был старомодным пролетарским антисемитом, хотя и не злонамеренным. На съезде Лейбористской партии в 1946 г. он сказал, что американская идея об отправлении еще 100 000 эмигрантов в Палестину была предложена по “простой причине, что они не хотят иметь слишком много евреев в Нью-Йорке” [68]. Терроризм сделал Бевина еще более язвительным. Он думал, что если Британия уйдет, то все евреи будут убиты, что британские войска погибают от рук тех, чью жизнь защищают. Но в начале 1947 г. и он пришел в отчаяние. Топливный кризис наклонил чашу весов в пользу ухода. 14 февраля - в тот самый месяц, когда Эттли решил срочно покинуть Индию и передать ответственность за Грецию и Турцию Америке, Бевин собрал еврейских лидеров в своем кабинете и сказал им, что передает проблему в ООН. На встрече не было электричества - только свечи. Бевин пошутил: “Нет необходимости в свечах, раз израильтяне здесь” [69].

Отсюда следует, что представление о создании Израиля империализмом не только ошибочно, но и прямо противоположно истине. Везде на Западе министерства иностранных дел, министерства обороны и крупный бизнес были против сионистов. Даже французы послали оружие Израилю с единственной целью поддразнить англичан, которые “потеряли” их Сирию. Хагана располагала 21 000 человек, но вначале практически не имела винтовок, бронетанковых войск и военно-воздушных сил. Именно чешские коммунисты по советскому приказу сделали возможным сохранение целости Израиля, выделив целую воздушную базу для переброски оружия в Тель-Авив[78]. Практически все ожидали, что евреи потерпят поражение. Египетское войско насчитывало 10000 человек, 4 500 человек в иорданском Арабском легионе, 7000 сирийцев, 3 000 иракцев, 3 000 ливанцев плюс “Арабская освободительная армия”, составленная из палестинцев. Вот почему арабы отказались от схемы ООН о разделении, которая давала евреям только 5500 квадратных миль, главным образом в пустыне Негев. Приняв ее вопреки ее недостаткам (она создала бы государство с 538 000 евреев и 397 000 арабов), сионисты показали, что готовы подчиняться распоряжениям международного права. Арабы предпочли силу.

С исторической дистанции стало ясно, что единственным шансом арабов было достижение ошеломляющего успеха в первые дни войны. Бен-Гурион отнял у них этот шанс, нанеся предварительный удар в апреле 1948 г. - самое важное решение в его жизни, которое он осуществил с помощью чешского коммунистического оружия [81]. После этого, хотя и имелись напряженные моменты, сила Израиля непрерывно увеличивалась - в декабре у него была стотысячная хорошо вооруженная армия, и он установил военное превосходство, которое сохранил и в 80-е годы.

Но зло уже было сделано. Когда дым рассеялся, стало ясно, что появились более полумиллиона арабских беженцев (цифра ООН была 650 000, а Израиля - 538 000) [86]. В ответ на это 567 000 евреев из десяти арабских государств были вынуждены покинуть их в период 1947-1957 г.г. [87] Почти все подались в Израиль и все они до 1960 г. были благоустроены. Арабские беженцы могли быть устроены подобным образом, как это было сделано с таким же количеством беженцев двух стран во время греческо-турецких конфликтов в 1918-1923 г.г. Вместо этого, арабские государства предпочли держать беженцев в лагерях, где они и их наследники пребывали в качестве заложников до отвоевания Палестины, а также для оправдания следующих войн в 1956, 1967 и 1973 г.г.

В то же время это было и аномалией, и трагедией. По географическим причинам Египет и Израиль - естественные союзники; и в прошлом они были таковыми. “Чистые” арабы из Хиджаза, такие как Абдулла, считали, что египтяне вообще не арабы - он говорил, что они бедные, жалкие и отсталые африканцы. Особое презрение у него вызывал король-плейбой Египта Фарук: когда упоминал его имя перед посетителями, Абдулла плевался в угол своего шатра, устланного коврами [88]. Египтяне, со своей стороны, считали себя наследниками древнейшей человеческой цивилизации и естественными лидерами арабского дела: Фарук видел Египет авторитарным мусульманским государством, охватывающим постепенно всех арабов и даже всех мусульман. Поэтому он отождествлял продолжение кампании против Израиля с самоуважением Египта и с претензиями на лидерство в регионе. Из этой весьма легкомысленной смеси понятий возникла трагедия, которая превратила Египет в яростнейшего врага Израиля на протяжении четверти века.

Их духовным вожаком был полковник Гамаль Абдель Насер, который вскоре устранил популярного генерала Мохаммеда Нагиба, поставленного сначала во главе в качестве марионетки. Он был сыном почтового чиновника и дочери продавца угля, и у него вначале были некоторые радикальные идеалы. Во время катастрофы в 1948 г. он сказал одному израильскому штабному офицеру, что завидует социалистической земледельческой системе киббуцев, сравнивая ее с египетскими землевладельцами, которые вообще не появляются в своих имениях. На этом этапе Насер обвинял англичан, а не евреев: “Они втянули нас в эту войну. Что значит Палестина для нас? Это был трюк Великобритании, чтобы отвлечь наше внимание от оккупации Египта” [91]. Его “Философия революции” была поверхностной смесью из марксистских ярлыков, западного либерализма и ислама - красивые, высокопарные глупости. Он был образцовым представителем “Бандунгского поколения”: мастер слова, но не более. Так же, как и Сукарно, он не имел равных себе в сочинении лозунгов и названий - часто менял имя созданной им партии и имена шатких арабских федераций, которые он создавал. Его специальностью было манипулирование толпой. Его многословные риторики воспринимались хорошо, особенно студентами и, похоже, что он был способен заставить каирскую толпу скандировать любой лозунг, который он пожелает, меняя их каждый день [92].

После этого Насер направился в Бандунг. Этим закончился процесс развращения, что происходило с многими другими национальными политиками. Зачем потеть, стараясь накормить и одеть бедную страну, когда их так манит мировая сцена? Бандунг показал Насеру возможности, которые открывает время перед опытным публицистом и сочинителем лозунгов, особенно если он готов разыграть и антиколониальную карту. А он все время держал ее в своей руке: евреи! Израиль был включен в теорию о всеобщем империалистическом заговоре. Азам-паша еще 16 июля 1948 г. создал мифы для оправдания. Арабы потерпели поражение по вине Запада: “Англия и Америка проследили и противопоставили всю свою мощь любому опыту арабов приобрести оружие, и в то же самое время решительно и энергично содействовали потоку оружия и войск для евреев [93]” Тогда, после Бандунга, Насер пересмотрел свой первоначальный анализ. Он начал работать по созданию коалиции из “антиимпериалистических” арабских государств, которая должна была отвергнуть решение 1948 г. и создать арабское сверхгосударство с ним во главе.

Суэцкий кризис 1956-1957 г.г. был одним из тех трагикомичных международных событий (подобно Абиссинии в 1935 г.), которые скорее всего иллюстрируют, чем определяют исторические тенденции. Закат Британии как мировой силы, вероятно, был неизбежным. Но скорость ее упадка определялась ее собственной национальной волей. Послевоенные события показали, чта этой воли практически не существовало. Относительный экономический спад возобновился с новой силой, что вылилось в кризис осенью 1955 г. Сэр Энтони Идеи, который столь долго ожидал своего часа в тени Черчилля, не был человеком, способным спасти проигранную игру. Он был нервным, раздражительным, часто болел и имел фатальную склонность путать относительное значение событий. В 30-е годы, в один прекрасный момент он решил, что Муссолини отвратительнее Гитлера. А после, поняв необходимость вмешательства Британии на Ближнем Востоке независимо от Америки, увидел в Насере нового Дуче.

В тот вечер, когда Иден узнал новость об указе Насера о национализацин, он вызвал военных руководителей на Даунинг-стрит и распорядился подготовить нападение на Египет. Ему доложили, что это возможно не раньше, чем через шесть недель. На этом дело должно было кончиться. Страна, которая не может вторгнуться в небольшую арабскую страну до шести недель, не является великой силой и должна придумать другие способы для защиты своих интересов. Кроме того, не было ясно, поступает ли Насер незаконно. Он не нарушал конвенцию 1888 г. об управлении каналом. Право каждого суверенного государства - национализировать иностранную собственность, заплатив соответствующую компенсацию (как предлагал он). Когда режим Мохаммеда Мосадыка в Иране национализировал в 1951 г. британский нефтеперегонный завод в Абадане, то Британия - после (необходимо отметить) многочисленных угроз - благоразумно предоставила ЦРУ возможность снять его с поста. А срок договора о канале так или иначе истекал через двенадцать лет. Все это стало известно сразу же после того, как утихла первая вспышка гнева. Идеи должен был заставить Насера вести переговоры, дождаться переизбрания Эйзенхауэра и тогда согласовать с ним способ свержения полковника. Но премьер-министру хотелось нанести удар. Такого же мнения были и французы. Четвертая республика едва влачила свое существование. Потеряла Индокитай, потеряла Тунис, вот-вот могла потерять Марокко, была вовлечена в алжирское восстание, которое Насер активно поддерживал. Французы хотели его убрать, и предпочитали сделать это фронтальной атакой, а не интригой. Им также была необходима драма.

Весьма реалистической альтернативой было предоставить израильтянам возможность прогнать Насера. Израиль и арабские государства формально все еще находились в состоянии войны. Египтяне блокировали доступ Израиля к Индийскому океану, что само по себе было актом войны, и не разрешали его судам проходить через Суэцкий канал - грубое нарушение конвенции 1888 г. Но гораздо более серьезными были демонстративное накапливание военной мощи, которое Насер проводил с помощью СССР и систематические военные и дипломатические союзы, заключаемые для совместного нападения на Израиль, и конечная цель которых был геноцид. Этот процесс практически закончился 25 октября 1956 г., когда сформировалось объединенное египетско-сирийско-иорданское командование. Это гарантировало моральное оправдание израильскому упреждающему нападению на Египет. Французы одобряли эту политику и проводили ее, снабжая Израиль оружием, включая и современные истребители. Но у Израиля не было бомбардировщиков, чтобы уничтожить египетские военно-воздушные силы и, таким образом, защитить свои города от воздушных атак. Только Британия могла бы снабдить его такими самолетами. Но Иден провалил и эту возможность, так как она претила его самым глубоким инстинктам, а они были проарабскими.

Вместо этого, после бесчисленных пререканий, силы назначили высокопоставленного шведского дипломата по имени Даг Хаммаршельд. Худшего выбора не могло быть. Даг Хаммаршельд был выходцем из исключительно богатой семьи государственных служащих в стране, которая с неудобством сознавала, что неимоверно разбогатела благодаря своему неучастию в двух мировых войнах. Им владело чувство вины, и он решил, что Запад обязан искупить ее. Суровый, начитанный, без чувства юмора, неженатый (хотя и не был гомосексуалистом: “В жизни Хаммаршельда - писал его официальный биограф - секс не играл никакой роли” [102]), он излучал какую-то светскую религиозность. Характерным для него, а Также для хорошего вкуса конца 50х годов, чьим верным представителем он являлся, было превращение старой Комнаты для размышлений в ООН из простого и непритязательного зала в темную, наполненную драматизмом, пещеру с впечатляющей перспективой и освещением, в середине которой находился огромный прямоугольный блок железной руды, освещенный лучом света. Что он символизировал? Может быть относительность морали. Хаммаршельд имел явное намерение перерезать пуповину между ООН и старым западным союзом со времен войны, и связать организацию с тем, что он считал новопоявившейся мировой силой справедливости: “неприсоединившиеся” страны. Короче говоря, и он принадлежал поколению Бандунга, вопреки - или может быть ради - своего бледного лица. Когда Эйзенхауэр выступил против Идена по вопросу о Суэце, уничтожил его и передал проблему в ООН, он предоставил Хаммаршельду именно ту возможность, которую тот ожидал.

Генеральный секретарь взялся выгнать англо-французские-войска и израильтян и заменить их многонациональным “мирным” контингентом сил ООН. Себя он видел в роли мирового государственного деятеля, движимого мотором неприсоединения. Вот почему, несмотря на то, что этим нарушал свою беспристрастность, он полностью поддержал афро-азиатский лагерь. Это означало, что Израиль уже не был маленькой и уязвимой страной, а стал “передовым постом империализма”. И в резолюции ООН 1951 г., принятой до его назначения генеральным секретарем, было записано, что Египет призывается разрешать израильским судам проходить через канал (??).

Хаммаршельд никогда не попытался выполнить эту резолюцию. Он также не допускал, что отказ арабов предоставить свободу судоходства Израилю в заливе Акаба был угрозой миру, хотя в действительности именно этот отказ вместе с тройственным арабским военным пактом 25 октября 1956 г. был непосредственной причиной израильского нападения. Он многократно отказывался осудить захват канала Насером и другие произвольные действия. Хаммаршельд считал, что израильское нападение и англо-французская интервенция были полностью неспровоцированными агрессивными действиями. Он говорил, что был “шокирован и разгневан” таким поведением. 31 октября он предпринял беспрецедентный шаг - осуждение британского и французского правительств. Советское вторжение в Венгрию, которое осуществилось под шумок суэцкого кризиса, было для него только досадным беспорядком. Его постоянное дружеское отношение к Египту и холодная враждебность к Британии, Франции и Израилю показывала, куда направлены его симпатии. Он хотел публично унизить все три силы, и ему повезло в этом отношении. При развертывании чрезвычайных сил ООН в вакууме, созданном после вывода войск трех стран, он подчеркивал, что это выполняется с благоволения и разрешения Египта: “основа и исходный пункт - это признание Генеральной Ассамблеей полных и неограниченных суверенных прав Египта” [103]. Следовательно, они могли быть выведены после обычной просьбы Египта - право, которым он воспользовался в 1967 г., когда счел себя достаточно сильным для сокрушения Израиля. Таким образом, Хаммаршельд завещал своим наследникам еще одну ближневосточную войну.

Алжир был классическим примером такого перелома. Он всегда был не столь французской колонией, сколь средиземноморским местом для заселения. В 30-е годы девятнадцатого века там имелось только 1,5 миллиона арабов, и их число уменьшалось. Средиземноморские народы перемещались с северных берегов к южным - туда, где, казалось, существовал вакуум. Для них большое внутреннее море было одним целым, и они имели такие же права на его берега, как и любой другой, лишь бы могли оправдать свое существование созданием благосостояния. И они сделали, это: увеличили обрабатываемую землю с 2000 квадратных миль в 1830 г. до 27 000 в 1954 г. [104]. Из этих “черноногих” (название колонистов в Алжире) только 20 процентов были французами по происхождению (включая корсиканцев и эльзасцев). На западе преобладали испанцы, на востоке - итальянцы (и мальтийцы). Но растущее процветание привлекло и других: кабилов, шауйя, мзаб, мавританцев, турок и чистых арабов, пришедших с гор - с запада, с юга, с востока. Французские медицинские службы практически ликвидировали малярию, пятнистый и брюшной тиф и значительно уменьшили процент детской смертности среди неевропейцев. В 1906 г. мусульманское население подскочило до 4,5 миллионов, в 1954 - до 9 миллионов. К середине 70-х годов оно снова выросло более чем в два раза. Если население Франции увеличивалось бы такими же темпами, то достигло бы 300 миллионов в 1950 г. Французская политика “ассимиляции” оказалась бессмыслицей, так как к 2000 г. алжирские мусульмане составляли бы более половины населения Франции, и скорее Алжир “ассимилировал бы” Францию, нежели наоборот [105].

К 1950 г. не было достаточно “черноногих”, чтобы можно было рассчитывать на выживание в долгосрочном аспекте или хотя бы на образование анклава. Только третья часть из 900 000 (наверное, 9 миллионов - см. выше?) жителей Алжира были европейцами. Только в Оране их было большинство. Даже в Митидже, самой густо населенной колонистами части, земля на фермах обрабатывалась с помощью мусульманской рабочей силы. В 1914 г. 200 000 европейцев существовали благодаря своей земле, в 1954г. их число было лишь 93 000. В 50-е годы большинство “черноногих” работали на обычной, плохо оплачиваемой работе в городах, которую и арабы могли выполнять с таким же успехом. Социальная структура представляла собой архаический пирог из расовых предрассудков: “Французы презирают испанцев, которые презирают итальянцев, которые презирают мальтийцев, которые презирают евреев и все вместе презирают арабов”[106]. Не было и намека на равенство возможностей – в 1945 г. 200 000 европейских детей ходили в 1400 начальных школ, в то время как 1 200 000 детей мусульман ходили в 699 школ. Учебники начинались словами: “Наши прадеды, галлы...”.

Но более серьезный обман существовал в избирательной системе. Реформы, принятые во французском парламенте, или вообще не применялись, или голоса фальсифицировались местными властями. Именно это лишало почвы под ногами многих высокообразованных мусульман с умеренными взглядами, которые действительно хотели взаимного проникновения французской и мусульманской культур. Как говорил один из самых благородных среди них - Ахмед Буменджель: “Французская республика нас обманывала. Она делала из нас дураков”. Перед Национальным Собранием он заявил: “Почему мы должны считаться с принципами французских норм морали... когда сама Франция отказывается им подчиняться?” [107] Выборы 1948 г. были фальсифицированы; то же самое произошло и с выборами в 1951 году. При таких обстоятельствах умеренные не могли исполнить эффективно свою роль. На передний план вышли люди насилия.

Это оказалось абсолютно точным. Первого ноября 1954 г, озлобленные сержанты были готовы: Бен Белла, уже опытный городской террорист, объединил свои силы с Белкасемом Кримом, чтобы объявить национальное восстание. Важно было понять, что с самого начала и до конца целью было не уничтожение французской армии. Это было невозможным. Целью было разгромить концепцию об ассимиляции и мно- горасовостн, убирая умеренных обеих сторон. Первым убитым французом быа либерал, арабофил, учитель Ги Монеро. Первой арабской жертвой был профранцузски настроенный местный губернатор Хадж Сакок. Большинство операций ФНО были нааравлены против местных лояльных мусульманских элементов: государственных служащих убивали, отрезали им языки, выкалывали глаза, а после этого к их изуродованным телам прикалывали бумажку с надписью “ФНО” [108]. Это была стратегия, впервые использованная муфтием в Палестине. В сущности, многие из командиров повстанцев служили у него. Самый способный, Мохамеди Саид, командир “Вилая-3” в горах Кабилии, который был членом “Мусульманских СС легионов” муфтия и был заброшен с воздуха в Тунис в качестве агента абвера, заявлял: “Я верил в то, что Гитлер уничтожит французскую тиранию и освободит мир”. Он все еще время от времени носил свою старую эсесовскую каску. Сред его последователей были самые жестокие убийцы двадцатого века, такие как Аит Хамуда, известный как Амируш, и Рамлан Абаи, резавший груди и гениталии во время бойни в 1945 г., тот самый, который в тюрьме читал Маркса и Майн Кампф, и чьим девизом было: “Один труп в костюме стоит двадцати трупов в униформе”. Эти мужчины, воспринявшие самое плохое, что мог предложить двадцатый век, навязали свою волю селам с помощью абсолютного террора; они никогда не использовали другого метода. Крим рассказал в одной югославской газете, что методом посвящения новобранцев было убийство указанного “предателя” (полицейский шпион или информатор), французского жандарма или колониста: “Для любого кандидата убийство означало завершение обучения”. Симпатизирующему ФНО американскому репортеру было доверено: “После того, как пристрелим ее (мусульманскую жертву), мы отрезаем ей голову и к ее уху прикрепляем ярлык, который объявляет, что это - предатель. После этого кладем голову на центральную улицу”. В письменных приказах Бен Беллы можно было прочитата: “Ликвидировать всех, кто хочет играть роль официального посредника” “Убивать каждого, кто хочет отвлечь бойцов и вдохнуть в них дух Бургибы”. И еще: “Убивайте управляющих... Похищайте их детей и убивайте их. Убивайте всех, кто платит налоги и, кто их собирает. Жгите дома сержантов действительной службы”.

Но убийцы из ФНО ненавидели по-настоящему только умеренных мусульман. В первые 2,5 года войны было убито 1035 европейцев, тогда как жертвы среди арабов составили 6352 (документированные случаи, а реальная цифра около 20 000) [109]. В тот момент умеренные могли уцелеть только в том случае, если бы они сами превратились в убийц, или если бы ушли в изгнание.

“Политический кризис должен первратиться в вооруженный конфликт посредством проведения насильственных действий, которые заставят тех, кто у власти, трансформировать политическую ситуацию в стране в военную ситуацию. Это настроит против них массы, которые с этого момента и далее восстанут против армии и полиции... Правительство может только усилить репрессии, сделав, таким образом, жизнь своих граждан тяжелее, чем когда бы то ни было… полицейский террор превратится в ежедневность... Население откажется сотрудничать с властями, и тогда они увидят, чти единственный способ решить свои проблемы - это физическая ликвидация оппонентов. Политическая ситуация в стране [тогда] превратится в военную ситуацию” [110].

Летом 1955 г. ФНО перешло к следующему этапу и восприняло тактику геноцида: убивать всех французов, не взирая на возраст и пол. Первые избиения начались 20 августа. Как всегда, они затронули и многих арабов, как например Аллуа Аббаса, племянника умеренного националистического лидера Ферхата Аббаса, который критиковал зверства ФНО. Но главной целью было спровоцировать репрессии со стороны французской армии. Например, в Айн-Абиде, недалеко от Константина, тридцать семь европейцев, десять из которых даже не достигли пятнадцатилетнего возраста, буквально были нарезаны на куски. Мужчинам отрезали руки и ноги, головы детей были разбиты, женщинам вспороты животы - одной матери была разрезана утроба, а ее пятидневный малыш убит и запихан внутрь. “Резня в Филипвилле” достигла своей цели: французским войскам в районе были отданы приказы расстрелять всех арабов и они (согласно цифрам Сустеля) убили 1273 “бунтовщика”; пропаганда ФНО раздула их число до 12 000. Это было повторением резни 1945 г. Как говорил Сустель, “старательно была вырыта пропасть, в которой потекла река из крови”. Французских и мусульманских либералов, таких как Альбер Камю и Ферхат Аббас, которые появлялись вместе на трибунах, чтобы взывать к разуму, прерывали криками с обеих сторон [115].

С этой точки зрения эксперимент Сустеля провалился. Война превратилась в соревнование по террору. Ее фокус сместился в квартал Казба города Алжира, где на каждом квадратном километре жили 100 000 алжирцев. Началось с экзекуции одного искалеченного убийцы - Ферраджа, который убил семилетнюю девочку и семерых других граждан. Командир ФНО Рамдан Абан приказал за каждого экзекутированного члена ФНО убивать по сто французских граждан. В период 21-24 июня 1956 г. его главный палач Саади Ясеф, контролирующий сеть фабрик для производства бомб и 1400 “операторов”, убил сорок девять человек. Во второй половине 1956 г. насилие постепенно начало возрастать - параллельно с развитием суэцкой авантюры. Французский мэр города Алжир был убит, и посреди похоронной церемонии взорвалась незаметно заложенная бомба. Ясеф тайно приказал всем своим операторам покинуть район, чтобы знать наверняка, что в последующих за этим суровых репрессиях пострадают только невинные мусульмане [116].

Суэцкое поражение было важным потому, что окончательно убедило армию в том, что штатские правительства не могут выиграть войну. Наследник Сустеля, социалист Ребер Лакост был согласен с этой точкой зрения. 7 января 1957 г. он предоставил генералу Жаку Массю и его 4600 солдатам абсолютную свободу действий, чтобы очистить Алжир от ФНО. Впервые все ограничения, навязанные армии, включительно и запрет на применение пыток, были сняты. Пытки были запрещены во Франции 8 октября 1789 г. Для любого, кто их применял, статья 303 Уголовного кодекса предусматривала смертную казнь. В марте 1955 г. в секретном докладе высший государственный чиновник рекомендовал использование пыток под надзором, чтобы избежать более жестоких несанкционированных мучений. В свое время Сустель отказался от такой рекомендации, Затем Массю утвердил ее и позднее сказал: “На вопрос, имели ли место пытки, я могу отдегить только утвердительно, хотя они и не были введены официально и не были законными” [117]. Доводом было то, что успешный допрос спасал жизнь главным образом арабам; что члены ФНО замучают до смерти пытками без ограничений арабов, которые предоставили информацию; а для французов имело жизненно важное значение, чго6ы их больше боялись. Вера арабов в то, что Массю действует без ограничений, развязывала им языки так же, как и мучения. Один из них, еврей-коммунист Анри Аллег, написал книгу, которая стала бестселлером и вызвала взрыв морального негодования по всей Франции в 1958 г. [118]. Массю утверждал, что допросы, проводимые его людьми, не оставляли постоянных увечий. Когда он увидел Аллега, стоявшего невредимым и здоровым на ступенях Дворца правосудия, то он воскликнул:

“Неужели мучения, которые он перенес, могут сравняться с отрезанием носов или губ, де говоря о половом члене, который стал ритуальным подарком феллахов их непокорным “братьям”? Каждый знает, то эти части тела не вырастают вновь!” [119]

Во всяком случае, она была выиграна Массю. Это был единственный случай, когда французы боролись против ФНО его методами. Алжир был очищен от терроризма. Умеренные арабы осмелились вновь повысить голос. Но победа была уничтожена новой политикой “перегруппировки” более миллиона бедных феллахов - грубая социальная инженерия, которая помогла ФНО. Кроме этого, эксперимент Массю создал невыносимое напряжение во французской системе. С одной стороны, освобождал армейские подразделения от политического контроля и, подчеркивая личность комавдиров, он стимулировал “частные армии”: полковники все чаще считали себя собственниками своих полков, как это было при монархии, и начали подводить своих генералов, не подчиняясь им. В наступившем моральном беспорядке офицеры начали чувствовать себя о6язанными прежде всего по отношению к своим солдатам, а не к государству [120].

В то же время, просочившиеся новости о том, что делает армия в Алжире, начали настраивать мнение либералов и центристов против войны. Начиная с 1957 г., многие французы пришли к выводу, что независимость Алжира, как бы она ни была неприятна, предпочтительнее тотального разложения французского общественного сознания. Итак, требование о восстановлении политического контроля над войной - включая и переговоры с ФНО - усилилось в тот момент, когда французская армия победила (по крайней мере, она так считала), благодаря утверждению своей независимости. Этот неразрешимый конфликт привел к взрыву в мае 1958 г., который возвратил генерала де Голля к власти и создал Пятую республику.

Де Голль не был колониалистом. Он считал, что время колоний прошло. Казалось, что его тело - в прошлом, но его ум был в будущем. Он заявил, что в Браззавиле в 1944 г., когда обеспечивал поддержку Черной Африки для Сопротивления, он пытался “трансформировать старые отношения зависимости в привилегированные связи для политического, экономического и культурного сотрудничества” [121]. В апатичном продолжении французского колониализма он видел непосредственный результат слабости презираемой им конституции Четвертой республики и “режима партий”, неспособного “принимать недвусмысленные решения, навязываемые деколонизацией”. “Разве можно преодолеть, - спрашивал он, - а если необходимо, и сломать основанное на сентиментальности, привычках или эгоизме сопротивление, которое неизбежно вызовет такое начинание?” Результатом были колебание и непостоянство, сначала в Индокитае, потом в Тунисе и Марокко, и, наконец - в Алжире. Естественно, говорил он, в армии “растет возмущение против политической системы, представляющей воплощение нерешительности” [122].

Решительный удар был спровоцирован, вероятно преднамеренно, решением ФНО, принятым 9 мая 1958 г., “экзекутировать” трех французских солдат за “пытки, изнасилование и убийство”. Спустя четыре дня белые студенты штурмовали здание правительства, в Алжире. Массю спросил Лакоста, который сбежал во Францию, разрешают ли ему стрелять по белой толпе. Такого разрешения ему не дали. В тот же вечер левонастроенная аудитория бурно аплодировала пьесе Брехта, направленной против генералитета [123]. В действительности никто не был готов сражаться за Четвертую республику. В Алжире генералы взяли верх и призвали де Голля вернуться. Около 30 000 мусульман пришли к зданию правительства, чтобы продемонстрировать свое одобрение. Они пели “Марсельезу”, а солдаты пели “Песню африканцев”; спонтанная демонстрация в поддержку французской цивилизации и против варварства ФНО. Массю сказал: “Скажите им, что Франция никогда их не бросит” [124].

Но когда генералы звали де Голля, они лгали - в нем они видели только таран, который раздавит республику, после чего они возьмут власть в свои руки. Де Голль считал, что Алжир нельзя сохранить, и что он только уничтожит французскую армию. В действительности он убоялся, что может произойти и кое-что страшнее этого.

24 мая отряд из Алжира высадился на Корсике. Местные власти приняли его с разпростертыми объятиями. Присланная из Марселя полиция позволила разоружить себя. Де Голль взял на себя командование, чтобы предотвратить вторжение во Францию, которое вероятно имело бы успех или вызвало бы гражданскую войну. Он проводил зловещую аналогию с испанской катастрофой 1936 г. Он считал, что это окончательно бы уничтожило Францию как великую цивилизованную силу. Если уж Париж стоит одной мессы, то сама Франция стоит много лжи.

Итак, после взятия власти он отправился в Алжир, чтобы “лгать”. 4 июля он сказал приветствующей его толпе колонистов в Алжире: “Я вас понимаю”.

“Я им бросил эти слова, - писал он, - которые выглядели спонтанными, но были точно продуманными, для того, чтобы воспламенить их энтузиазм, не заставлять меня идти дальше, чем мне бы хотелось” [125] В предыдущем году он говорил в личной беседе: “Конечно, независимость придет, но они слишком глупы, чтобы осознать это”

“Да здравствует французский Алжир!” - кричал он публично в июне 1958г. а наедине: “Африка потеряна и Алжир вместе с ней”. Он называл французский Алжир “разрушенной Утопией”. Публично продолжал внушать уверенность колонистам и армии: “Независимость? Спустя двадцать пять лет” (октябрь 1958 г.); “Французская армия никогда не покинет эту страну, и я никогда не буду вести переговоры с этими людьми из Каира и Туниса” (март 1959 г.); “В Алжире не будет Дьен Бьен Фу. Мятеж не сможет выгнать нас из этой страны... Как можете верить лжецам и заговорщикам, которые говорят вам, что давая право свободного выбора алжирцам, Франция и де Голль покинут вас, уйдут из Алжира и преподнесут его бунтовщикам?” (январь 1960 г.); “Независимость... глупости, чудовищно” (март 1960 г.) [126].

Между тем он укреплял свои позиции в государстве. 28 сентября 1958 г. французы приняли конституцию Пятой республики, сосредоточившей власть в руках президента. 21 декабря его выбрали президентом. Тот же самый референдум, который создал конституцию, дал право всем заморским территориям Франции выбирать между присоединением и отделением. Так идея о согласии стала всеобщей. Один за другим де Голль уничтожал или устранял людей, которые привели его к власти. В феврале 1960 г. он потребовал и получил “специальные нолномочия”. Спустя четыре месяца начал тайные переговоры с лидерами ФНО. В январе 1961 г. он провел референдум, который предлагал Алжиру свободу в содружестве с Францией, и результатом было сокрушительное “Да”. Это был конец “Французского Алжира”, и этот конец заставил его экстремистских защитников выйти на улицу с бомбами в руках.

Больше времени ушло на то, чтобы справиться с белым терроризмом - ОАС. Эта организация действовала с полной силой более года, используя бомбы, пулеметы и гранатометы. Погибло более 12 000 штатских (в основном мусульмане) и около 500 полицейских и служащих служб безопасности. Это явление было яркой иллюстрацией ужасающей способности насилия разлагать морально. Конечно, во многих отношениях организация была зеркальным отражением ФНО. 23 февраля 1962 г. ее командир - генерал Салан, сделавший выдающуюся карьеру доблестного воина, издал приказы…

“…о генеральном наступлении... Систематическое открытие огня против CRS и подразделений жандармерии. Против их бронированных машин бросать “коктейли Молотова”... днем и ночью... Цель - уничтожение лучших членов свободных профессий среди мусульман, так чтобы заставить мусульманское население обращаться к нам... парализовать тех, кто у власти и лишить их возможности.. употреблять свою власть. Жестокие действия распространять по всей территории... против произведений искусства и всего того, что является функцией власти, так чтобы привести к максимальной общей нестабильности и полному параличу страны” [127].

Но нравственный распад не ограничился только ОАС. Для того, чтобы победить их и защитить самого де Голля (которого два раза чуть не убили), государство создало свои официальные террористические группы, которые безнаказанно и массово убивали и пытали заключенных [128]. В этом случае ни либеральная Франция, ни международная общественость не сказали ни слова в знак протеста. Терроризм ОАС окончательно погубил идею о белом заселении. В конце 1962 г. Бернар Трико, ближайший советник де Голля, докладывал из Алжира: “Европейцы... так настроены против всего, что подготавливается, и их отношения с большинством мусульман так испорчены, что... главное сейчас организовать их возвращение” [129]

Конец наступил в марте 1962г. в виде оргии убийств и нетерпимости. Мусульманская толпа, почуявшая запах победы, уже грабила Большую синагогу в сердце Казбы, опустошая ее, разрывая скрижали Торы, убивая еврейских служащих и расписывая стены мелом “Смерть евреям” и другими нацистскими лозунгами. 15 марта ОАС ворвалась в социальный центр Жермена Тильона, в котором учились дети с замедленным развитием, вывела шестерых мужчин и начала стрелять в них, начиная с ног, пока не умертвила их. Одним из этих мужчин был Мулуд Фераун, друг Камю, который называл его “последним живым умеренным”. Он писал: “Во мне живет француз, во мне живет и кабилец. Но я прихожу в ужас от тех, кто убивает... Vive la France, такая, какую я всегда любил! Vive l'Algerie, такой, каким, я надеюсь, он станет! Позор преступникам!” [130].

Прекращение огня против ФНО 19 марта 1962 г. вызвало новый взрыв убийств со стороны ОАС: были убиты восемнадцать жандармов и семеро солдат. Командующий французскими войсками генерал Айлере ответил на удар, разрушив последнюю цитадель Algerie-franfaise - рабочий квартал Баб-эль-Уэд, в котором жили 60 000 “черноногих”. Он атаковал его пикирующими бомбардировщиками, оснащенными ракетами, танками, стреляющими прямой наводкой, и 20 000 пехотинцами. Это было повторением подавления Парижской коммуны в 1870 г., но этот эпизод не фигурирует в марксистских учебниках [131]. Началось бегство во Францию. Много больниц, школ, лабораторий, нефтяных терминалов и других свидетельств французской культуры и предприимчивости - включая библиотеку Алжирского университета - были преднамеренно уничтожены. Около 1 380 000 человек (среди них и мусульмане) навсегда покинули страну. В 1963 г. из большой исторической средиземноморской общности осталось только около 30 000 человек [132].

Эвианские соглашения, согласно которым Франция решила уйти, содержали много пунктов-условий, целью которых было сохранение ее престижа. Они были бессмысленными. Это было чистой капитуляцией. А для 250 000 мусульманских чиновников не была предусмотрена защита даже на словах. Многие из них были скромными людьми, которые продолжали верой и правдой служить Франции до самого конца. Де Голль был слишком занят спасением Франции, избавляя ее от ужаса, чтобы подумать о них. Когда представитель мусульман, в чьей семье уже десять человек были убиты ФНО, сказал де Голлю, что при самоопределении “пострадаем мы”, он холодно ему ответил: “Да, ну что ж, пострадаете”

Кто знает? Непроглядный мрак спустился над многими чертами нового Алжира, мрак, который до сих пор не рассеялся. Ложь продолжалась до самого конца. “Франция и Алжир, - говорил де Голль 18 марта 1962 г., - будут идти в ногу, как братья, по пути к цивилизации”[134]. Истиной было то, что новое государство было обязано своим существованием использованию неограниченной и самой широкомасштабной жестокости. Ее режим, состоявший главным образом из преуспевших бандитов, быстро избавлялся от тех, которые были воспитаны в западных традициях; все они были мертвы или в изгнании к середине 60-х годов.

Ровно через двадцать лет после подписания соглашения о независимости, сам Бен Белла - один из самых главных, подписавших его, и первый президент Алжира, обобщил первые два десятилетия независимости. Он заявил, что конечный результат был “полностью негативным”. Страна была “разрушена”. Ее сельское хозяйство было “уничтожено”. “У нас ничего нет. Никакой промышленности - только утиль”. Все в Алжире было “коррумпированным снизу до верху” [135]. Без сомнения, резкость Бен Беллы была продиктована тем, что он провел большую часть прошедших лет в тюрьме, посаженный своими революционными товарищами. Но сущность его оценки достаточно точна. И, к несчастью, новый Алжир не сохранил преступления при себе. Он стал в продолжении многих лет главным убежищем международных террористов любого толка. Африка была заражена болезнью большого морального упадка. Был дан пример общественных преступлений и беспорядков, который будет повторяться по всему этому огромному и трагическому континенту, ставшему сейчас хозяином своей судьбы.