Эксперимент над половиной человечества

Летом 1966 г. официальная пекинская печать сообщала о том, что 16 июля под руководством и при участии семидесятилетнего председателя Коммунистической партии Китая (КПК) Мао Цзэ-дуна организован массовый заплыв по реке Янцзы. Были опубликованы довольно размытые фотографии, на которых над водой виднелось что-то похожее на его большую круглую голову. В статьях сообщали, что Мао проплыл почти десять миль за время немногим более шестидесяти минут, и описывали его как "кипящего энергией и с молодецким духом" [1]. Это было одно из чудес, которые произошли в Китае за четверть века с момента прихода Мао к власти до его смерти в 1976 г. Существовало широко распространенное мнение, что Китай успешно справляется с экономическими проблемами, возникающими перед крупными, отсталыми и перенаселенными государствами, и делает это при полном воодушевлении и национальном согласии.

Но под грубой внешностью билось сильное, даже дикое, романтическое сердце. Вероятно справедливо, как утверждал Сталин в 1949 г., что Мао вообще не был настоящим марксистом: "Он не понимает самых элементарных марксистских истин"[9]. Хотя он и использовал марксистские формулировки и даже считал себя, большим марксистским мыслителем, превосходящим достойных презрения наследников Сталина, Мао, практически, никогда не пользовался объективным марксистским анализом. Мао вообще не верил в "объективные ситуации". Он считал, что все находится в мозгу. Его можно было назвать геополитическим Эмилем Куэ,

Мао утверждал, что "не существует непроизводительных районов, а существует непроизводительная мысль... Существуют непроизводительные методы обработки, но нет бедной земли" [11]. Это презрение к объективной действительности объясняло его готовность принять перспективу ядерной войны и его убеждение в том, что Китай выйдет из этой войны победителем. "Восточный ветер сильнее западного, - сказал он в 1957 г. - Если империализм настаивает на войне, у нас нет другой альтернативы, кроме как собраться и бороться до конца, чтобы продолжить свое строительство" [12]. В том же году в Москве он потряс своих друзей коммунистов этим же доводом: "Мы можем потерять более 300 миллионов человек. Ну и что? Война есть война. Пройдут годы, и мы возьмемся за "такое производство детей, какого еще не было" (по словам Хрущева Мао "употребил неприличное выражение")[13]. Позже он говорил так же и о войне с Россией: "Даже если она продолжится вечно, небо от этого не упадет, деревья будут расти, женщины будут рожать и рыбы будут плавать" [4]. Похоже, что всю свою жизнь он верил в то, что настоящая движущая сила истории не столько в созревании классов (что могло быть внешним выражением), сколько в героической решительности. Он считал себя олицетворением ницшеанского сверхчеловека.

В Китае появился Мао Цзэдун.

Его круглое солнцеобразное лицо смотрело с огромных плакатов и, подобно солнцу, летом 1966 г. он появлялся на заре, чтобы инспектировать миллионы хунвейбинов. Эти случаи, а их было восемь за несколько недель, позволили "солнцу" озарить 11 миллионов и очень напоминали митинги в Нюрнберге. Хунвейбины ритмично. скандировали маоистские лозунги, а Линь Бяо (очень напоминая Геббельса) выкрикивал: "Сломим стоящих у власти агентов капитализма!Сломим реакционно-буржуазные органы власти!Выгоним всех дьяволов и злых духов!Избавимся от четырех старых предрассудков:старого мышления, старой культуры,старых обычаев и старых навыков.Идеи Мао Цзэдуна должны руководить вашим духом и преобразить его!Сила духа преобразит материю!"(18 августа 1966 г.) [16]. Идеи Мао были “солнцем нашего сердца, корнем нашей жизни”, источником силы, его идеи - это компас и духовная, пища, они - большая палка в руках золотой обезьяны, яркий луч света, изгоняющий чудовищ и оборотней, ряд волшебных зеркал, выявляющих демонов, а сам Мао - источник всей мудрости”. Революция и ее достижения были, так сказать, гигантской формой идей Мао, так как “все наши победы являются победами идей Мао Цзэдуна"[17]. Красная книжечка играла роль “Майн Кампф” и, так же как и Гитлер, Мао использовал строевую подготовку, большие оркестры и lson et limiere, чтобы вызвать у толпы истерику и ослепление. На митингах в 1966 г. оркестры из тысячи человек играли "Алеет восток", а в фильме о Девятом национальном съезде КПК показывали делегатов в Большом народном зале, высоко держащих Красные книжечки, подскакивающих в экстазе, со слезами на глазах, кричащих и воющих подобно животным [18]. Полные злобы оскорбительные ругательства Мао и его свиты использовались, чтобы вызвать яростное и бескомпромиссное насилие, очень напоминающее антисемитизм Гитлера. Основное, что делало похожими Мао и Гитлера, - это ощущение нехватки времени. Мао был очень нетерпеливым человеком. Ему не хватало спокойного стоицизма, с которым Сталин добивался своих целей и преследовал, людей, которых ненавидел. Мао, как и Гитлер, хотел подстегнуть историю. Он считал, что его наследники будут жалкими и малодушными трусами и, если при его жизни дела не будут доведены до конца, то они вообще не будут выполнены никогда. Он постоянно ощущал за спиной дыхание быстрокрылой колесницы времени, и его торопливость находила выражение в чрезвычайной и ненасытной страсти к драматизму. В некотором смысле Мао так и не прошел путь от революции до администрации. Ему не хватало бюрократического оптимизма Сталина. Для него история была всемирной пьесой, последовательностью игровых эпизодов, в которых он был актером, режиссером я зрителем. Едва с шумом падал занавес после очередной сцены типа "Великий поход" или, например, "Падение Гоминьдана", как ему уже не терпелось поднять, его снова и начать действие еще быстрее и динамичнее, чем предыдущее. Из-за этого управление Мао было похоже на потрясающую мелодраму, иногда вырождавшуюся в фарс, но всегда, трагичную в самом глубоком смысле слова, потому что то, что он делал, не было театром, а было огромной серией экспериментов над сотнями миллионов реальных, живых, страдающих людей. Первая драма после разгрома Гоминьдана, похоже, разыгралась к концу 1950 г.

“Земельная реформа”

С самого начала земельная реформа, введенная на юге законом 1949 г., не была радикальной. Речь Линь Бяо, произнесенная 14 июля 1949 г., приостановила все. Благосклонный термин "зажиточное среднее крестьянство" заменил "богатых крестьян". Для стимулирования инициативных крестьян были придуманы новые категории типа "просвещенное мелкое дворянство" и "мелкие землевладельцы" [19]. Затем Корейская война дала Мао Повод для первого послевоенного катаклизма. В 1951 г. (и, особенно, в 1952-1953 г.г.) земельная реформа постоянно ускорялась и внедрялась с нарастающей жестокостью. Проводилась "кампания против трех" и последовавшая за ней "кампания против пяти". Двадцать первого февраля 1951 г. вступили в силу новые "Правила наказания контрреволюционеров", которые предусматривали смертную казнь и пожизненное заключение за широкий круг "преступлений". Во всех больших городах проводились массовые митинги, на которых публично изобличались и осуждались "враги" общества. Только в Пекине за несколько месяцев прошло 30 000 таких митингов, в которых участвовало 3 миллиона человек. Каждый день газеты публиковали длинные списки с именами казненных "контрреволюционеров". В 1951 г. было объявлено, что за первые шесть месяцев рассмотрены 800 000 случаев (позже Чжоу Эньлай сказал, что 16,8 процента получили смертный приговор, а это составляет 135 000 казней или 22 000 в месяц, что являлось высоким показателем даже по самым низким стандартам Сталина). Общее количество убитых во время первой послевоенной "пьесы" Мао, возможно, достигло 15 миллионов, хотя цифра от 1 до 3 миллионов кажется более правдоподобной [20].

Эта гигантская социальная инженерия сопровождалась первым опытом Мао по инженерии умов или промыванию мозгов, который он назвал "реформа мышления". Реформа была направлена на замену традиционного почитания семейства сыновним почитанием государства в качестве основной моральной ценности нации, и вознесение фигуры Мао в символ отца [21]. Мао определил "реформу мышления" (23 октября 1951 г.) как предварительное жизненно важное условие для "решительного демократического преобразования и прогрессивной индустриализации нашей страны". Он дал толчок к всенародному "Движению по изучению идей Мао Цзэдуна". Те, кто отказывался его принять, были заклеймены как "поклонники Запада" и "перевоспитывались" в тюрьмах, где человека часто заковывали в тяжелые, причиняющие боль, кандалы [22]. Но драма не ограничилась только жертвами "земельной реформы" и теми, кто критиковал методы ее внедрения. Большая часть из восьми "против" была направлена против торговцев, руководителей промышленности и бюрократов, то есть кампания практически охватывала всю нацию. Эта пьеса отшумела, как и последующие пьесы Мао, когда он терял интерес или доверие к результатам, или когда становились очевидными катастрофические последствия, выражавшиеся в спаде производства в сельском хозяйстве и в голоде. Но в 1955.г. он вдруг объявил ускорение темпов коллективизации и национализацию всех торговых и промышленных предприятий, еще находившихся в частных руках. 1955 год был объявлен "решающим годом борьбы между социализмом и капитализмом." [231. И эта кампания была направлена на изменение направления мышления: "бедные крестьяне" должны были взять на себя "контроль", а затем "укрепить единство" со "средними крестьянами" и даже с более "богатыми, чем средние крестьяне", чтобы противостоять "проникновению контрреволюционеров", "мошенников" и "дьяволов".

“Сто цветов”

Эти запутанные события или неудачные мини-драмы нужно рассматривать на фоне растущего недовольства Мао наследниками Сталина в Москве. Он не любил Сталина и не ладил с ним - в ответ на смерть Сталина он спровоцировал в феврале 1954 г. самоубийство (или убийство) Као Кана, сталинского агента и председателя Государственного планового комитета. Но он резко возражал против "десталинизации" как попытки оправдать коллективные ошибки характером одного человека. Он считал лицемерием речь Хрущева на закрытом пленуме в 1956 г., в которой тот заклеймил сталинизм. Все, в том числе и Хрущев, по уши погрязли в сталинских преступлениях. "Какую роль отводит себе Хрущев, - вопрошал Мао, - когда бьет себя в грудь, стучит по столу и ругается во весь голос"? Кто сам Хрущев - "бандит" и "убийца"? Или просто "дурак" и "идиот"? [26] Вероятно Мао опасался, как бы кампания против "культа личности" в Москве не задела и его. В глубине души он чувствовал, что явная интеллектуальная бедность московского руководства играет на руку его претензиям стать идейным руководителем блока теперь, после смерти Сталина. Мао решил удивить товарищей и на востоке и на западе очевидной дерзостью своего очередного хода, и в сентябре-октябре 1957 г. объявил новую "пьесу" – “Большой скачок” вперед, который он предпринял весной следующего года, придав ему большую гласность.

“Большой скачок”

Вероятно, “Большой скачок” был чистейшим выражением хронического нетерпения Мао, его веры в превосходство разума над материей, его убеждениям в том, что при наличии воли веку чудес не будет конца. Он хотел одним махом очутиться в коммунизме, причем на том его этапе, когда государство "отомрет". Свое страстное желание уплотнить историческое время он проектировал на крестьянах: они "бедные и простые", и это "хорошо - бедные люди хотят перемен, хотят действовать, хотят революции. А на чистом листе бумаге пятен нет, и на нем можно написать самые новые и самые красивые слова" [27]. Как опыт социальной инженерии “Большой скачок”, даже по стандартам Мао, был импульсивным безрассудством. Он оправдывал его тем, что Сталин ходил "только на одной ноге", то есть создал отдельные индустриальные и сельскохозяйственные зоны, каждая из которых была обособленной и одноногой. Китай же начнет "ходить на двух ногах", идя прямо к самообеспечивающимся коммунам (историческая модель взята с Парижской коммуны 1870 г.), каждая из которых имеет свои промышленные, сельскохозяйственные и обслуживающие секторы и ополчение для обороны: "единство труда и оружия" [28].

В самом Китае “Большой скачок” был с шумом остановлен 23 июля 1959г., когда Мао резко опустил занавес, заявив: "Был создан большой хаос; ответственность беру на себя" [30]. Но последствия драмы имели свою непреодолимую инерцию. 1959 год был годом природных бедствий, которые в сочетании с искусственными бедствиями - результатами “Большого скачка” - вызвали голод, сравнимый со сталинской катастрофой 30-х годов.. Голод продолжался вплоть до 1962 г. [31]. До сих пор мир не знает, что произошло с китайским сельским хозяйством за эти ужасные годы. Сталелитейная промышленность была разрушена, и ее пришлось восстанавливать с нуля, сельское хозяйство реорганизовали еще раз, восстановив кооперативы, а количество коммун уменьшилось до 2 000. Но потери урожаев и в животноводстве были невосполнимы. Люди просто голодали. Можно только догадываться, сколько миллионов умерло в результате “Большого скачка” - точные данные не сообщались.

Похоже, что катастрофа “Большого скачка” израсходовала большую часть политического капитала, который Мао и его коллеги накопили за время успешной революционной войны. Он никогда не имел верховной и единоличной власти Гитлера или Сталина по двум причинам: не поддающиеся решению китайские проблемы, отсутствие централизации и современных коммуникаций, а также отсутствие таких масштабных аппаратов террора, как КГБ и Гестапо-СС. Партия была более обособленной регионально, чем в России; в частности, существовала глубокая поляризация между консерватизмом Пекина и радикализмом Шанхая. После падения занавеса в драме 1959 года Мао некоторое время избегал театральности; казалось он "отдыхал". С этого момента началась "борьба между двумя линиями", тогда временный перевес имели "ревизионисты". Они никогда уже не позволили Мао трогать непосредственно производственный процесс, ни в сельском хозяйстве, ни в тяжелой промышленности. Вместо этого он занялся культурой и образованием, хотя никогда не любил мандаринизм или культурную элиту. В некотором смысле он ненавидел "цивилизацию" так же, как ненавидел ее и Гитлер. Но в Китае цивилизацию представлял не международный еврейский заговор, а мертвая рука, непомерная и ненавистная тяжесть 4000-летней истории. В этом смысле его революция, по видимому, ничего не изменила и, как считал Мао, именно из-за этого неуспеха в культуре “Большой скачок” оказался неосуществимым.

Прелюдия “Культурной революции”

В то время Китаем практически управлял триумвират: Мао, государственный глава Лю Шаоци, отвечающий за партию и, особенно, за аппарат в Пекине, и главнокомандующий армией Линь Бяо. Мао не хотел лично начинать новую пьесу, и поставил в центр сцены свою супругу, актрису кино Цзян Цинь. Она была хорошо подготовлена для главной роли в пьесе, которая позднее получила название "Культурная революция". Слабость к актрисам была типична для романтизма Мао. У него, например, был роман с известной Лили By. Его тогдашняя супруга Хо Цзу-чен узнала об этом, расшумелась и получила развод в специальном суде Центрального комитета, который позже сослал обеих женщин [34]. В мае 1939 г. Мао женился на Цзян Цинь, которая в 30-е годы была актрисой в Шанхае под артистическим псевдонимом Лань Пинь. По ее словам, она была актрисой с тринадцатилетнего возраста, в девятнадцать стала членом партии, и ей было двадцать три года, когда Мао, увидев ее в Лиане, предложил ей бесплатный билет на лекцию, которую читал в Институте марксизма-ленинизма [35]. Но по другим сведениям, она была намного старше и выходила замуж в 30-х годах в Шанхае три, если не четыре раза, имела много романов в мире кино и заработала много ненависти и врагов.

Первые двадцать лет замужества Цзян Цинь держалась, или ее держали, на заднем плане. В Китае существовало глубоко укоренившееся подозрение к женщинам в политике, которое можно назвать "синдромом вдовствующей императрицы". В начале 60-х годов выглядело необычно, что Ван Каймей, супруга главы государства Лю, позволяла себе модно одеваться, носить жемчуг и даже танцевать (она родилась в США), когда сопровождала супруга при визитах за границу. Возможно, это возбудило зависть Цзян. Она стала центром группы недовольных псевдоинтеллектуалов, несостоявшихся писателей и второсортных актеров и режиссеров, в основном из Шанхая, которые стремились возглавить искусство и радикализировать его. Для осуществления этой "линии" партия дала им определенный мандат. В 1950 г., следуя культурным чисткам Жданова в Советской России, в Китае сформировали "бюро по реформам в опере". Бюро черпало вдохновение от одной театральной группы, основанной в 1931 г. в Академии Красной армии, и от так называемого "Китайского батальона синих блуз", который использовал театр импровизаций для пропаганды идеологии с подвижной сцены. В 1932 г. в Пекинском народном театре искусства была показана "модерная" дидактическая драма [36]. Но из этого почти ничего не получилось. В 60-е годы на театральных подмостках доминировала китайская классика, а многие независимые театры процветали, играя Ибсена, 0'Нила, Шоу, Чехова и работая по системе Станиславского [37].

Группа Цзян - Лига левых драматургов - с трудом осуществляла свои постановки и даже была заподозрена в троцкизме [38]. Судя по всему, ей удалось протащить на китайскую сцену, уже раздираемую присущими марксизму-ленинизму сектантскими разногласиями, дух театральной вендетты.

Цзян Цинь осуществила свой прорыв в июне-июле 19б4 г., когда расстроенный Мао разрешил ей организовать в Большом народном зале Фестиваль пекинской оперы на современные темы. Были показаны 37 новых опер (33 из них о революции и четыре - о более ранних восстаниях), исполненные двадцатью восемью пролетарскими составами из девятнадцати провинций. Что самое удивительное, Мао позволил ей произнести речь - первую речь, произнесенную женщиной, с момента его прихода к власти. В речи она сказала, что в Китае 3 000 профессиональных театральных коллективов, 90 из них, предположительно, занимаются "современной" драмой. Но независимо от этого, на сцене преобладают старые темы, герои и героини, "императоры, принцы, генералы, министры, ученые и красавицы, а надо всеми духи - и чудовища". "В нашей стране более 600 миллионов рабочих, крестьян и солдат" против "горстки землевладельцев, богатых крестьян, контрреволюционеров, вредных элементов, правых и буржуазии". Почему же театр должен служить этому меньшинству, а не 600 миллионам? Она предлагала повсеместное исполнение "опер-образцов" таких, как “Нападение на батальон Белого Тигра” и “Взятие Тигровой горы стратегией” [39]. Ни одна из них не была положительно встречена в Пекине - в сокровищнице и хранительнице китайской культуры. Мэр и партийный руководитель Пекина, ультрамандарин Пэн Чжэн, сказал, что ее оперы "все еще ходят в штанишках с разрезом сзади и сосут палец". Никому не нравилась и ее новая манера звонить своим оппонентам и критикам, чтобы "бороться с ними". Когда она попросила Пэна дать ей оперную труппу, .."чтобы реформировать по-своему", и показала ему новую революционную оперу, которой она намеревалась осуществить реформу, он категорически ей отказал, вырвал из ее рук партитуру и отправил ей вызов "занять более сильную позицию" [40].

Ее более сильным ходом было убедить Мао оставить Пекин и провести в Шанхае большую часть 1965 г. Там ему пришло множество идей: ненависть к Советской России и ее лидерству, к новому классу буржуазных бюрократов, которые провалили его “Большой скачок”; желание стареющего героя снова привлечь молодежь, презрение к формальному образованию, отвращение к людям, процветающим благодаря мандаринизму, зависть к Лю Шао-ци. В 1962-1966 г.г. были проданы. 15 миллионов экземпляров книги Лю “Как быть хорошим коммунистом”, то есть столько же, сколько и книг Мао. Официальные передовицы призывали товарищей изучать произведения Лю наравне с Мао. Они жестоко поссорились по поводу провала “Большого скачка” [41]. Таким образом, к амбициям несостоявшейся актрисы присоединились муки обиженного автора. Мао перестал читать пекинский “Народный ежедневник” (Жэньминь жибао), перейдя на газету вооруженных сил “Ежедневник освободительной армии” (Цзэфань цзюнь жибао). Он готовился к новому драматическому взрыву. Мао мрачно откровенничал перед Андре Мальро: "Я один с массами - выжидаю". Подмазывающемуся французскому послу, который сказал ему, что молодежь - за него, Мао ответил: "То, что видите Вы, представляет лишь одну сторону ситуации - вам не видна другая сторона". Группе албанцев он сказал, что новая русская привилегированная элита произошла из литературных и артистических кругов, то же самое делается и в Китае: "Почему в Пекине так много артистических и литературных ассоциаций? Дел у них немного... Лучшие выступления - в армии, за ними идут местные труппы,.. а пекинские хуже всех." Группе плановиков заявил, что официальные культурные группы "просто пересажены из Советского Союза... все управляются иностранцами и мертвецами". Пекинская Академия наук была, по его мнению, "сказочным царством", населенным "любителями старины", которые "читают нечитабельные журналы" [42]. Он надеялся ни. земную, сельскую армию. Уничтожил начальника штаба Ло Жуй-цина якобы за просоветскую деятельность. Настроил главнокомандующего армией Линь Бяо против Лю и его пекинской "клики". То, чему только предстояло случиться, приобрело свое очертание, когда он дал разрешение Цззян Цинь провести в Шанхае "Форум по работе в области литературы и искусства в вооруженных силах". Перед открытием форума нервный Линь инструктировал своих высших офицеров:

После того, как армия встала за его спиной, Мао перешел в атаку. Настоящий детонатор так называемой "Культурной революции" был связан с его задетым честолюбием - реакцией Мао на пьесу “Хай Жуй уволен”, которая фактически была написана в 1961 г. Ву Ханом, заместителем мэра Пекина и официальным мандарином [44]. В ней рассказывалось об одном честном чиновнике времен династии Мин (Династия, управлявшая Китаем с момента его освобождения от татаро-монголов с 1368 по 1644 г., когда к власти пришли маньчжуры), который не был согласен с императорской земельной политикой и был несправедливо наказан за свою откровенность. Когда, наконец, Мао посмотрел эту пьесу, он не мог не воспринять ее как явную атаку против себя, бесспорно инсценированную Лю и раздражавшую еще тем, что провалы в сельском хозяйстве, в которых его обвиняли публично, были фактом. Его атака началась с рецензии на пьесу в шанхайском ежедневнике “Литературные течения” от 10 ноября 1965 г. Вернувшись в Пекин в конце года, он встретился с советским председателем Совета Министров Алексеем Косыгиным и с насмешкой спросил его, придет ли Советская Россия на помощь Китаю, если Америка, воюя с Вьетнамом, нападет и на него. Косыгин не ответил. Но Мао откровенно признался ему, что поссорился со своими коллегами. В сущности, он почти не пытался скрыть назревавший взрыв. Вернувшись в начале следующего года в Шанхай, он, в присутствии ошарашенной делегации японских коммунистов, оскалился на Дэн Сяо-пина и других высокопоставленных коллег за то, что они были "мягкими с Россией", назвав их "людьми из Пекина с дрожащими коленками". Японцы "сконфузились от удивления" [45].

Шестнадцатого мая Цзян Цинь, став уже духовным вождем группы активистов, в основном из Шанхая, которых Мао официально назначил ответственными за Культурную революцию, издала первое циркулярное письмо. Оно атаковало "ученых-тиранов", говоривших на непонятном языке, с целью заглушить классовую борьбу и не допустить в академию.политику, использовав при этом заблуждение, что "перед истиной все равны". Шестой пункт в нем был откровенным призывом к вандализму: "Председатель Мао часто говорит, что нет созидания без разрушения. Разрушение означает критику и осуждение, а это означает революцию". “Женьмин жибао” и другие пекинские газеты отказались это опубликовать. Спустя два дня Линь Бяо произнес примечательную речь о силе Политбюро, анализируя историю государственных переворотов. Повторяя Геббельса, он утверждал, что нельзя устоять против союза силы и пропаганды: "Захват политической власти зависит от винтовок и от чернильниц". А для чего служит власть? "Политическая власть - это инструмент для подавления одного класса другим. Абсолютно тоже самое и в революции и в контрреволюции. Я считаю, что политическая власть - это власть подавлять других" [47].

Насилие среди учащихся и политические перемены в Китае были уже давно взаимосвязаны. Студенческие восстание в Пекине воспламенили "Движение 4-го мая" в 1919 году и "Движение 9-го декабря" в 1935 г. Подобные волнения имели место и во времена "ста цветов", и были подавлены (всеми, кто активно реагировал на "кивок" Мао, в том числе Дэном, и Лю) ценой увольнения в 1957-1958 г.г. 100 000 учителей [48]. Но теперь размах был совсем другим. При населении в 800 миллионов Китай имел 90 миллионов учащихся в начальных школах, 10 миллионов - в средних и 600 000 в вузах [49]. Первые хунвейбины появились 29 мая. Это были двенадцати-тринадцатилетние ученики средних школ, носившие на рукавах хлопматобумажные красные повязки с желтыми знаками "Хун Вей Бин" (Красные стражи). Их первым делом была атака против университета Цинь-хуа [50]. Вскоре к ним присоединились дети разных возрастов, студенты и, самое важное, члены Молодежного союза КПК, которые, с одобрения Мао, взбунтовались против своего официального руководства, и чьи банды завладели улицами. В начале лета вся система образования замерла, так как преподаватели и учителя в ужасе разбежались (те, кому посчастливилось не быть схваченным и "перевоспитанным"), и воцарился закон Линча, насаждаемый малолетними.

За одну неделю 10 000 студентов развесили 100 000 дацзыбао "размером с дверь", где иероглифы часто достигали высоты четырех футов [51]. Фразы повторялись: "Вам это так не пройдет... наше терпение исчеркано". Тогда же начались и первые насилия. Беснующися уличные банды отрезали девушкам длинные волосы, рвали юношам брюки, пошитые по заграничной моде. Парикмахерам было запрещено делать прически типа "конский хвост", в ресторанах приказано было готовить более простые меню, в магазинах не продавать косметику, юбки с разрезами, темные очки, шубы и, прочие шикарные товары. Разбивали неоновые рекламы. По улицам жгли огромные костры, на которых уничтожали запрещенные товары, среди: них (как было показано на выставке "конфискованных товаров") находились рулоны шелковой и парчовой ткани, золотые и серебряеык украшения, шахматы, старинные сундуки и шкафы, игральные карты, ночные сорочки, фраки, цилиндры, пластинки с джазом и всевозможные произведения искусства. Хунвейбины позакрывали чайные, кафе, независимые частные театры и все частные рестораны, не разрешали работать сгранствующим музыкантам, акробатам, артистам, запретили свадьбы и похороны, заырещено было также держаться за руки и запускать воздушных змеев. В Пекине были разрушены древние стены, закрыт парк Бей Хан и Национальная галерея изящных искусств. Библиотеки были перевернуты вверх дном и закрыты, а книги сожжены. Но, хотя некоторые библиотеки еще и оставались открытыми, мало кто осмеливался их посещать. Десять лет спустя, Дэн сказал, что во время Культурной революцииа из восьмисот инженеров в Научно-исследовательском институте цветных металлов только четверо отваживались посещать институтскую библиотеку; он сказал еще, что тех из 150-ти тысяч технических кадров Академии наук, кто в то смутное время посещал лабораторию, изобличали как “белых специалистов” [52].

После того, как движение набрало скорость, насилие стало обыденным, а потом и повсеместным явлением. Лидеры хунвейбинов, вероятно, вышли из самых низких социальных слоев [54]. Некоторые из них были просто уличными карманниками и хулиганами, щеголявшими толстыми кожаными ремнями с медными пряжками. Их дацзыбао призывали: "Сварить его в масле", "Размозжить его собачью голову" и тому подобное. Женщинам и мужчинам, причисленным к "духам и чудовищам", "плохим элементам", и "контрреволюционерам" брили головы. Позднее в каких-то отрывках из "политических дебатов" можно было прочитать: "Конечно, он капиталист. У него есть гарнитур из дивана и двух кресел"[55]. Сотни тысяч частных домов были разбиты и ограблены по этой причине. Но хунвейбины нападали и на государственные учреждения и заставляли чиновников передавать им архивы, угрожая разоблачить их как "орудия ревизионистов". Министерством иностранных дел завладела банда бывшего мелкого чиновника Яо Дэн-шана. Он отозвал всех послов, за исключением одного, понизил их в должности и отправил исполнять мелкие поручения. Его ноты другим государствам были написаны в стиле хунвейбинских дацзыбао и были вежливо возвращены с просьбой, чтобы в дальнейшем все письма подписывались председателем совета министров Чжоу. Но и Чжоу, будучи всегда спокойным центром китайской жизни при всех театральных постановках Мао, теперь, похоже, тоже был в опасности. Хотя хунвейбинам не разрешалось убивать никого из людей верхушки, все-таки многие погибли в тюрьме. Самого Лю оставили умереть (1973 г.) на собственных нечистотах на ледяном полу бетонной камеры [56]. А на более низком уровне смертельные случаи приобретали все более катастрофический характер. Агентство Франс пресс считало (3 февраля 1979 г.), что убито около 400 000 человек - оценка, которая была принята всеми.

Она дала распоряжение хунвейбинам "искоренить Черную линию", "сорвать маски", уничтожить фильмы, песни и пьесы "линии национального унижения" и "вытащить на белый свет" членов "Черной банды".

Двенадцатого декабря 1966г. многие "враги общества", бывший мэр Пекина и другие ведущие культурные мандарины, включительно и все директора театров и кино, чьи пути когда-либо пересекались с Цзян Цинь, были заставлены маршировать на Стадионе Рабочих перед 10 000 человек, с тяжелыми деревянными плакатами на шеях[58]. Одним из самых страшных аспектов Культурной революции было отношение к женам, которых подвергали более жестоким унижениям, чем их мужей. Десятого апреля 1967 г., например, супругу Лю вытащили перед 300 000 человек в университетском городке Цинь-хуа, одетую в облегающее вечернее платье, в туфлях на высоком каблуке, в английской соломенной шляпке и с бусами из пинг-понговых шариков с нарисованными на них черепами. Толпа скандировала: "Долой рогатых дьяволов и змеиных богов!" [59]

Запретив в 1966 г. практически все формы артистических проявлений, Цзян Цинь отчаянно пыталась заполнить пустоту. Написанных произведений было немного: две оркестровые пьесы, концерт для фортепиано "Желтая река" и симфония Ша Чиа-пин, четыре оперы и два балета - все восемь были названы ян-пан хси или "образцовым репертуаром" по аналогии с образцовыми фермами. Была также одна скульптурная серия, названная “Двор сборщиков арендной платы”, и несколько картин, самая известная из которых - портрет Мао в синей робе, изучающего условия труда в шахте в начале 20-х годов. Она была "композирована" коллективом пекинских студентов, а фактически нарисована сыном "бедных крестьян". Фильмов снимали мало, из-за "саботажа" (жаловалась она позже); ее актерам и актрисам давали "плохие гримерные", не давали теплой еды, а на ее сценах и съемочных площадках часто отключали электричество [63].

Насилие достигло своего апогея к концу лета 1967 г. Как обычно, в такой момент Мао обеспокоился тем, что натворил, и одновременно тяготился бесконечной неразберихой. Вероятно, он сказал Цзян Цинь прекратить все это. И в сентябре она объявила, что насилие должно быть лишь словесным, а пулеметы нужно использовать только тогда, когда это "абсолютно необходимо". Те, кто не подчинились, были обвинены в том, что "держат крепость в горах". Атаки против британского посольства и его персонала были делом "ультралевых, подстрекаемых кликой Шестнадцатого мая" [66]. Мао тоже взялся за дело. "Ситуация развилась быстрее, чем я ожидал, - сказал он перед Центральным комитетом. - Я не буду в обиде, если Вы на меня пожалуетесь". Он досадовал, что министр иностранных дел Чэнь И похудел на 12 кг в результате допросов хунвейбинов: "Я не могу показать его иностранным гостям в таком состоянии". "Молодым поджигателям" и "дьяволятам" велел вернуться в школы. Разогнал Шанхайскую коммуну. "Сейчас Китай похож на страну, разделенную на восемьсот княжеств", - жаловался он [67].

Осенью 1967 г. Мао перестал официально поддерживать Культурную революцию, по крайней мере, ее наиболее активную часть – хунвейбинов и использовал Китайскую народно-освободительную армию (КНОА), чтобы восстановить порядок и подчинить группы, которые он теперь изобличал, как "некомпетентные" и "политически незрелые". Использование силы он оправдал замечанием: "Солдаты - это просто рабочие и крестьяне, одетые в униформу". В некоторых местах бои продолжались и в 1968 г., но уже с меньшей силой. Летом в доме Мао, расположенном около Южно-Центрального озера, состоялся любопытный "диалог на заре" с лидерами хунвейбинов:

"До сих пор я никогда не делал магнитофонных записей, но сегодня записываю. В противном случае, уйдя отсюда, вы истолкуете сказанное мною так, как вам хочется... Слишком много людей было арестовано по моему кивку.

Мао: "Не пытайтесь прикрывать меня или извинять мои собственные ошибки"

Чан Бо-да (левый теоретик): "Следуйте только учению Председателя"

Мао (раздраженно): "Не говорите мне об учениях!"

Были представлены “захваченные документы”, в которых Мао назван кодовым именем "Б-52" и которые доказывали, что Линь планировал убить Мао при автомобильной катастрофе, отравить, бомбардировать его дом с военного самолета и взорвать его поезд. В записках было написано: "Б-52 параноик и садист... самый большой диктатор в истории Китая... Те, кто сегодня числится у него в друзьях, завтра будут заключенными... Он свел с ума даже собственного сына". По некоторым данным заговор был выдан Чжоу Энь-лаю дочерью Линя от первого брака - “Фасолинкой”, которая ненавидела мачеху [69]. Более приемлемой была версия, что Линя убили в Большом зале народа незадолго до того его же коллеги - в этот раз случилась революционная драма из жизни. В следующем году был “раскрыт” большой заговор в армии и многие высшие офицеры пытались бежать в Гонконг. Много книг, в написании которых участвовал Линь, а также его “эпитафии” и портреты были изъяты. Изъяли и одиннадцать известных фотографий Мао, на которых фигурировал и Линь. Случай, в котором истина так и не выяснилась, был закрыт заявлением китайской прессы от 20 февраля 1974 г. гласившим, что “Фасолинка” застрелена недалеко от Кантона, а к ее телу был прикреплен кусочек красной ткани с надписью “Предательство и гнусное преступление” [70].

В это время эпоха Мао изживала себя. Чжоу страдал от рака, а сам Мао - от болезни Паркинсона. Последняя фаза характеризовалась язвительностью, сознанием провала и растерянностью. Он поссорился с Цзян Цинь, и в 1973 г. они уже не жили вместе. Она должна была подавать письменные прошения с изложением причин, по которым хотела его видеть. В записке от Мао к Цинь от 21 марта 1974 г. написано: “Если мы увидимся, лучше не станет. Уже много лет ты не выполняешь того, что я тебе говорю. Какой смысл в наших встречах? У тебя есть книги Маркса и Ленина, есть и мои книги. Ты упорно отказывалась их прочитать”.

Его последние слова были загадочными: “Люди не поддерживают отмену приговоров”.

Дэн презирал людей, для которых политика была единственным интересом. Это особенно касалось твердых левых: “Они сидят в туалете и даже не могут наорать”. “Человек не должен каждый день говорить о классовой борьбе. В реальной жизни не все является классовой борьбой”. Пролетарское искусство будило в нем лишь презрение. “Видишь только группу людей, которые бегают туда-сюда по сцене. От искусства нет и следа... Иностранцы рукоплещут им из учтивости”. Однажды, после концерта Венской филармонии, он сказал: “Вот это я называю духовной пищей... Китайская опера сегодня, добавил он, - это только бой гонгов и барабанов. Идешь в театр и оказываешься посреди поля брани”. Дэн не таил какой-то особой ненависти: “Что было, то было. Те, кто были уволены, должны быть восстановлены”. Сказал, что хочет положить конец “крику и визгу”. Страна снова доджна взяться за работу. “Большинство учеников в колледжах не носят ничего, кроме одной кисти для всех лозунгов. Они не могут делать ничего другого”. “Сегодня ученым не дают время на исследования. Как они тогда могут что-либо создать или изобрести?” Не на последнем месте для него была и армия, деморализованная, как во времена Чан Кай-ши, и предрасположенная к военной диктатуре. Армия стала “толстокожей, разъединенной, наглой, ленивой и мягкотелой” [78].

Режим Мао стал трагедией для Китая. Но, по крайней мере для внешнего мира, он не всегда казался таким. В 50-е и 60-е годы было модно сравнивать его авторитарный централизм, который дал Китаю единство, стабильность и (как утверждалось) постоянно растущий жизненный стандарт, с неэффективностью индийской парламентарной демократии. Как мы уже видели, эпоха Неру в мировых делах, когда он зарекомендовал себя ведущим международным деятелем, человеком, как нельзя лучше отвечавшим своему времени, основывалась на ряде иллюзий, самой важной из которых была его вера, что Китай и Индия, две самые многочисленные нации, могут действовать сообща, или, как он говорил, Hindi-Chini-Bhai-Bhai (Индия и Китай - братья). Эта политика была серьезно подорвана при первом индийско-китайском конфликте в 1959 г. и окончательно рухнула во время гораздо более серьезного китайского вторжения в 19б2 г. Для Неру, которому было тогда семьдесят три года, это была безутешная личная катастрофа, от которой он гак и не смог оправиться. Он оставался опечаленным и расстроенным до конца своих дней, умерев во сне в мае 1964 г.

Основная государственная проблема, стоящая перед большими, перенаселенными, бедными и промышленно отсталыми странами, такими как Индия и Китай, довольно элементарна: как сохранить целостность государства? Как поддерживать хоть какую-нибудь систему управления, которую бы признавала и уважала преобладающая часть населения? И вместе с тем главное искушение правительства – это укрепить свою популярность, воспользовавшись несчастьями соседей. Мао в 1959 г. и в 1962 г. поддался этому импульсу, использовав слабость и разделенность Индии. Таким образом, трудности Индии усугубились, но в долгосрочном плане и проблемы Китая не были решены.

С момента своего разделения в 1947-1948 г. Пакистан и Индия превратились во врагов. Более четверти века экономисты продолжают спор том, замедлило или ускорило британское управление экономическое развитие Индии [83]. Неру слепо верил, что “большинством своих основных проблем мы обязаны... приостановленному росту и препонам для нормального развития со стороны британских властей”[84]. Но таким образом игнорировался главный британский вклад - утверждение единства субконтинента и предотвращение “нормального развития” распада. Британское управление представляло собой последовательный процесс экономической интеграции. Разделение стало первой ступенькой его обращения вспять. Внутренние конфликты Пакистана, особенно между восточной и западной его частями, аналогичное напряжение между центральным правительством Индии и провинциями показали, что их может постичь судьба Китая 20-х годов. Пакистан постоянно проявлял тенденцию к военному феодализму в форме переходных военных диктатур, Индия, наоборот, проявляла склонность к слабому парламентарному управлению.

После смерти Неру группа руководителей партии “Индийский национальный конгресс” и провинций, так называемый “Синдикат”, объединились, чтобы помешать Морарджи Десаи, самому строгому последователю Неру, занять его место. Вместо него избрали Лала Бахадура Шастри - человека, выглядевшего символом импотентности. Известный под кличкой “Воробушек”, он был таким маленьким, что доставал лишь до нижней части живота генерала Де-Голля. Осенью 1965 г. между Индией и Пакистаном возникла война за провинцию Кашмир. В военяом отношении этот конфликт остался неразрешенным, но в экономическом плане он оказался исключительно разрушительным для обеих сторон. Вопрос этот был урегулирован в Ташкенте в январе 1966 г. на встрече между пакистанским диктатором маршалом Аюб Ханом и Шастри. Эта встреча настолько истощила силы “Воробушка”, что ночью он умер.

Растерянные боссы Конгресса обернулись к дочери Неру - госпоже Ганди, занимавшей в правительстве Шастри пост министра информации. Многие индусы верили, что отец переродился в нее и кричали Jawaharlal ki jai (“Да здравствует Неру!”) [85]. Она имела пять ирландских гончих, каждая из которых была размером с ее предшественника, и в ней не было ничего мелочного или показывающего слабость. Поскольку Китай был настроен враждебно, Ганди решила связать будущее Индии с Советским Союзом и повернула страну влево. В 1969 г., поссорившись со своим финансовым министром Десаи, она уволила его, национализировала банки, уничтожила старую Партию конгресса и создала новую партию на базе своей собственной фракции. Она лишила княжеский класс финансовой власти и, когда Верховный суд постановил, что ее действия неконституционны, в марте 1977 г. распустила парламент и одержала решительную победу на выборах, выиграв 350 мест из 525.

Но, несмотря на это, госпожа Ганди (за ее птичьими глазами под густыми бровями скрывались расчетливость и беспринципность) знала об экономической реальности столько, сколько и ее отец, и так же, как и он, искала утешения во внешнем мире. Она нашла ответ в растущих неприятностях Пакистана. Обе его части никогда не имели ничего общего, кроме мусульманской религии и страха перед индуистской Индией. Страна управлялась из западной части, и это выражалось в растущей диспропорции доходов на душу населения: в период 1959-1967 г.г. в западной части он вырос с 36б до 463 рупий, а в восточной - лишь с 278 до 313. Хотя большая часть населения жила на востоке (70 из 125 миллионов) и производила большую часть экспорта, западная часть получала импорт. Она производила в пять-шесть раз больше электроэнергии, чем восток, и имела 26 000 больничных мест, против б 900 на востоке [86]. Одной из многих бед восточной части было то, что пакистанское правительство не предприняло эффективных мер против наводнений в Бенгальском заливе. Ночью 12 ноября 1970 г. на район обрушился циклон, причинивший одно из самых тяжелых стихийных бедствий века. Волна шириной в пятьдесят миль залила внутренние районы, потопив сотни селений, превращая их в океан грязи, и отступая, уносила с собой еще сотни сел; погибли более 300 000 человек.

Воспользовавшись этим, восточно-пакистанский лидер шейх Муджибур Рахман потребовал создания федеральной системы и с этой программой выиграл выборы. Пакистанское правительство назначило генерала Тика Хана, за свою деятельность в западной части получившего кличку “Белуджистанский мясник”, комендантом военного положения. Тогдашний диктатор Яхья Хан дал инструкции “выгнать этих приятелей”. Двадцать пятого марта 1971 г. он бросил свои войска на университет в Дакке, а на следующий день Муджибур объявил независимость Республики Бангладеш. Вероятно, вмешательство Индии в гражданскую войну было неизбежным, так как к середине 70-х годов на ее территории находились 10 миллионов беженцев. Но Пакистан, нанеся превентивный удар по военно-воздушным базам Индии, разрешил дилемму госпожи Ганди. Четвертого декабря она объявила войну. Индия признала независимость Бангладеш и ввела войска в ее восточную часть. Для индийской армии это была легкая кампания, закончившаяся пакистанской капитуляцией. Индийский главнокомандующий и пакистанский командующий вместе учились в военной академии в Сэндхёрсте. Первый послал своего адъютанта ко второму с запиской: “Дорогой Абдулла, я уже здесь. Игра окончена. Предлагаю сдаться, а я позабочусь о тебе”.

Победа над Пакистаном была вершиной карьеры Ганди. С этого момента события обернулись против нее. Дружба с Бангладеш продолжалась недолго. Как независимое государство, новая республика стала естественным союзником Пакистана. Увеличились собственные региональные проблемы Индии, обостренные еще и стихийными бедствиями, которые разрушили Пакистан. В 1972г. слабый муссон принес засуху и голод. В 1973 г. в штате Утар Прадеш взбунтовались силы безопасности. Ей пришлось обратиться за помощью к армии и взять на себя управление штатом. Через год пришлось гасить восстание в Гуджарате и тоже ввести центральное управление. В том же году в Бихаре ей пришлось использовать Пограничные силы и Центральный полицейский резерв против раскольников, возглавляемых старым соратником ее отца Джаяпракашем Нараяном. Он, подобно Ганди, использовал тахтаку gherаo, или мирную блокаду парламента штата, и bundh, или принудительное закрытие магазинов и учреждений. Все подрывные и региональные оппозиционные силы нации начали объединяться в новый фронт Джаната. А в 1975 г. Нараян провел по всей Индии демонстрации, угрожая установить по всему северу Janata sarkars (народные правительства). В это же время у Ганди были неприятности с Верховным судом из-за нарушений во время выборов; он объявил ее победу в 1971 г. недействительной. Ситуация была подобна той, что уничтожила Британскую Индию: организованные беспорядки, сделавшие невозможным нормальное управление страной, трудность справиться с ними в рамках законности.

В своей беспощадности Ганди превзошла любого вицекороля. Только в Бихар она послала 60 000 полицейских и полувоенных, которые должны были сломить gherao Нараяна. Во время стачки железнодорожников аресты осуществлялись без предъявления ордера. Она воспользовалась объявленным еще во время войны с Пакистаном внешним чрезвычайным положением, но оно не давало ей права игнорировать или отменять судебные решения. Двадцать пятого июня 1975 г. она запретила выпуск газет и арестовала Нараяна, Десаи и большинство других своих оппонентов. На следующий день она объявила внутреннее чрезвычайное положение, которое по сути было путчем правительства против оппозиции. Пригласив в свой дом испуганных сопартийцев, чтобы вдохнуть в них немного решительности, она сказала: “Вы, конечно, знаете известную поговорку: “Когда большой орел летит под звездами, мелкие птички прячутся”. Затем, обратившись к одному из членов парламента, с яростью спросила: “Какая была поговорка? Повтори!” Оцепенев, он ответил: “Мадам, когда большое зло жарится под звездами, мелкие птички прячутся” [87].

С момента получения независимости Индия крепко придерживалась демократии и этим выгодно отличалась от милитаристского Пакистана. Одной из причин, по которой Ганди прибегла к авторитарному режиму, было то, что она испытывала необходимость соревноваться с популистской демагогией Зульфикара Али Бхутто. Бхутто был профессиональным политиком, он получил власть как альтернативу некомпетентности военных после бангладешского разгрома. Он управлял Пакистаном с большим блеском, главным образом, нарушая законы в свою пользу: увольняя судей, запрещая газеты и играя с назначениями высших военных[88]. Но именно потому, что Бхутто не был военным, госпожа Ганди чувствовала, что не может полностью отказаться от парламентаризма. В результате, период чрезвычайного положения стал серией мер без какой-либо последовательности приказов и без ясной ответственности перед законом, за которую можно было привлечь к суду - идеальная формула для жестокости и коррупции. Тысячи политических активистов были брошены в тюрьмы, часто в ужасные условия. Среди них были и известные личности, такие как вдовствующие королевы Гвалиора и Джайпура, а также социалистка Снехелата Реди, дочь известного кинорежиссера, который умер, не выдержав испытаний, выпавших на долю дочери. Организатор стачки железнодорожников Джордж Фернандез перешел на нелегальное положение, но его брата арестовали и пытали.

Еще до объявления чрезвычайного положения против Ганди было выдвинуто множество обвинений в коррупции, особенно против ее сына Санджая. В этой обстановке беззакония политическая жизнь быстро загнивала. Ганди сделала Санджая главой Молодежного конгресса и возложила на него ответственность за наиболее радикальные аспекты своей программы контроля над рождаемостью, которые с 1970 г. считала самыми важными внутренними программами Индии. Санджай и его приятели использовали эту возможность, чтобы заняться социальной инженерией маоистского типа. Он безжалостно выселил обитателей лачуг из незастроенных кварталов Дели на окраины города и, что еще ужаснее, организовал огромные лагеря по стерилизации, в которых сотни тысяч мужчин путем шантажа и принуждений были подвергнуты вазэктомии, которая проводилась в самых примитивных условиях. Пресса и радио были под контролем, и индийцам надо было слушать Би-Би-Си, чтобы узнать, что делается в их собственной стране. А так как, по ее собственному признанию, госпожа Ганди не слушала Би-Би-Си (“Би-Би-Си всегда было ко мне враждебно настроено”), она часто бывала плохо осведомлена [89]. Когда Бхутто в марте 1977 г. объявил выборы, она почувствовала себя спровоцированной и тоже назначила выборы, веря (читая доклады подлизывавшихся региональных чиновников), что может выиграть и, таким образом, узаконить чрезвычайное положение. В действительности результаты оказались катастрофическими для обоих. Бхутто героически выиграл, но возмущение от того, какими средствами он этого добился, привело к введению военного положения и к еще одному военному перевороту. Его обвинили в заговоре с целью убийства и после двух длительных противоречивых судебных процессов повесили в апреле 1979 г. [90]. Госпожа Ганди проиграла выборы и свое кресло, выбитое из-под нее социальной политикой Санджая и другими многочисленными промахами.

Победу одержала партия “Джаната”, но не столько как альтернатива гандизму, сколько как коалиция недовольных. Ее самой значительной фигуре - Десаи, были присущи многие из пороков М.Ганди и ни одно из его положительных качеств. Он не пил и не курил, громогласно утверждая, что англичане принесли с собой алкоголь и табак, чтобы развратить туземцев. Он разыгрывал целые представления со своей самопрялкой. Не жаловал особенно современную медицину. Каждое утро для поддержания хорошей формы он выпивал стакан собственной мочи. Министр здравоохранения Радж Нараин тоже верил в лечение мочой и официально рекомендовал его. Когда его спросили о контроле над рождаемостью, он заявил, что для предохранения от беременности женщины должны есть лекарственные травы. Эта эксцентричность не была подкреплена солидными административными познаниями или принципиальностью. В действительности управление Джанаты было более коррумпированным, чем управление Партии конгресса госпожи Ганди. Попытки создать анкетную комиссию, которая занялась бы ее злодеяниями или предала бы ее суду (она провела одну неделю в тюрьме) всколыхнули огромное море грязи, которое расплескалось во все стороны. Вернувшись в парламент после дополнительных выборов, затем выброшенная оттуда, она получила возможность поменять роли и представить себя жертвой преследования, вдохновенно используя популярную в 1939 г. песенку ланкаширской певицы Грейси Филдз - “Помахав мне на прощание, пожелай мне счастья” - странный пример сохранения колониальных “ценностей” [91]. На выборах 3 января 1980г. индийцы были поставлены перед выбором двух известных им зол, и инстинкт заставил их голосовать за то, что было ближе всего к королевской династии. Госпожа Ганди одержала сокрушительную выборную победу - ее партия получила 351 из 524 мест. Результат выборов 1977 г. был приговором тирании, пусть даже с риском хаоса; результат 1980 г. - голосование против хаоса, даже с риском новой тирании.

История Индии после получения независимости подчеркивает самую тяжелую проблему, с которой сталкивалась и Британия - как сохранить мир в таком огромном разнообразии народов, сохраняя при этом конституционные и законные гарантии? Мнение Неру о том, что с получением независимости эта проблема перестанет быть такой острой, оказалось абсолютно неосновательным. Фактически проблема продолжала постоянно обостряться, и в этом не последнюю роль играло удваивание населения с каждым следующим поколением. По расчетам правительства в январе 1981 г. оно составляло 683 810 051 человек [92]. Под натиском этих бурлящих масс, созданная при британском управлении структура гражданских свобод зашаталась, но не рухнула. Однако, чрезвычайное положение, введенное госпожой Ганди, было важным этапом на пути падения. Не был восстановлен эффективный гражданский контроль над полицией и силами безопасности. Поддерживалось какое-то подобие порядка, но в основном террором, а не правосудием. В ноябре 1980 г. пресса раскрыла, что в штате Бихар полиция систематически ослепляла заподозренных, используя кислоту и велосипедные спицы. Было представлено более тридцати подлинных случаев. В январе следующего года сообщалось, что в священном городе Бенаресе людям, находящимся в предварительном аресте, полиция ломала ноги [93]. Полицейских также обвиняли в убийствах при попытках справиться с бандитизмом, а применение пыток часто было предметом порицания со стороны правосудия. По словам одного судьи в Верховном суде Аллахабада, “в Индии нет преступной силы, организованной лучше, чем полиция” [94].

Подобная жестокость еще более отвратительна тем, что, по-видимому, она отражала кастовые предрассудки. Британское управление хвалилось, что хотя оно не смогло уничтожить кастовое разделение, все же смягчило худшие его последствия с помощью британского принципа равенства перед законом. Большим опасением Черчилля и главной причиной его противодействия предоставлению скорейшей независимости Индии было то, что основными жертвами в этом случае стали бы низшие касты, в то время как высшие были бы в выигрышном положении (особенно брамины, к которым принадлежала и семья Неру). Самым предосудительным аспектом полицейских жестокостей являлось то, что полицейские, и особенно защищавшие их политики, происходили из высших каст, а их жертвами почти всегда были члены низших. Независимость ничего не дала “париям”, которые в начале 80-х годов составляли более 100 миллионов. Их символическое присутствие в парламенте и в правительстве само по себе было аспектом эксплуатации. Их образ жизни, и вообще способность к выживанию, остались загадкой и самой неисследованной стороной индийского общества [95]. Многое показывало, что полицейский террор, к которому власти относились с возрастающим безразличием, был формой социального контроля, укоренившегося в бесконечных градациях привилегий.

В конце 60-х годов один наблюдатель писал, что большая часть района “не включена в городскую канализационную сеть, не имеет проведенного по трубам водоснабжения и не имеет даже септических ям”. Существовало около 200 000 примитивных коммунальных туалетов, “низкие, тесные, открытые, кирпичные навесы с платформами, расположенными над глиняными горшками или земляным полом” [98]. Как уже отмечалось, бангладешский кризис привел в индийскую Бенгалию (Западную Бенгалию) еще 10 миллионов бездомных, большинство из которых достигли улиц Калькутты, так что в конце 70-х только в центре города под открытым небом спало больше миллиона человек. Яростная партизанская и доктринерская политика в Западной Бенгалии, проводимая марксистами в 60-е и 70-е годы, когда конституция еще не была суспендирована и территория не находилась под прямым “президентским управлением”, довела до неограниченного расточительства и коррупции.

Бедственное положение в Калькутте привлекло множество добровольцев, присоединившихся к матери Терезе и ее миссионерам милосердия, которые в 1948 г. начали организовывать в Калькутте свои пункты. Но марксистское правительство часто было больше озабочено тем, как изгнать добровольные медицинские группы, привлекавшие внимание к его ошибкам, чем искоренением проблемы [99]. Калькутта стала реализованной утопией современности, городом разбитых иллюзий, мраком, а не светочем Азии. Она представляла внушительное предупреждение о том, что попытки экспериментов с половиной человечества скорее приводят к созданию чудовищ типа Франкенштейна, чем к социальным чудесам.