Годы управления Эйзенхауэра были кульминацией американского господства. По периметру коммунистического блока была возведена стена коллективной безопасности. За ее бастионами сначала Америка, а потом и Западная Европа наслаждались невиданным благоденствием. И дипломатические, и экономические уроки периода между двумя войнами были усвоены. Или просто так считалось. Снова наступил расцвет, подобный расцвету двадцатых годов, но на этот раз по обе стороны Атлантики, менее восторженный, с большей уверенностью, охватывающий более широкие социальные слои. Пятидесятые годы были десятилетием изобилия - слово, популяризированное модным экономистом Гэлбрейтом в его бестселлере “Общество изобилия”, изданном в 1958 г. Книга нападала на старую “традиционную мудрость” и создавала новую. Гэлбрейт и его школа утверждали, что дни лишений ушли безвозвратно. Существовало изобилие мировых ресурсов. Были разрешены экономические проблемы. Прогрессирующие экономики справились с трудностями, сопутствующими выпуску товаров. То, что оставалось, было проблемой политики - распределять их равномерно. Государство должно было играть созидательную роль, используя “личный достаток” в борьбе с “общественной нищетой”, и устранять опасные дисбалансы в распределении богатства не только внутри наций, но и между ними.

Другие не были столь впечатлены. Один находящийся в гостях государственный деятель заметил, что нашествие клана Кеннеди для него “выглядело как захват какого-нибудь почтенного города в Северной Италии братьями Борджия”.

Первым, кому принес выгоду новый режим, был “военно-промышленный комплекс”, как его назвал недоверчивый Эйзенхауэр. Расходы на конвенциональное и ядерное оружие резко увеличились. В некоторых отношениях Кеннеди и его государственный секретарь Дин Раск оказались самыми воодушевленными рыцарями холодной войны, хотя и не самыми опытными. Кеннеди придал универсалистский уклон заокеанским обязанностям Америки, что было абсолютно новым. Классическое отношение Америки было определено государственным секретарем Джоном Куинси Адамсом в 1821 г: “Где бы ни были нарушены нормы свободы и независимости,- обещал он, - сердце Америки будет там вместе с ее благословением и молитвами”. Но, - добавлял он, - “она никогда не отправится на чужбину искать чудовища, чтобы их уничтожать. Доброжелатель свободы и независимости для всех. Но защитник и страж - только самой себя.”[4]

Кеннеди пошел еще дальше. Ему было ясно, что уже существует не только старый вид холодной войны, которую Сталин начал с перемещения своих границ, отталкиваясь от центральной базы. Наследники Сталина ввели подвижную войну, при которой через защитные преграды Америки можно было перескочить. Новая политика - на самом деле эта политика еще со времен Ленина, но тогда у России не было ресурсов, чтобы осуществить ее, - фактически была определена Никитой Хрущевым в речи, произнесенной 6-го января 1961 года, незадолго до прихода Кеннеди к власти. Хрущев говорил, что победа коммунизма не придет ни в результате ядерной войны, так как она уничтожит человечество, ни после конвенциональной войны, которая быстро может перерасти в ядерную. Она придет посредством “национально-освободительных войн” в Африке, Азии и Латинской Америке - “центрах революционной борьбы против империализма”. Так как “коммунисты являются революционерами”, то они “воспользуются” этими “новыми возможностями”. Кеннеди толковал это как своего рода объявление войны, и в речи во время своей инаугурации принял вызов. Он объявил, что наступил “час высшей опасности” для свободы. Его поколению была отведена роль защитника. “Я не боюсь этой ответственности, - говорил он, - я приветствую ее”. Америка “заплатит любую цену, выдержит любую нагрузку, встретит любую трудность, поддержит любого друга, противопоставит себя любому врагу, чтобы обеспечить сохранение и успех свободы”[5]. Это была необычная гарантия; чек, подписанный без указания суммы, и брошенный в ноги всему миру.

Кеннеди сделал этот щедрый жест, потому что он и его советники верили, что Америка сможет успешно соревноваться с Советской Россией за преданность бедных государств, помогая им создать у себя либеральные, демократические режимы. Эта новая “дипломатия действия” была усилена разнообразием средств: “Корпус мира” из молодых американских добровольцев служил за границей, зеленые береты - для силовых действий, называемых противоповстанческими, кампании для завоевания “сердец и умов”, “Союз ради прогресса” для Латинской Америки, усиление экономической и военной помощи почти повсюду [6].

Проблема сразу же возникла в Латинской Америке. Согласно доктрине Монро от 1823 г., Соединенные Штаты поддерживают порядок в своем полушарии. В теории - чтобы защитить независимость здешних государств от европейской алчности, а в действительности - чтобы защищать собственные интересы Америки. Это часто приводило к военным интервенциям, особенно в Центральной Америке и Карибском бассейне. Доктрина Монро основывалась на доводе, что Карибское море было “внутренним морем” Америки и частью экономической структуры США. На Кубе, которую Америка освободила от Испании, право США на вмешательство фактически было записано в кубинской конституции в так называемой “Поправке Платта”. В период между двумя войнами, под влиянием доктрин Вильсона о самоопределении, система распалась. В Меморандуме Кларка в 1928 г. сам государственный департамент утверждал, что доктрина Монро не оправдывает американской интервенции, так как она “предполагает противопоставление Соединенных Штатов Европе, а не Соединенных Штатов - Латинской Америке” [7]. Рузвельт воспринял эту логику, вычеркнул Поправку Платта в 1934 г., и вместо этого ввел политику “добрососедства”, которая в теории рассматривала латиноамериканские государства как равные. Со временем это могло дать очень хорошие результаты при условии, что более крупные государства на континенте сформируют такие взаимоотношения со своим гигантским патроном, какие сформировала Канада.

Самым подходящим кандидатом на эту роль была Аргентина, чья экономика в период между двумя войнами развивалась в том же направлении, что канадская и австралийская экономики. Подобно Канаде она пережила бум в 1900-1914 г.г., пройдя через период медленного развития в 20-е годы, резкий спад от 1929 г. до 1933 г., а потом долгий период роста в среднем по 2-3 процента в год с уверенным прогрессом промышленности, добычи руды, нефти, коммунальных услуг и производства электроэнергии. Это был, действительно экономический подъем - первая латиноамериканская страна, которая сумела достичь этого[8]. У нее существовала рыночная экономика, минимальное вмешательство правительства, возрастающий средний класс, свободная пресса и господство закона. Во время Второй мировой войны Аргентина процветала экономически так, как никто другой в южном полушарии, за исключением Австралии - с заработными платами на уровне западноевропейских. Она накопила большие для того времени резервы в размере 1500 миллионов долларов по балансам в долларах и фунтах стерлингов. Это было больше, чем ее основной экономический партнер Британия смогла инвестировать в нее за более чем семьдесят лет[9]. Если бы деньги были использованы для создания сталелитейной, нефтяной и других замещающих импорт промышленностей, то очень вероятно, что Аргентина достигла бы динамического, стабильного экономического роста в 50-е годы, и вся история Латинской Америки могла бы быть другой.

Карьера Перона иллюстрировала типичную идентичность марксистского и фашистского стремления к власти, так как в разные времена он брал то от Ленина, то от Муссолини, то от Гитлера, Франко и Сталина. Он обладал большим личным обаянием, великолепным голосом оратора, даром идеологической риторики. Говорил о своих последователях-рабочих как о .“людях без рубашки на своей спине” (в сущности, им хорошо платили). Называл свою философию хустисиализм (от Justiciatismo (исп.) – справедливость) - первый из лживых “измов” того, что станет известным как Третий Мир. Перон мог претендовать на то, что был прототипом не только нового типа латиноамериканских диктаторов, но и всех послевоенных харизматических личностей Африки и Азии. Он был связующим звеном между старомоднмм диктатором-шарлатаном и новым образцом из Бандунга. Он показал, как нужно манипулировать новой, основанной на выборности, демократией. Ему не хватало внутренней силы. Когда в 1945 г. он поругался со своими коллегами военными, то все, что он смог придумать - это упасть на колени и просить о милости. Его метресса Ева Дуарте - воинственная феминистка - подняла рабочих и освободила его. Он удовлетворил церковь, заключив брак с нею. После этого он убедительно победил (24 февраля 1945 г.) на одних из немногочисленных свободных выборах в истории Аргентины [12].

Будучи президентом. Перон провел классическую демонстрацию, как во имя социализма и национализма может быть разрушена экономика. Он национализировал Центральный банк, железные дороги, телекоммуникации, газоснабжение, электроснабжение, рыболовную промышленность, воздушный транспорт, сталелитейную промышленность и страховое дело. Учредил государственное маркетинговое агентство по экспорту. Создал одним махом “большое” правительство и социальное государство - расходы на общественные нужды как процент от ВНП за пять лет увеличились с 19,5 на 29,5 процента [13]. У него не было системы приоритетов. Он объяснял народу, что тот получит все сразу. В теории народ это получил. Рабочим предоставлялись тринадцать рабочих зарплат за один год работы, оплаченные отпуска, социальные блага, соизмеримые со скандинавскими. Он нашел преуспевающую фирму, которая щедро тратила средства на своих работников, и заставил все фирмы последовать ее практике, невзирая на свои ресурсы. В то же время он предпринял фронтальную атаку против сельскохозяйственного сектора - главного источника внутреннего капитала для Аргентины. К 1951 г. исчерпал все резервы, лишил страну капитала, запустил баланс платежей и встроил в систему инфляцию, обусловленную ростом заработных плат. В следующем году наступила засуха, которая обнажила кризис. Видя, что его поддержка падает, Перон перешел от экономической демагогии к политической тирании. Он распустил Верховный Суд, захватил радио и “Ла Пренса”- самую распространенную газету в Латинской Америке. Развратил университеты и манипулировал конституцией. Но, прежде всего, он создал общественных “врагов”: Британия, Америка, все иностранцы, “Жокейский клуб”, который его банды подожгли в 1953 г., уничтожив библиотеку и коллекцию из произведений искусства. В следующем году он набросился на католицизм, и в 1955 г. его толпы рабочих уничтожили две из самых красивых церквей Аргентины - “Сан-Франциско” и “Санто-Доминго”, как и много других впоследствии.

Единственными противниками коррупции были несколько богачей, как например, эксцентричный Эдуардо Чивас - лидер Ортодохос, но даже и он присоединился к насилию, сражаясь на дуэлях. Различные полицейские силы вели массовые сражения между собою; большинство гангстеров имели полицейские и политические чины. Политические пистолерос организовывали “группы действия”, которые, скандируя марксистские, фашистские или перонистские лозунги, очень напоминали Германию в начале 20-х годов. Из среды студентов выходили самые жестокие убийцы и самые патетические жертвы.

Шансом Кастро стали 1951-1952 годы, когда Чивас сошел с ума и застрелился, оставив таким образом вакантной роль “идеалиста”, а Батиста, пытаясь ликвидировать бандитизм, запретил партии и объявил себя диктатором. Его “переворот свободы” пользовался популярностью среди рабочих и он, вероятно, думал восстановить конституционное управление, как делал это и раньше. Но Кастро не дал ему на это времени. Похоже, он приветстаовал переворот как шанс начать серьезную борьбу: La hora es de lucha (“час борьбы пришел!”), как сказал он в своем первом политическом заявлении. Он отправился в Сьерру со 150 другими вооруженными мужчинами. Его партизанская кампания никогда не была особенно серьезной, несмотря на то, что городской терроризм стоил жизни многим людям.

Таймс содействовала Кастро точно так же, как пресса Херста помогала свершить кубинскую революцию в 1898 г. Это передалось и Государственному департаменту. Уильям Виланд, отвечавший за карибское направление, до этого придерживался следующего мнения: “Я знаю, что многие считают Батисту негодяем,... но выше всего стоят американские интересы... он, по крайней мере, наш негодяй” [25]. Но потом Виланд перешел в другой лагерь. Эрлу Смиту, который был назначен послом в Гавану в 1957 г., было сказано: “Направляешься на Кубу для того, чтобы контролировать падение Батисты. Принято решение, что Батиста должен уйти”. Виланд послал его к Мэтюзу, чтобы он ввел его в курс дела, и тот сказал ему: “Лучше всего для Кубы, да и... для всего мира..., если Батиста будет отстранен”. Помощник государственного секретаря Рой Руботтом и представитель ЦРУ в Гаване также были настроены прокастровски [26].

Но, оказавшись на Кубе, Смит; понял, что победа Кастро будет катастрофой для Америки, и сразу же начал искать способы ее предотвращения. Он настоял на полете до Вашингтона за свой счет (Руботтом отказывался платить из государственных фондов), чтобы провести предупредительную пресс-конференцию. На ней он сказал, что “правительство США никогда не сможет “работать с Кастро”, потому что “он не будет считаться с международными обязанностями”[27].

В последний момент в ноябре 1958 г. американское правительство попыталось организовать приход к власти некастровского правительства, не предупреждая об этом своего посла [30]. Но уже было слишком поздно. Батиста сбежал в январе 1959 г., и Куба была отдана в распоряжение Кастро.

Не ясно, в какой момент Кастро стал ленинистом. Очевидно, он внимательно изучал методы и Ленина, и Гитлера, с помощью которых они стали абсолютными владыками. Придя к власти в январе 1959 г., он объявил себя главнокомандующим и, используя в качестве извинения необходимость предотвратить возобновление бандитизма, обеспечил себе монополию над вооруженными силами. Все полицейские силы находились в его распоряжении, а не в распоряжении министра внутренних дел. Ключевые посты как в армии, так и полиции, были быстро заняты его партизанскими соратниками. Критический момент наступил тогда, когда он успел разоружить своих соперников - антибатистские формирования, особенно демократическое Directoriо Revolucuonario (Революционная директория - прим.пер.) [31]. Начиная с этого момента, он мог делать все, что угодно, и он воспользовался этим. Временного президента - судью Мануэля Уррутию, заставили согласиться с требованием Кастро о проведении выборов спустя восемнадцать месяцев, а в это время страной управляли с помощью декретов. Это был метод Ленина. Один из первых декретов запретил все политические партии, а его газета Революсьон объясняла: “Способные люди, принадлежащие к определенным политическим партиям, уже занимают посты во временном правительстве... Другие... поступят лучше, если будут молчать” (7 января 1959 года). Это уже было проявлением Гитлера. Таковым был декрет от 7 февраля, объявленный “фундаментальным законом республики”, который давал законодательную власть правительству - эквивалент гитлеровского “Закона о полномочиях”. Сразу же после него Кастро стал премьер-министром, устраняя президента от заседаний кабинета [32]. Таким образом, спустя только несколько недель после взятия власти, либералы и демократы фактически были отстранены от нее. Кабинет был Политбюро, а в нем, благодаря связям и своим приятелям, Кастро стал диктатором - точно таким же, каким был и Батиста. Но Батиста обладал спасительным качеством требовать и денег, и власти. Кастро хотел только власти.

Кастро объявил: “Революционная справедливость базируется не на правовых предпосылках, а на моральном осуждении”. Это было концом законности на Кубе[33]. Когда Грау спросил, когда же состоятся выборы, Кастро ему ответил, что они состоятся после окончания аграрной реформы, когда все дети смогут учиться в бесплатных школах и, научатся читать и писать, когда все будут обеспечены бесплатными лекарствами и врачами. Короче - никогда. Поводом для освобождения от Уррутии летом 1959г. стал закон об аграрной реформе. Президент скрылся в венесуэльском посольстве, а позже покинул и страну.

В это время началось с6лижение с Советской Россией. Истина была в том, что Куба всегда имела зависимую экономику. Если Америка была неприемлема в качестве покровителя, то другая великая сила должна была взять на себя эту роль. А Америка была неприемлема, так как Кастро, подобно остальным диктаторам Третьего мира, нуждался в наличии врага. Раз Батиста ушел, значит, этим врагом должна стать Америка. И так как Америка стала врагом, то он нуждался в союзнике - и им должна была стать Советская Россия. Если Россия стала его союзником, а после середины 1959 г. и его “кассиром”, то идеологией Кастро должен был быть марксизм, который хорошо подходил его домашней автократии левофашистского типа.

Кастро никогда не был ортодоксальным марксистско-ленинским руководителем, потому что управлял не просто посредством тайного комитета, а и путем публичного ораторствования в традициях Муссолини, Гитлера и Перона. Но во второй половине 1959 г, он подписал договор с Мефистофелем, получая советское оружие, советников и помощь от. КГБ при создании службы безопасности. Так он попал в ловушку. В. дальнейшем, если какой-нибудь кубинец имел антикоммунистические взгляды, то этого было достаточно для того, чтобы он был арестован. В то же время с мистериозной смертью главнокомандующего армии Камило Сьенфуэгоса начались первые бандитские убийства противников Кастро. В декабре 1959г. началась и судебная расправа со старыми соратниками Кастро, такими как Губерт Матос, который не принимал его тоталитарную систему. В конце года на Кубе установилась коммунистическая диктатура[34].

Результатом было полное фиаско. Америка или должна была полностью поддержать это вторжение, или отказаться от него. Инстинктивно это чувствовал и Кеннеди. Своему брату Роберту он сказал, что “лучше бы его назвали агрессором, чем бездарью” [37]. Но в данном случае ему не хватило решительности - со своими политическими и военными ошибками “Залив свиней” неприятно напоминал о Суэцкой неудаче Идена[38]. Для Кубы это стало настоящей бедой, так как давало Кастро возможность начать кампанию террора против оппозиции. Большинство из тех, кто уже был арестован, были расстреляны. Были арестованы еще 100 тысяч человек. Среди них были настоящие подпольщики – большая часть из 2500 агентов ЦРУ и 20 000 сторонников контрреволюционеров[39]. Первого мая Кастро провозгласил Кубу социалистическим государством. Выборов не будет - каждый день, говорил он, на Кубе проводятся выборы, так как революционный режим выражает волю народа [40].

Американское o6щественное мнение было разгневано провалом в “Заливе свиней” и поддержало бы прямую интервенцию. Один из высших политиков - Честер Боулс - считал, что решение Кеннеди о “направлении войск, о бомбардировках или о чем-либо другом в этом роде... получило бы одобрение 90 процентов народа”. Ричард Никсон, к которому обратились за консультацией, сказал президенту: “Я бы нашел подходящее законное основание и напал бы” [41] Но администрация колебалась. Министр обороны Роберт Макнамара признался: “Во время Залива свиней мы вели себя истерично по отношению к Кастро, то же самое продолжалось и впоследствии”[42].

На самом деле, честь не имела ничего общего с этим. Цена, которую Россия платила за поддержку кубинской экономики и финансирование амбициозных планов Кастро, непрерывно возрастала. И у Кастро не было другой альтернативы, кроме как взамен предоставить свой остров для ракетной базы. Он думал также, что его режим (но не кубинский народ) будут в большей безопасности с ракетами, чем без них. План был не менее безумен, чем авантюра в “Заливе свиней”, и намного опаснее.

Не существовало никакой возможности скрыть эту деятельность от американской военно-воздушной разведки. Места расположений были сфотографированы с двух самолетов U-2 15 октября. Стало ясно, что в декабре только в нескольких милях от американской территории будут развернуты не меньше пятидесяти стратегических ракет, оснащенных ядерными боеголовками и сильно защищенных. 18 октября администрация начала спорить о том, что предпринять. Произошел раскол на так называемых “ястребов” и “голубей”. Ястребы, руководимые приглашенным для секретных разговоров Дином Ачесоном, призывали, как он сам заявлял, к “решительному уничтожению ракетных баз воздушной атакой” без дальнейших предупреждений. Голуби, руководимые Робертом Кеннеди и Робертом Макнамарой, осуждали идею о “Перл-Харборе наоборот”, при проведении которой наверняка будут убиты, “несколько тысяч” русских, а, также кубинского гражданского населения (начальники Штабов подсчитали, что будут необходимы около 800 полетов). Москва, утверждал Макнамара, будет чувствовать себя обязанной нанести “очень мощный ответный удар. В таком случае Соединенные Штаты потеряют контроль над ситуацией, которая может перерасти во всеобщую войну”. Вместо этого они предлагали блокаду или (используем более хитрое выражение, которое Рузвельт применял для Японии) “карантин”, который предоставит России шанс отойти от края пропасти, не теряя престижа [47].

Президент Кеннеди колебался между двух решений. Он приказал продолжать приготовления для воздушного удара, но в конечном счете выбрал карантин, и объявил его публично 22 октября, определяя начало его вступления в силу через два дня. Этот срок был дан, так как к 23 октября четыре из шести баз для ракет со средним радиусом действия уже были введены в строй, и было важно не предоставить русским возможности продолжить работу на базах под прикрытием дипломатических проволочек.

Способ, с помощью которого президент Кеннеди справился с ракетным кризисом, оценивали очень высоко в свое время, да и несколько лет после этого. Хрущева же обвиняли его собственные коллеги. Когда советский Президиум освободил его в октябре 1964 г., ему припомнили “легкомысленные планы, поспешные заключения, необдуманные решения и действия, основывающиеся на самообмане”. [49]. Не существовало сомнений в том, что мир был очень близок к широкомасштабной ядерной войне. 22 октября все американские ракетные части были поставлены в состояние “максимальной готовности”. Около 800 самолетов Б-47, 550 самолетов Б-52 и семьдесят Б-58 стояли с закрытыми бомболюками, готовые к немедленному взлету с их рассредоточенных позиций. Над Атлантическим океаном кружили девятнадцать Б-52 с многомегатонным бомбовым грузом на борту. Ядерные боеголовки были активированы на 100 ракетах “Атлас”, пятидесяти “Титан” и двадцати “Минитмен”, а также на американских кораблях-ракетоносцах, подводных лодках и базах по ту сторону океана. Все подразделения находились в состоянии “Дефкон-2” - самая высокая степень готовности, не считая самих военных действий [50]. Роберт Кеннеди говорил “о 60 миллионах убитых американцев и еще столько же русских или даже больше”. Хрущев со своей стороны утверждал, что во время спора со своими военными предупредил их, что “погибнут 500 миллионов человек” [51]. Он взял на себя гигантский риск, но отодвинулся от края пропасти, когда его блеф был раскрыт. Кастро, которого не предупредили об отказе, пришел в ярость, узнав новость. По словам присутствовавшего Че Гевары, он ругался, пинал стену и разбил зеркало [52]. Но, спустя более десяти лет, он сказал Джорджу Макговерну: “Я бы занял более твердую позицию, чем Хрущев. Я был страшно разгневан, когда он согласился на компромисс. Но Хрущев был старше и мудрее. Сейчас, в ретроспекции, я понимаю, что он правильно уладил вопрос с Кеннеди. Если бы взяла верх моя позиция, то, возможно, последовала бы ужасная война”[53].

В действительности, и Кастро и Россия выиграли от хрущевского балансирования на лезвии бритвы во время кубинского ракетного кризиса. До того, как Россия начала массированно вооружать Кубу в сентябре 1962 г., Кастро быд довольно-таки легкой мишенью для американской интервенции. Для американских президентов не существовало никаких препятствий в виде каких-либо договорных ограничений для того, чтобы справиться с опасностью. Строго говоря, установка стратегических ракет Хрущевым была равнозначна крупному агрессивному акту. Когда Кеннеди раскрыл блеф Хрущева, то Россия оказалась в довольно невыгодном положении. Как правильно заметил де Голль, у России не было другого выбора, кроме как полностью отступить. Сам Хрущев признавал это: “Куба находится в 11 000 километрах от Советского Союза. Наши морские и воздушные коммуникации были столь ненадежны, что было немыслимо предпринять атаку против Соединенных Штатов”[54]. Ракетный кризис разразился в тот момент, когда Америка имела крупный перевес в стратегическом ядерном балансе, а театр военных действий был бы расположен в районе, в котором США имели подавляющее превосходство в конвенциональных силах. Поэтому у Кеннеди была возможность требовать абсолютного восстановления status quo ante (“предшествующее положение без изменений”). Он мог бы пойти дальше - мог настаивать на наказании, потребовав от Советского Союза принять нейтральную и разоруженную Кубу - аналога Финдяндии. Дин Ачесон правильно заметил: “После того, как мы зажали Хрущева в тиски, нужно было каждый день усиливать нажим”[55].

Вместо этого Кеннеди, выиграв победу в глазах общественного мнения, одновременно вознаградил агрессивный советский акт двумя существенными уступками. Менее существенным был вывод ракет “Юпитер”, так как предполагалось, что они устарели [56]. Более важным было молчаливое согласие Кеннеди на сохранение власти коммунистического режима на Кубе, поддерживающего открытый военный союз с Советской Россией[57]. В практическом смысле для Кубы и карибской безопасности Кеннеди проиграл ракетный кризис. Это было поражением для Америки - самое тяжелое, которое она потерпела в холодной войне.

Итак, в районе, который согласно всем определениям был жизненно важным для американских интересов, Кастро уцелел, чтобы четверть века быть самым последовательным и преуспевающим врагом США. Уцелел, чтобы распространять революцию в 60-х годах в Южной Америке, и более успешно - в Центральной Америке в период 70-х и начала 80-х годов, чтобы систематически поносить американский “империализм” на встречах Третьего мира, на которых он представлялся как “неприсоединившаяся” сила, а в 70-е годы послал не менее трех экспедиционных корпусов в Африку в качестве исполнителей советской политики. С беспримерным нахальством Кастро называл себя защитником угнетенных в самих Соединенных Штатах, и в награду получил одобрение части прогрессивного американского общественного мнения. Для Сола Ландау Кастро был “пропитан демократией”, для Лео Губермана и Пола Суизи он был “страстным гуманистом”, а другие визитеры утверждали, что он имел “энциклопедические познания”. Он заставлял их задуматься о “связи между социализмом и христианством”. Говорил “доброжелательно, был стеснительным и чувствительным”, и в то же время был энергичным, мужественным, не формалистом, не догматиком, открытым, гуманным, невероятно доступным и приветливым. Норман Мейлер считал его “первым и самым великим мировым героем после Второй мировой войны”. Когда Кастро встает, писала Эбби Гофман, то “он похож на мощный половой член, пробуждающийся к жизни, и когда он выпрямится во весь рост, толпа немедленно преображается”[58]. Многие из западных либеральных фантазий, выдуманных когда-то о Сталине, были перенесены теперь на Кастро. После того, как Мао окончательно оказался в немилости, Кастро остался последней харизматическойфигурой тоталитарного мира.

В отличие от них обычные кубинцы голосовали своими ногами и своими подвесными моторами: только в 60-х годах более миллиона сбежало от Кастро. В 1980 г., когда к общему числу прибавились еще 150 000 политических беженцев, одна пятая всего населения жила в изгнании - большинство из них в США. В 1981 г. было подсчитано, что с тех пор, как Кастро пришел к власти, Куба имела годовой прирост дохода на душу населения минус 1,2 процента. Одна из самых богатых латиноамериканских стран стала одной из самых бедных с национальным доходом на душу населения только 810 долларов - меньше, чем в соседней Ямайке, Доминиканской республике, Колумбии и Мексике; и, наконец, имея вооруженные силы, насчитывающие 200 000 человек (четвертая часть из них действовала за границей), она была самой крупной военной силой в Латинской Америке (за исключением Бразилии), а по отношению к численности населения вероятно имела в армии столько мужчин, сколько не имела ни одна другая страна мира [55].Это было результатом работы Кастро, а также наследством, оставшимся от Кеннеди.

Действия президента Кеннеди при решении кубинской проблемы показали, что он не имел точного представления об американских жизненных интересах, а кроме того и не мог увидеть разницу между представлением и реальностью. Эта слабость, характерная для политики Кеннеди, ориентированной на общественное мнение, проявлялась и в других областях - особенно в космических программах и Вьетнаме. С помощью взятых в плен германских ученых Советская Россия дала самый высокий приоритет (сразу после программы ядерного оружия) тяжелым ракетам с большой дальностью полета. Результаты начали появляться в конце 50-х годов. Четвертого октября 1957 г. американцы были ошарашены, когда Россия вывела на орбиту “Спутник-1” - 184-фунтовый спутник. На следующий месяц за ним последовал намного больший, весом 1120 фунтов, спутник с собакой Лайкой на борту. Первый американский спутник - Эксплорер-1 - был выведен на орбиту только 31 января 1958 г. и весил всего тридцать фунтов. Один американский генерал сказал: “Мы взяли в плен не тех генералов”. Америка тоже строила большие ракеты, включая и огромную военную ракету “Сатурн”, разработанную Вернером фон Брауном в Хантсвилле, штат Алабама. Также важен был американский прогресс в миниатюризации, которым можно объяснить готовность Америки примириться с меньшей грузоподъемностью [60]. Все было вопросом целей, приоритетов и финансирования. Эйзенхауэр, справедливо озабоченный мыслью о силе американской экономики, не стал бы инвестировать в космос большие средства, превышающие прагматическую необходимость программы обороны. Он был твердо против роскошных космических авантюр, предпринимаемых для “престижа” - слово, которое его отвращало. Он не обращал внимания на панику, наступившую после запуска “Спутника”.

Через три дня произошла катастрофа в “Заливе свиней”, а 19 апреля Кеннеди, пребывая в мрачном настроении, вызвал на 45-минутный разговор Джонсона, результатом которого было нервное распоряжение (20.04.1961) установить: “Есть ли у нас шанс выиграть у русских, выведя станцию в космос, или облетев Луну, или с помощью ракеты, которая сядет на Луну, или с помощью ракеты с человеком на борту, которая сядет на Луну и вернется? Существует ли другая космическая программа, обещающая сногсшибательные результаты, с помощью которых мы сможем победить?”[62]. Очень характерными были слова: “выиграть”, “сногсшибательные результаты”, “победить”.

До этого момента Америка и Россия запустили более 1200 спутникови космических зондов общей стоимостью около 100 миллиардов долларов. В наступившие более тяжелые времена после середины 70-х годов космические усилия изменили свое направление - от пропаганды к прагматизму; к космическим лабораториям и кораблям челночного типа. В 1981 г. НАСА создало первый настоящий космический корабль - “Шаттл”, а русские разработали 300-футовый грузовой корабль (около 100 м - прим.пер.), способный вывести на низкую околоземную орбиту 220 000 фунтов (около 100 тонн -.прим. пер.) груза. Эра громких выступлений о космических путешествиях закончилась.

Все же, обвинения в адрес Кеннеди за вовлечение Америки в войну вo Вьетнаме были только отчасти справедливыми. Он унаследовал кризис. Сразу же после инаугурации ему вручили доклад, подготовленный Эдуардом Лансдейлом (агентом ЦРУ, описанном Грэмом Грином в романе “Тихий американец”, вышедшем в 1956 г.), который информировал его, что ситуация в Сайгоне быстро ухудшается. Кеннеди прокомментировал: “Это самое плохое, что у нас есть, ведь так?”[64].

Важно понять, что Америка никогда не имела территориальных амбиций в Индокитае - ни в. отношении баз, ни в отношении чего бы то ни было другого. Но ее политика всегда была неясной и нерешительной. На первом этапе она была полностью ориентирована на Европу. Когда Трумэн пришел к власти, ему посоветовали иметь в виду, что Индокитай имел второстепенную важность по сравнению с абсолютной необходимостью поддержать Францию как стабилизирующую силу в Европе, и помочь ей “морально и физически вернуть свои силу и влияние”[66]. Чтобы почувствовать себя вновь уверенной, Франции было необходимо получить обратно свою Индокитайскую империю (или так утверждалось). В декабре французы вытеснили Хо в джунгли, и вернули из Гонконга императора Бао-Дая. Американцы неохотно согласились на создание французами трех марионеточных государств - Лаос, Камбоджа и Вьетнам, и 7 февраля 1950 г. признали их независимость в рамках Французского союза. В то же время Россия и Китай признали режим Хо. Именно в этот момент борьба стала интернациональной.

Потом, 8 мая 1954 г., французская крепость при Дьен Бьен-фу капитулировала. Поражение стало возможным из-за неожиданного размера помощи в виде оружия, которую Россия и Китай оказали силам Хо. Французы попросили о непосредственном участии американских военно-воздушных сил, и когда получили отказ, сформировали новое правительство во главе с Пьером Мендес-Франсом для переговоров о французском уходе и о политическом урегулировании. В соглашении о прекращении огня, подписанном в Женеве в июле, предусматривалось разделение страны по 17 параллели, при этом коммунистам оставался Север, а Западу - остальное. Объединение должно было наступить после выборов, которые надо было провести в двухлетний срок под наблюдением Международной контрольной комиссии.

В тот момент обычно здравый разум Эйзенхауэра изменил ему - даже можно утверждать, что он, больше, чем любой другой американец, несет огромную ответственность за наступивший беспорядок во Вьетнаме. Нужно было подписать соглашение и заставить премьер-министра Юга Нго Динь Дьема соблюдать его. Существовала возможность, что Хо победит в свободных выборах, и станет руководителем объединенной коммунистической страны. Стало бы это катастрофой для Америки? Даже Ачесон в его знаменитой речи о “периметрах” в январе 1950 г. не считал, что некоммунистическое правительство в Индокитае является существенным для американской безопасности[68]. Джордж-Кеннан в памятной записке, датированной 21 августа 1950 г., утверждал, что было “предпочтительнее позволить бурным политическим течениям в этой стране найти свое место... даже ценой вероятной конечной сделки между Вьетнамом и Вьетмином (Союз за независимость Вьетнама (1941), коалиция патриотических и коммунистических групп, которая вела войну за независимость с Францией) и распространением власти Вьетмина над всей страной” [69]. Таким было внутреннее чувство Эйзенхауэра. Он говорил, что не может “представить себе большую трагедию, для Америки, чем обязывающее вмешательство”. “Не будет втягивания” - повторял он. Если Америка вмешается, то это произойдет только после подписания соглашения с ее основными союзниками и при категорическом конституционном одобрении Конгресса. Он продолжал работать с начальниками штабов, и получил от них уверение в том (май 1954 г.), что в “Индокитае нет существенных военных целей и расположение более крупных, чем символические американских вооруженных сил представляло бы серьезное отвлечение ограниченных американских возможностей” [70].

Когда Кеннеди вступил в Белый Дом, Вьетнам уже был одним из самых больших и дорогих американских обязательств в мире. Трудно понять, почему он не сделал попытки вернуться к Женевским соглашениям и провести общие свободные выборы. 31 мая 1961 г. в Париже де Голль призывал его спешно решить эту проблему: “Я предсказываю, что вы будете увязать шаг за шагом в бездонном военном и политическом болоте”[73]. Вопреки этому в ноябре того же года Кеннеди утвердил отправку во Вьетнам первых 7000 американских солдат - для “охраны баз”. Генерал Максвелл Тейлор, который порекомендовал ему сделать этот шаг, предупреждал его о том, что если ситуация будет ухудшаться, то “будет очень трудно устоять перед нажимом усилить их”, и что не существует ограничений для нашего возможного вовлечения”[74]. Сам Кеннеди разделял это беспокойство. Своему коллеге Артуру Шлезингеру он говорил: “Войска войдут маршируя, оркестры будут играть, толпы будут приветствовать, и через четыре дня все всё забудут. После этого нам скажут, чтобы мы выслали еще войска. Это все равно, что выпить рюмку. Эффект падает и нужно выпить еще одну”[75].

Анализируя долгую трагедию Индокитая, всегда нужно помнить, что с 1945 г. именно решительность Хо, его коллег и наследников властвовать над всей страной, включая Лаос и Камбоджу, была основной движущей силой этой борьбы и главной причиной кровопролития. Ошибки Америки были только дополнительным фактором. Независимо от этого, они были достаточно серьезными. Не желая оставить страну на произвол судьбы или начать сухопутную войну против Севера, Кеннеди решился на безнадежный компромисс, в рамках, которого все более возрастающая, но всегда недостаточная, военная помощь давалась клиенту-правительству, которое он не мог контролировать. Дьем до тех пор был самым способным из вьетнамских лидеров, и имел большое преимущество - был штатским. Линдон Джонсон, тогда вице-президент, с известным преувеличением называл его “Черчилль Юго-восточной Азии”, и сказал одному журналисту: “К черту, парень, он единственный человек, который у нас там есть”[76]. Но Кеннеди, раздраженный провалом своей попытки завоевать громкий успех во Вьетнаме, обвинял агента, а не свою политику. Осенью 1963 г. он тайно утвердил американскую поддержку перевороту против Дьема. Он должным образом был осуществлен 1 ноября. Дьем был убит, а ЦРУ обеспечило 42.000 долларов для взяток солдатам, которые привели к власти военную хунту. Это был второй большой грех Америки - “самая большая ошибка, которую мы допустили”, как отмечал Линдон Джонсон[77]. Спустя три недели был убит сам Кеннеди, а Джонсон стал президентом.

Это было третьей фатальной американской ошибкой. Однажды вмешавшись, Америка должна была придерживаться естественной логики в развитии событий, и в ответ на агрессию оккупировать Северный Вьетнам. Бомбардировки были слабым компромиссом - типичным для нерешительности, постоянно сопровождающей американскую политику во время трагедии. Раз самолеты, взлетающие с Да-Нанга, начали бомбардировать Север, то базу необходимо было обеспечить охраной, и 8 марта 3500 морских пехотинцев сошли в Да-Нанге. Численность войск возросла до 82 000 в апреле. В июне пришло требование на еще сорок четыре батальона. 28 июля Джонсон объявил: “Сегодня приказал послать во Вьетнам Воздушно-десантную дивизию и несколько других частей, что почти сразу же увеличит наши боевые силы... до 125 000 человек. Позднее будут необходимы дополнительные силы, и они будут высланы по требованию”[80]. Со стороны военных не было попыток ввести в заблуждение политиков (как это подозревал Кеннеди). Комитет начальников штабов (КНШ) 14 июля докладывал: “Похоже, что нет причины не победить, если хотим этого, и если это желание воплотится в стратегические и тактические операции[81]. Когда Джонсон спросил генерала Уилера из КНШ: “Бус, что нам нужно, чтобы сделать дело?”, ответом было - от 700 000 до 1 миллиона человек и семь лет [82]. Так что, когда Джонсон решил принять участие в войне, ситуация была ему ясна.

Для поддержки силы духа он приговаривал: “После Аламо* никто не ожидал, что Сэм Хьюстон так быстро соберет силы”[83].

Но Джонсон не был Самюэлем Хьюстоном. Даже и в качестве бомбардировщика он был нерешительным. Из ВВС ему доложили, что они могут обещать результаты, если атаки будут тяжелыми, быстрыми, бесконечно повторяющимися и без ограничений. Это было одним из уроков Второй мировой войны. ВВС говорили, что они ничего не могут обещать, если атаки будут медленными и ограниченными [84]. И все же Джонсон поступил именно так. С самого начала и до конца на бомбардировки накладывались ограничения, которые носили исключительно политический характер. Каждый вторник Джонсон давал обед, на котором определял цели и тяжесть бомбового груза - это снова напоминало об Идене и Суэце. Джонсон не был безжалостной личностью, каковой любил представиться – он был парализован моральными ограничениями. Как умно заметила его биограф Дорис Кернс - для него “ограниченные бомбардировки были совращением, а не изнасилованием, а совращение контролируемо, и даже обратимо”[85]. Таким образом, количество бомбардировок возрастало очень медленно, и у Вьетмина было время достроить убежища и приспособиться. Когда Советская Россия поставила оборонительные ракеты, то американским летчикам не разрешалось бомбардировать места их расположения до тех пор, пока там строили. В дополнение к этому имелось и шестнадцать “пауз в бомбардировках”, во время которых не поступило ни малейшего ответа, и семьдесят две американских “мирных инициативы”, к которым вьетнамцы остались глухи[86]. В отличие от американцев, северовьетнамцы ни секунды не колебались в своей решительности достичь любой ценой своих политических целей – полной власти над страной. Похоже, что на них вообще не влияло количество жертв, которое терпели или причиняли их подданные. Поэтому обвинения в геноциде, брошенные против американцев, содержали горькую иронию. Исследование секретных материалов из архивов Пентагона раскрыло, что все обвинения цротив вооруженных сил США, выдвинутые перед “Международным трибуналом военных преступлений” в Стокгольме в 1967 г., были неосновательными. Эвакуация гражданского населения из районов военных действий для создания зон “свободного огня”, не только спасла жизнь населению, но и фактически была требованием Женевской Конвенции 1949 г. Широкое распространение сражений в населенных областях было прямым следствием вьетконговской тактики превращать села в укрепленные крепости, что само по себе было нарушением Женевского соглашения. Именно ограничения американских воздушных атак с целью защиты жизни и собственности гражданского населения делало их столь неэффективными. Доля убитых среди гражданского населения составляла около 45 процентов, что было близко к среднему проценту, характерному для войн двадцатого века. В сущности, население Вьетнама постоянно возрастало во время войны, и не в последнюю очередь за счет американских медицинских программ. В Южном Вьетнаме жизненный стандарт повышался довольно быстро[87].

Правительство боялось не цензуры редакторов, а тенденциозного представления новостей. Средства массовой информации США в некоторых случаях подходили с исключительным предубеждением. Во многих случаях их вводили в заблуждение – умело и сознательно, а иногда и они самозаблуждались. Часто публикуемая фотография выбрасывания “пленного” с американского вертолета, была монтажом. Свидетельства об американских “тигровых клетках” на острове Кон Сон были неточными и гнались за сенсацией. Другая широко распространенная фотография вьетнамской девочки, сожженной напалмом, создавала впечатление, довольно неточное, что много тысяч детей были испепелены американцами[89]. Еще более серьезным было поддерживаемое “медиями” (СМИ) внушение, что победа Вьетконга неизбежна. Это особенно усилилось при отражении вьетконговского “наступления Тет-Тет”, проведенного 30 янааря 1968 г. Оно было первым открытым нападением, которое попытались осуществить коммунисты. Было запланировано, что оно приведет к полному тактическому успеху и воспламенит массовое восстание. Фактически ни одно из двух не было достигнуто. Впервые Вьетконг понес тяжелые жертвы в конвенциональном сражении, и после него его армия очень ослабла в военном смысле [90]. Но средства массовой информации, особенно телевидение, представили это как решительную победу Вьетконга, как “американский Дьен Бьен-фу”. Более глубокое исследование этого события, проведенное в 1977.г., точно показало, как именно произошло искажение истины, которое в целом не было преднамеренным[91]. Именно Представление о Тет-Тет, а, не действительное положение вещей, вероятно, было решающим для изменения мнения влиятельных либералов с Восточного берега. Вообще, американское общественное мнение сильно поддерживало войну, которая в целом была популярнее Корейской войны. Согласно опросам, единственной враждебно настроенной категорией была та, которую они описывали как “еврейскую подгруппу”[92]. Популярность Джонсона увеличивалась всегда, когда он усиливал давление - к началу бомбардировок она увеличилась на 14 процентов [93]. Во время сражений намного больше американцев были критично настроены к Джонсону из-за того, что он делал слишком мало, а не из-за того, что делал слишком много. Представление о том, что произошел большой сдвиг в общественном мнении, и теперь оно направлено против войны (и прежде всего аксиома, что молодежь против нее) были выдумкой. На самом деле в пользу ухода никогда не высказывалось более 20 процентов населения до момента после выборов в 19б8 г. В то время решение о выводе войск уже было принято. Поддержка эскалации войны всегда была .значительнее среди тех, кому еще не было .тридцати пяти лет, чем среди людей старшего возраста. Молодые белые мужчины были самой постоянной группой, поддерживающей эскалацию[94].

Наконец и сам Джонсон, неуверенно борющийся за переизбрание, отчаялся, потому что 12 марта 1968 г. потерпел поражение на первичных выборах в Нью-Хэмпшире. Он выбросил полотенце во время предвыборной борьбы и объявил, что в оставшийся срок своего мандата будет бороться за мир. Это не было концом войны. Но это стало концом желания и усилий Америки выиграть ее. Проблема американского управляющего класса была в том, что они верили в то, что читали в газетах, в Нью-Хэмпшире они видели победу мира. Фактически, среди голосующих против Джонсона было гораздо больше “ястребов”, чем “голубей” в соотношении 3:2 [96]. Джонсон проиграл первичные выборы, а вместе с ними и войну, потому что не был достаточно жестким.

Для самого Джонсона предупреждение было исключительно сильным ударом. Больше чем Кеннеди, больше даже чем любой другой человек, он был опьянен иллюзиями 60-х годов. Никто не верил так страстно в мощь Запада, и особенно в неограниченную способность американской экономики производить. Он был не просто последним, он был величайшим из больших сторонников крупных государственных расходов. Он называл свою внутреннюю программу расходов “красавицей”. Своему биографу он говорил: “Я решил быть военным лидером и вместе с этим - мирным лидером”. Он хотел обоих лидерств одновременно, верил в оба, и верил, что у Америки есть ресурсы обеспечить это”[98]. При Трумэне и Эйзенхауэре самым большим пунктом” федеральном бюджете была оборона. Расходы на жилищное строительство, образование, социальное обеспечение и другие “человеческие ресурсы” (как их называли) были только около одной четверти от бюджета и менее 5% от ВНП. За исключением тяжелых лет рецессии делались некоторые попытки сбалансировать бюджет. До ухода Эйзенхауэра американские общественные финансы по всем существенным пунктам управлялись конвенциональным образом.

В принципе, большое изменение наступило при Кеннеди. Осенью 1962 г. администрация впервые восприняла новый и радикальный принцип создания бюджетного дефицита. Даже когда в этом не было надлежащей экономической необходимости, бюджет уже был с дефицитом, и экономика двигалась по восходящей линии. Располагая согласно этому способу свободными деньгами, Кеннеди ввел новую концепцию “большого” правительства - “уничтожителя проблем”. Любая область человеческой бедности может быть классифицирована как “проблема”; после этого Федеральное правительство надо вооружить, чтобы ее “уничтожить”. “Проблема бедности” стала модной темой в начале 60-х годов благодаря бестселлеру Майкла Харрингтона “Другая Америка” (1962). Кеннеди находил, что книга была шокирующей и стимулирующей. В 1963 году он ввел “программу борьбы с бедностью” вместе с массой других законопроектов, требующих больших расходов. Кеннеди обнаружил, что трудно перевоспитать Конгресс для новых экспансионистских идей, и его законопроекты только накапливались. Но сопротивление начало уменьшаться еще до его убийства[99], и Линдон Джонсон получил возможность воспользоваться эмоциональной реакцией на аттентат плюс собственным удивительным умением конгрессного руководителя, и провести самую большую и самую дорогую законодательную программу в истории Америки.

В своем первом обращении “О состоянии Союза”. 8 января 1964 г. Джонсон обьявил: “Эта администрация сегодня, здесь и сейчас объявляет безусловную войну бедности”. Когда он подписал свой первый закон, направленный против бедности - Закон о равных возможностях - 20 августа 1964 г., он хвастался: “Сегодня впервые в истории человечества великая держава имеет возможность и желает взять на себя обязанность искоренить бедность среди своего народа”[100] Тем же летом, готовясь к своей избирательной кампании, он облек в плоть свою “красавицу” - “Великое общество”. Америка должна приобрести “мудрость использовать свое богатство для обогащеиня и для возышения нашей национальной жизни”, стремиться не только к богатому и сильному обществу, но и ввысь к Великому .обществу”, которое покоится на “изобилии и свободе для всех, где “каждый ребенок....найдет знание, чтобы обогатить свой ум и расширить свой талант”, и каждый должен иметь возможность удовлетворить свое стремление к красоте и свое желание общения”[101].

Предполагалось, что Великое общество было одобрено на выборах в ноябре 1968 г., на которых Джонсон победил с огромным перевесом, имея исключительно слабого противника. И повалили законы: Закон об основном и среднем образовании, Закон о медицинской помощи, Закон о дополнении квартплаты, различные законы о бедности. Период 20-27 июля 19б5 г. был назван Джонсоном “самая продуктивная и самая историческая законодательная неделя в Вашингтоне в этом веке”. “Говорят, что у Джека Кеннеди был стиль, - рычал он, - но именно я успел утвердить законы”. Либеральный журналист Том Викер экзальтированно писал в Нью-Йорк Таймс: “В эти дни из Конгресса выпускают законы так же, как в Детройте сходят с конвейера отшлифованные, совершенные автомобили”. Первая сессия 89-го Конгресса стала самой продуктивной в области фундаментального законодательства со времен первых дней Вудро Вильсона. Джонсон достиг 68-процентного одобрения своих законов в Конгрессе – самого высокого в истории. Было принято 207 законов – “строительные камни лучшей Америки”, как он их называл [102]. Он сознательно проводил параллель с войной во Вьетнаме, которая также была – как он себе представлял – упражнением по идеализму, используя при этом кричащие военные метафоры. Он создал “десять экспедиционных отрядов” для борьбы с бедностью. Бюрократам из жилищного строительства он сказал: “Я намерен превратить вас из канцелярских генералов во фронтовых командиров”. Существовали “квартальные” молодежные корпуса, корпуса по обеспечению работой для “оставшихся за бортом”, сборы для детей дошкольного возраста, экспедиции за границу для студентов в колледжах и бесконечное число других схем. Цена подскочила: 30 миллиардов долларов в год для его первой программы для борьбы с бедностью, затем еще 30 миллиардов, прибавленные в конце его мандата[103]. Эти суммы скоро были включены в структуру федерального плана, и оказалось невозможным их сократить. Они даже увеличивались. Благодаря усилиям Джонсона в 1971 году правительство впервые потратило больше на социальные нужды, чем на оборону. Между 1949 и 1979 г.г. расходы на оборону увеличились в 10 раз (с 11,5 млрд до 114,5 млрд), но оставались грубо около 4-5% ВНП. А расходы на социальные цели возросли в 25 раз (с 10,5 до 259 млрд), их часть в бюджете составляла почти 50%, соответственно утроилась их доля в ВНП и достигла почти 12% [104].

Такое резкое изменение фундаментальных целей и расходов на содержание американского федерального правительства начало увеличивать напряжение даже до того, как Джонсон перестал быть президентом. На этом этапе государственный кусок пирога в ВНП увеличился с 28,7% при Эйзенхауэре до 33,4%. Контроль над финансами распался. При Эйзенхауэре самое эффективное Бюро по бюджету (так оно называлось до 1970 г.) действовало так, как это было задумано Гардингом: скорее всего как объективный посредник, что-то вроде суда для надзора за расходами. При Кеннеди Бюро политизировалось, а при Джонсоне стало активным действующим лицом – Директор по Бюджету должен был быть сторонником больших государственных расходов[105]. Более того, хотя Конгресс и принял программы, он выразил намного меньшее желание голосовать за налоги, которые бы обеспечили их. Джонсон жестоко разругался с финансовым боссом Палаты представителей Уилбуром Миллзом и с лидером республиканцев Джеральдом Фордом. Раз не нашлось возможности собрать налоги, он начал печатать деньги. Его боязнь инфляции и неспособность справиться с ней были скрытым фактором для его решения уйти из общественной жизни в 1968 г. “Я сказал ему [Миллзу], что независимо от того, сознает, он это или нет, экономика, страны на пороге обеднения”[196]

В то время собственные иллюзии Джонсона о преимуществах больших правительственных расходов были расшатаны. Он уже не был столь уверен, что результаты оправдывают разрушительный эффект над экономикой. Самый важный и, наверняка, самый постоянный эффект был непреднамеренным - доля государственных служащих удвоилась, и к 1976г. одному из шести работающих (более 13 миллионов) платили непосредственно из Вашингтона. Но от этого изменения выиграли преимущественно люди среднего класса. Джонсон претендовал на то, что во время его управления из 35 миллионов “попавших в капкан бедности” в 1964г., он “вытащил” 12,4 миллиона или почти 36 процентов[107]. Но это был только один из способов толковать статистику. С повышением жизненного стандарта определение бедности изменилось, и бедные “чувствовали себя” настолько же бедными, как и раньше, хотя их реальные доходы увеличились. Опасность такого вида государства благоденствия, которое создал Джонсон, заключалась в том, что оно постоянно выталкивало людей из производственного сектора, и делало их иждивенцами государства. Бедность увеличивается, когда семьи распадаются - либо пожилые люди уходят жить отдельно, либо при разводе - соответственно делится и доход[108]. Законодательство часто поощряло этот процесс.

Похоже, что самой большой отдельной причиной бедности в США была нестабильность. брака между черными. Дэниел П.Мойнихен, помощник-секретарь Джонсона по вопросам труда, утверждал в Докладе Мойнихена (март 1965г.), что половина черного населения страдает “социальной патологией”, источником которой были семьи, где очень часто мужья уходят от своих жен и детей. Целью проводимой политики должно стать “создание стабильной семейной структуры” [109]. Но война с бедностью не достигла этого. Она сделала как раз наоборот, так как часто структура социальной помощи стимулировала разделение бедных семейств. Ко времени, когда Джонсон был готов отказаться, Мойнихен утверждал, что вся программа борьбы с бедностью была неправильно задумана и ею плохо руководили [110].

Джонсон отражал типичную мудрость своего времени. В конце 50-х годов Ч.П.Сноу утверждал, что существует непосредственная причинная связь между количеством средств, вложенных в высшее образование, и ВНП страны [112]. Э.Ф.Денисон показал, что за три десятилетия от 1930 г. до 1960 г. половина экономического роста Америки обязана образовательной экспансии, особенно университетам. В том же 1962 г. Фриц Махлуп вычислил, что “индустрия знаний” давала 29 процентов американского ВНП и росла в целом в два раза быстрее, чем промышленность [113]. В 1963 г. на “Чтениях Годкина” в Гарварде президент Беркли - Кларк Керр - выдающийся академический деятель Америки, утверждал, что сейчас знание является “ведущим сектором” в росте экономики. “То, что железные дороги сделали для второй половины прошлого века, а автомобили - для первой половины этого века, - говорил он, - может быть сделано для второй половины этого века индустрией знаний, т.е. послужит фокусом национального роста”[114].

На этом фоне 60-е годы превратились в самое “взрывное” десятилетие в истории распространения образования. В Америке процесс начался принятием в 1944 г. “Закона об участниках войны”, который способствовал созданию общественных фондов для получения образования в колледжах вернувшимся ветеранам, и продолжился “Законом об участниках Корейской войны в 1952г. В 1958 г. “Закон об образовании и национальной обороне” удвоил федеральный бюджет для образования, и впервые сделал из центрального правительства движущую финансовую силу образования. Число государственных учителей увеличилось с 1 миллиона в 1950г. до 2,3 миллиона в 1970 г., при этом расходы на одного человека увеличились более чем на 100 процентов. Рост высшего образования был значительнее, так как сочли, что оно должно стать общедоступным. Согласно одному официальному докладу “главным вопросом не должен быть “Кто заслуживает быть принятым?”, а “Кого общество может по совести и в зависимости от своих собственных интересов исключить?”, так как никому не может быть “справедливо” отказано в университетском образовании (за исключением тех, чьи “недостатки столь велики”, что даже “самый гибкий и доброжелательный институт” не сможет им помочь)[115]. Это явление стало повсеместным на Западе. В Британии доклад Робинса в 1963 г. за одно десятилетие привел к двойному увеличению мест в университетах, при этом предвиделось, что число студентов в 1981 г. достигнет 2 миллионов человек. Подобные планы расширения были приняты во Франции, Канаде, Австралии, Западной Германии и в других странах. Согласно полученной статистике самым поразительным был американский опыт. Между 1960 г. и 1975 г. число американских колледжей и университетов увеличилось с 2040 до 3055. Во время “золотых лет” экспансии новые высшие учебные заведения открывались со скоростью одно в неделю. Число студентов увеличилось с 3,6 миллионов в 1960 г. до 9,4 миллиона в 1975 г., при этом основная часть увеличения (4 миллиона) приходилась на общественный сектор. Если включить и студентов, которые не получали степень, то в 1975 г. они перешли 11-миллионную границу, и это стоило 45 миллиардов долларов[116].

С уверенностью ожидалось, что эти огромные инвестиции для развития человеческих ресурсов не только будут еще больше стимулировать рост экономики, но и будут достигнуты и определенные моральные и социальные цели посредством дальнейшего обуржуазивания рабочего класса. Как считал Кларк Керр, они превратят “демократию среднего. класса... со всеми ее свободами” в “волну будущего”, обеспечивая таким образом всеобщее довольство и политическую стабильность, и, в частности, укрепление .просвещенной капиталистической системы, сделавшей все это возможным.

Более высокое образование не способствует и стабильности. Даже наоборот. Оказалось, что это предвидел Иозеф Шумпетер, ровесник Кейнса, и имеющий известные претензии быть его соперником за звание самого лучшего экономиста современности. Мнение Шумпетера, выраженное сначала в статье, написанной в 1920 г., и переросшей в 1942 г. в книгу Капитализм, социализм и демократия, заключалось в том, что капитализм имеет тенденцию работать для своего самоуничтожения несколькими способами. Среди них было его предрасположение создавать, а после этого, в силу своей привязанности к свободе, дать полную волю все разрастающемуся классу интеллигентов, которые неизбежно играли социально деструктивную роль [121]. На это утверждение не обратили внимания при создании планов о расширении университетов в 50-е и 60-е годы, хотя оно фактически доказало в какой-то степени свою правоту в 30-е годы. Во всяком случае, Шумпетер оказался прав насчет эры Линдона Джонсона. Первые признаки радикального студенческого интереса к социальным и политическим темам появились в 1958 г. Весной 1960 г. пришло время первых “сидячих” протестов и демонстраций в Сан-Франциско против Комитета антиамериканской деятельности Палаты представителей, а также “бдений” на Западном берегу против экзекуции модного убийцы Кэрила Чессмэна. Протесты против университетских групп для прохождения стажа, против деклараций о лояльности, против дискриминации братств и женских клубов в университетах и других явлений университетской дисциплины - или споры об обычных человеческих правах - переросли в непосредственные политические кампании.

Сначала студенческая активность приветствовалась как признак “зрелости” и “интеллигентности”. Первые признаки широкомасштабного насилия появились в “лето свободы” 1964 г. в университете самого Кларка Керра - Беркли. То, что должно было по предположениям стать “ведущим сектором” в росте ВНП, превратилось в ведущий сектор чего-то совсем другого - “студенческого 6унта”. К декабрю губернатор Калифорнии был вынужден вызвать полицию для борьбы с беспорядком, и Беркли превратился в главный “политический университетский город” в мире[122]. Программа Джонсона о Великом Общёстве просто подлила масла в разгорающийся огонь. В следующем году 25 000 студентов ворвались в Вашингтон, чтобы протестовать против войны во Вьетнаме. В 1966- 19б7 г.г. все больше и больше студенческих городков “радикализировались”. “Бунт студенческих городков” стал частью культуры колледжей после того, как президенты университетов шли на компромиссы, подчинялись или абдикировали. 23 апреля 1968 г. произошли опустошительные бунты в Колумбии - одном из ведущих американских университетов. Профессор Арчибальд Кокс Гарвардского юридического факультета был вызван для доклада, и он сделал его с самодовольным оптимизмом того времени: “Сегодняшнее поколение молодых людей в наших университетах - самое информированное, самое интеллигентное и самое идеалистическое в истории этой страны”. Как кисло прокомментировал Лайонел Триллинг, Кокс “восхваляет как знания и интеллигентность” то, что фактически было “просто сборищем из “передовых” общественных позеров”. Он настаивал на том, что Кокс делает заключение о своих ценностях не из знаний и опыта, а из молодежи - их “одобрение” было достаточным для того, чтобы объявить их правильными[123].

Не ясно, были ли студенты самыми интеллигентными в истории, но определенно они были самыми большими разрушителями. Самодовольство такого типа, как у Кокса, не пережило лета 1968 г., особенно после студенческих бунтов в Париже, которые послужили началом нового, более разнузданного цикла студенческого насилия по всему миру, и больше всего - в Америке. Национальная студенческая ассоциация утверждала, что в американских университетах в 1968 г. была проведена 221 массовая демонстрация[124]. Именно студенческие радикалы были движущей силой кампании Юджина Маккарти, которая отстранила Джонсона из президентской борьбы в Нью-Хэмпшире. Но сила студентов была прежде всего деструктивной. На съезде Демократической партии в Чикаго в августе 1968 г. студенты вели хорошо подготовленные сражения с 11 900 полицейскими мэра Дейли, 7500 человек из Иллинойской национальной гвардии и 1000 агентами ФБР и Секретной службы. Они выиграли борьбу за средства массовой информации тем, что сумели заклеймить применение закона со стороны Дейли как “полицейскую разнузданность”, но они не успели помочь победе на выборах Маккарти, а также не успели помешать человеку, которого больше всего ненавидели – Ричарду Никсону – стать Президентом. Когда в 1972 г. они наконец успели провести в Демократической партии кандидатуру их избранника Джорджа Макговерна, то единственным результатом этого было обеспечение полной победы Никсона на выборах.

Джонсон успел намного больше. В 1964 г. он провел монументальный “Закон о гражданских правах”, и сразу же после своей ноябрьской победы на выборах сел работать над законопроектом, который стал решающим “Законом о праве на голос” в 1965 г. Штат Миссисипи имел самый высокий процент черного населения (36 процентов) среди всех штатов, и из них только 6 процентов были зарегистрированы как избиратели из-за сложных проверок и других помех. Согласно новому закону, право на голосование обеспечивалось федеральными проверяющими, и только за тридцать дней после принятия закона процент зарегистрированных черных голосующих в Миссисипи вырос на 120 процентов. К концу 1970 г. процент зарегистрированных чернокожих избирателей стал сравнимым с процентом белых (72 к 81 проценту), а в 1972 г. пятьдесят негров были выбраны в общественные органы штата [127]. В начале 70-х годов голоса негров стали важным фактором во многих штатах старого Юга, помогая таким образом положительным преобразованиям в проводимой там политике [128].

Но голосование не могло выровнять доходы негров и белых. Этого не смогли сделать и огромные (и непрерывно растущие) суммы федеральных денег, которые Джонсон высыпал в черную “проблему”. Чем больше достигался прогресс, и чем больше обеспечивались средства, тем больше возрастала черная ярость. В 50-е и начале 60-х годов федеральные силы использовались для защиты негров от белого насилия. Во время серии сражений во имя исполнения законов, состоявшихся во время правления Кеннеди, инициатива в насилии перешла к неграм. Поворотным пунктом стала ночь на 10 мая 1962 г. в Бирмингеме, штат Алабама. Там произошли черные мятежи, в которых полиция была вынуждена обороняться, а магазины белых были разрушены. “Пусть весь поганый город сгорит, - прокричал один из вожаков толпы. - Это покажет белым ублюдкам, на что мы способны!” Это было новым призывом и новым взаимоотношением в американской расовой политике, которые не могли быть ограничены только на Юге [129].

Это было уже совершенно новое развитие. До того момента источником оппозиции против сильного президентства была (что было естественным) законодательная власть, и особенно Сенат. Как отмечал Рузвельт, “единственный способ для американского правительства что-нибудь сделать - это обойти Сенат”[133]. Его республиканский оппонент Венделл Вилки говорил, что посвятил свою жизнь “спасению Америки от Сената”[134]. Во времена Рузвельта и Трумэна пресса и академические конституционалисты твердо поддерживали сильную лидерскую позицию президентства, особенно в области внешней политики, и сравнивали ее с обскурантизмом Конгресса[135]. Во времена расследований Маккарти пресса сильно критиковала Эйзенхауэра за то, что он не успел защитить права исполнительной власти от расследований Конгресса. Нью Рипаблик в 1953 г. комментировала: “Нынешнее сосредоточение власти в руках Конгресса за счет президента столь нелепое явление, что было бы невероятно, если бы факты не были столь очевидными” [136]. Когда Эйзенхауэр обратился к “правам исполнительной власти”, чтобы отказаться предоставить информацию о действиях правительства Комитету антиамериканской деятельности, то либеральные “медии” горячо аплодировали ему. Нью-Йорк Таймс писала, что Комитет не имеет права “знать подробности того, что происходит на этих внутренних советах администрации”. Вашингтон Пост писала, что Эйзенхауэр “совершенно прав”, защищая “конфиденциальный характер разговоров правительства” [137]. До середины 60-х годов средства массовой информации продолжали защищать решительное президентское руководство по проблемам гражданских прав, по социальным и экономическим темам и прежде всего - по вопросам международной политики, подтверждая официальное заявление Кеннеди в 1960 г.: “Президент сам должен принимать главные решения в нашей международной политике”[138].

Никсон был особенно уязвимым. Он был калифорнийцем, которого восточная пресса ненавидела еще с конца 40-х годов. Он знал, что пресса помогла лишить его президентства в 1960 г. и предприняла режиссированное усилие навсегда уничтожить его политическую карьеру в 1963 г. Он отвечал на их антипатию с лихвой. Он говорил своим сотрудницам: “Помните, что пресса наш враг. Когда дело касается новостей, то для прессы друзей не существует. Они все враги”[140]. В 1968 г. Никсон победил вопреки средствам массовой информации, но с очень небольшим преимуществом. Он получил 43,4 процента голосов по сравнению с 42,7% Губерта Хэмфри. Это был наименьший процент голосов народа, который получал американский президент с 1912 г., и так как участие в голосовании было слабым (61 процент), то это означало, что его поддерживали только 27 процентов из всех избирателей. Он не победил ни в одном из больших городов[141]. Часть средств массовой информации были склонны отрицать его законность как президента и прибегнуть к неконституционным средствам, чтобы не признать результат.

Вопреки этим трудностям Никсон достиг значительных успехов в расчистке анархического наследия времен правления Джонсона и Кеннеди, и особенно в умелом освобождении от обязательств во Вьетнаме. Он объявил такую же цель, как и его предшественники: “Мы хотим предоставить южновьетнамскому народу возможность самому определить свое политическое будущее, без внешнего вмешательства”[142]. И до тех пор, пока она полностью отвечала американской политике, эта цель поддерживалась, но гораздо более низкой ценой. За четыре года американские вооруженные силы во Вьетнаме уменьшились с 550000 до 24 000 человек. Ежегодные расходы снизились с 25 млрд. долларов при Джонсоне до 3 миллиардов [143]. Это стало возможным благодаря более умному и гибкому использованию американских вооруженных сил в Камбодже в 1972 г., в Лаосе в 1971 г. и в бомбардировках Северного Вьетнама в 1972 г., что заставило ответственных людей в Ханое чувствовать себя сбитыми с толку и неуверенными относительно американских намерений. В то же время Никсон активно вел мирные переговоры с северовьетнамцами. И еще важнее, он сделал то, что ни Кеннеди, ни Джонсон не осмелились сделать - воспользовался логикой китайско-советской полемики и достиг взаимопонимания с Китаем.

Именно калифорнийская ориентация Никсона направила его в Пекин - он видел Тихий океан мировой ареной будущего. Он начал свою новую политику в отношении Китая 31 января 1969 г., всего через одиннадцать дней после того, как вступил в Белый дом. Политика была представлена в Меморандуме 14 об анализе национальной .безопасности от 4 февраля 19б9 г. Она окрепла после разговора, который Никсон провел с Андре Мальро, заявившем, что это “трагедия”; когда.“самая богатая и производительная страна в мире” на ножах с “самым, бедным и самым мночисленным государством в мире”[144].

Из-за боязни Китая поступки к rapprochement (сближение, примирение - фр.) проводились тайно, и Никсон приложил немало усилий для получения гарантий сохранения тайны от лидеров Конгресса, с которыми консультировался. Людям объясняли: “Четвертая части мира живет в коммунистическом Китае. Сегодня они не представляют значительной силы. Но через 25 лет они могут играть решающую роль. Если США не сделают того, что могут в данный момент, то спустя какое-то время могут оказаться в большой опасности. Мы можем достичь полной разрядки в отношениях с Советским Союзом, но это ничего не будет значить, если китайцы останутся вне международной общности”[145].

Новая китайская политика и изменения в военной стратегии США сделали возможным и мир с Ханоем. 27 января 1973 г. в Париже государственный секретарь администрации Никсона - Уильям Роджерс - и Нгуен Зюй Чин из Северного Вьетнама подписали “Соглашение о прекращении войны и восстановлении мира во Вьетнаме”. Польза от этого соглашения, сделавшего возможным уход американцев из Вьетнама,. заключалась в том, что при его нарушении Ханоем Никсон сохранял за собой право держать авианосцы в индокитайских .водах и использовать военные самолеты, расположенные на Тайване и в Таиланде[146]. До тех пор, пока Никсон был у власти, применение этой санкции было реальным. Если иметь в виду доставшееся ему наследство и ошибки его предшественников, то Никсон совершил выдающийся подвиг, выйдя из этой ситуации.

Традиция президентских мошенничеств началась со времен Франклина Рузвельта. Он создал свое собственное “разведывательное подразделение”, подчинявшееся только ему, состоящее из одиннадцати человек и финансируемое из денег для “неотложных случаев” Государственного департамента [151]. Он использовал ФБР Гувера и министерство правосудия для оказания давления на своих врагов, особенно прессу, и для подслушивания их телефонов. Одной из его жертв стал лидер шахтеров Джон Л.Льюис[152]. Он сделал отчаянную попытку “загнать в суд” ненавистный ему Чикаго Трибюн. Он даже использовал разведслужбы для подслушивания гостиничного номера своей жены[153]. Хотя Трумэн и Эйзенхауэр как бы “стояли в стороне” от тайных действий своего персонала и ЦРУ, они знали о них, но считали, что имея дело с Совестким Союзом и другими тоталитарными режимами, это было неизбежным. Кеннеди и его брат Роберт с удовольствием включились в игру и главное, о чем сожалел Кеннеди, было то, что он не назначил Роберта шефом ЦРУ, чтобы поставить управление под непосредственный семейный контроль. В министерстве правосудия в 1962 году Роберт Кеннеди заставлял агентов ФБР проводить акции в домах служащих “U.S.Steel”, которые были против политики его брата[154]. В своей кампании за гражданские права братья Кеннеди воспользовались Федеральной системой договоров и использовали исполнительные распоряжения (а не законодательство), распределяя финансирование, чтобы навязать свою волю [155]. Они кроили заговоры против правых радио- и телевизионных станций[156]. При Кеннеди и Джонсоне подслушивание телефонов значительно увеличилось[157]. Так же обстояло дело и с установкой “жучков” правительством – большой бабник, лидер борьбы за гражданские права, Мартин Лютер Кинг был записан, и затем запись была предоставлена редакторам газет[158]. Джонсон использовал секретные государственные архивы, Внутреннюю налоговую службу и другие службы исполнительной власти, чтобы уберечь себя в 1963 г. от неудобного положения в скандале Боби Бейкера – потенциально самого большого со времен Типот Доум.

Teapot Dome – город в штате Вайоминг, в котором находились федеральные нефтяные резервы. После скандала в 20-х годах из-за тайной раздачи нефти министром внутренних дел, превратился в синоним правительственной коррупции.

До Никсона средства массовой информации действовали исключительно осмотрительно при огласке каких бы то ни было президентских проступков. Хорошо настроенные журналисты оберегали Рузвельта от разглашения его любовных историй [159]. Делали то же самое и для Кеннеди, скрывая факт, что пока тот был президентом, он держал в Вашингтоне квартиру для своих любовниц, одну из которых делил с гангстером[160]. В то время как Джонсон пытался незаметно избежать скандала Боби Бейкера, Вашингтон Пост фактически помогла ему очернить главного обвинителя – сенатора Джона Уильямса[161]. Будучи вице-президентом, Джонсон брал взятки; то же самое делал и вице-президент Никсона – Спиро Эгню. Но Эгню был раскрыт и осужден, а Джонсон пошел в Белый Дом [162].

Средства массовой информации не проявляли такого снисхождения к Никсону. Как раз наоборот. Создавалось впечатление, что в некоторых отношениях он заходил намного дальше, чем все его предшественники. Частично это было вопросом масштабов - администрация Белого Дома расширилась и вышла из-под всяческого контроля. Линкольн должен был платить секретарше из своего собственного кармана. Гувер вел огромную борьбу за то, чтобы у него их было три. Рузвельт назначил в 1939 г. шестерых первых “административных помощников”. У Кеннеди их было двадцать три. Общий персонал Белого дома возрос до 1664 человек в последний год президентства Кеннеди. При Джонсоне он был в сорок раз больше, чем во время Гувера. При Никсоне увеличился до 5395 человек в 1971 г., при этом затраты на его содержание подскочили с 31 млн. до 71 млн. долларов[163]. Большая часть этого расширения - результат работы Генри Киссинджера, помощника по национальной безопасности, а в дальнейшем и государственного секретаря при Никсоне. Он контролировал переговоры с Вьетнамом. Именно Киссинджер существенно расширил операции по подслушиванию телефонных разговоров - якобы для облегчения своего мирного наступления[164]. Вьетнам, где на карту были поставлены мир всего земного шара и жизнь многих американцев, стал мнимым, а для Никсона и настоящим, оправданием для многих подозрительных действий. В секретности он видел первостепенную причину успеха. В 1971 г. большое число секретных правительственных документов (“Документы Пентагона”) были похищены и переданы Нью-Йорк Таймс, которая опубликовала их. В Британии и многих западных демократиях участники в таком деле были бы брошены в тюрьму в соответствии с законами о государственной тайне. В США это невозможно, так как согласно “Первой поправке” пресса пользуется конституционными привилегиями. Для Никсона, как говорил один из его коллег, эта публикация была “вызовом элитарной, никем не выбираемой прессы, верховной власти выбранного демократическим путем правительства. На карту была поставлена мораль”[165]. “Специальное разведывательное подразделение” правительства получило полномочия использовать незаконные средства (включая и взлом), чтобы поймать информатора. Эта бригада “водопроводчиков” стала прототипом других оперативных сил, одна из которых ворвалась со взломом в штаб-квартиру Демократической партии в здании Уотергейта в конце мая и вновь 17 июня. Во втором случае, о котором демократы могли узнать предварительно, “водопроводчики” были арестованы[166].

В Америке никогда до тех пор не смотрели серьезно на политический шпионаж (даже на кражу). Джонсон “подслушивал” Голдуотера в 1964 г. Тогда же Вашингтон Пост и Нью-Йорк Таймс опубликовали исключительно ценный украденный материал (мемуары Киссинджера и Хальдемана). Однако Вашингтон Пост в серии статей, начавших выходить 10 октября 1972г., решила сделать из взлома в Уотергейте главную моральную тему - ее примеру последовали остальные средства массовой информации Восточного берега. Это само по себе могло бы и не оказаться серьезным. Они не смогли помешать Никсону одержать убедительную, победу на выборах. Но дело привлекло внимание жадного к публичной известности федерального судьи Джона Сирики, известного как “Джон Максимальный” из-за суровости его приговоров, который при других обстоятельствах не имел бы шанса получить одобрение либеральной прессы. Когда взломщики предстали перед ним, он вынес условный пожизненный приговор, чтобы заставить их дать показания против членов администрации. Он отнюдь не шутил; единственного, кто отказался подчиниться - Гордона Лидди, он осудил на двадцать лет тюрьмы плюс 40000 долларов штрафа за первое преступление - т.е. за проникновение со взломом, при котором ничего не было украдено и полиции не было оказано никакого сопротивления[167]. Этот акт судейского терроризма, который был бы невозможным в другой стране, в которой господствует закон, стал печально типичным для юридической охоты на ведьм, с помощью которой преследовались члены администрации Никсона, объявлялись виновными (в некоторых случаях люди сами признавали себя виновными во избежание финансового краха из-за дорогой защиты) и осуждались[168].

Для охотников за ведьмами события были облегчены признанием в пятницу 13 июля 1973 года одного члена персонала в Белом доме, что все рабочие разговоры Никсона записывались, автоматически. В этом опять нет ничего нового. Рузвельт посадил стенографов в специально приспособленную комнатку под его канцелярией для подслушивания его посетителей. В 1982 г. было раскрыто, что в 1940 г. он использовал секретные магнитофоны, установленные с помощью “Радиокорпорации Америки”, имеющей одну из самых обширных сетей в стране. Тогда же стало ясно, что и Трумэн делал магнитофонные записи, что Эйзенхауэр использовал комбинации из диктофонов и магнитофонов, что Кеннеди тайно записывал своих посетителей (и свою жену) в последние шестнадцать месяцев своего президентства, и что Джонсон очень настаивал, чтобы все записывалось на ленту[169]. Одно из первых дел, что сделал Никсон в феврале 1969 г. - он выбросил записывающую систему Джонсона, считая такую практику ненормальной. Позднее в феврале 1971 г., обеспокоившись, что либеральные историки истолкуют неправильно его вьетнамскую политику, он приказал установить новую систему. Руководитель его канцелярии Боб Хальдеман выбрал такую, которая записывала все подряд, включаясь от звука голоса, и она оказалась “самой большой медвежьей услугой, которую президентский помощник оказывал своему шефу”[170]. Эти записанные ленты, на передаче которых настаивали суд и члены следственной комиссии при Конгрессе - вероятно, под ироническим взглядом духа сенатора Маккарти - использовались для подготовки задуманного импичмента президента.

Был ли Никсон действительно виновен в попытке вмешательства в дела правосудия, в чем его обвиняли, и действительно ли такой опыт, если был сделан, входит в юридическую интерпретацию raison d'etat (государственная целесообразность-фр.), так и не было установлено. Никсон так и не изложил свои аргументы относительно данного случая - вместо того, чтобы рисковать причинить продолжительные конвульсии государству из-за импичмента, которые бы могли длиться долгие годы, он подал в отставку в августе 1974 г. Таким образом, выборный вотум 1972 г. был обессилен тем, что можно назвать переворотом средств массовой информации. “Имперское президентство” было заменено “имперской прессой”[171].

Падение Никсона превратилось в повод для радикального смещения баланса сил назад к законодательной власти. Известный сдвиг в этом направлении может быть даже немного опоздал. Но в данном случае он зашел слишком далеко в обратном направлении. В 1973 г. вопреки вето Никсона была принята “Резолюция о военных полномочиях” (War Powers Resolution), которая наложила беспрецедентные ограничения на власть президента использовать американские вооруженные силы за границей, обязывая его в любом случае в срок шестьдесят дней потребовать полномочий от Конгресса. Дальнейшие ограничения международной политики президента накладывались поправками Джэксона-Взника и Стивенсона в 1973-1974 г. В июле-августе Конгресс парализовал действия президента в отношении кипрского кризиса; осенью наложил ограничения и на использование ЦРУ. В 1975 г. эффективно поставил подножку президентской политике в Анголе. Затем в том же году принял Закон о контроле над экспортом оружия, отменяя свободу действий президента в оружейных поставках, использовал финансовые рычаги для резкого ограничения системы “президентских соглашений” с иностранными силами. Более 6 300 таких соглашений были заключены в период 194б-1974г. (по сравнению с 411 договорами, для которых была необходима ратификация Конгресса).

Некоторые французские эксперты все время утверждали, что движущей силой и настоящей причиной для борьбы в Индокитае был агрессивный экспансионизм северовьетнамцев и их вековое стремление доминировать над всеми народами Индокитая, средства для осуществления которых обеспечивали коммунистическая организованность и беспощадность. Этот тезис был доказан событиями. После того, как помощь США уменьшилась, в 1973 г. военный баланс решительно склонился в пользу Севера. К концу года Север достиг превосходства в соотношении два к одному и начал общее наступление. В январе 1975 пришлось эвакуировать весь центральный Вьетнам, и к Сайгону устремился один миллион беженцев. В последнем отчаянном обращении к Конгрессу президент Форд умолял: “Американское нежелание обеспечить достаточную помощь союзникам, которые борются за свою жизнь, может серьезно навредить доверию к нам как к союзникам во всем мире”[174]. Но Конгресс ничего не предпринял. На своей пресс-конференции 26 марта Форд снова апеллировал, предупреждая о “массовом изменении в международной политике многих стран и о фундаментальной угрозе... безопасности Соединенных Штатов”[175]. Конгресс вновь остался безучастным. Спустя менее 4-х недель вьетнамское правительство абдикировало. Вертолеты ВМС эвакуировали с крыши посольства США в Сайгоне американских служащих и нескольких вьетнамских друзей. Через десять дней город заняли коммунисты. Это было самым мрачным и самым унизительным поражением в американской истории. Для народов региона оно стало катастрофой.

Ангка Лоу состояла примерно из двадцати профессиональных политических интеллигентов, в основном учителей и государственных чиновников. Из восьми лидеров (всем им было около сорока, а одна из них была женщина), пятеро были учителями, один был профессором в университете, один – экономистом, и один - государственным чиновником. Все они учились во Франции в 50-е годы, где восприняли доктрины о “необходимом насилии”, проповедуемые радикальными левыми. Они были детьми Сартра. Характерным являлось то, что эта группа идеологов восхваляла прелести жизни в деревне, но никто из них фактически не занимался ручным трудом, и не имел какого-либо опыта в создании благосостояния. Подобно Ленину они были чистой воды интеллигентами. Они представляли собой эманацию большой разрушительной силы двадцатого века - религиозный фанатик, перевоплотившийся в профессионального политика. То, что они делали, иллюстрировало крайнюю антигуманность идей. В любом другом веке, в любом другом месте планы этих жестоких педантов остались бы в их больном воображении. В Камбодже в 1975 г. у них была возможность реализовать их на практике.

17 апреля в Пномпене жило более трех миллионов человек. Они были выгнаны в буквальном смысле этого слова в окрестности города. Насилие началось в 7 часов утра нападением на китайские магазины, сопровождаемым общим грабежом. Первое убийство произошло в 8:45 ч. Через пятнадцать минут войска начали очищать Военную больницу, выгоняя врачей, сестер, больных и умирающих на улицу. Час спустя они открывали огонь по каждому, кого замечали на улице, чтобы создать панику для ухода из города. В обед больница Преа Кет Мелеа была очищена - сотни мужчин, женщин и детей под дулами вышли хромая на жару, которая достигла более 100 градусов по Фаренгейту (около 38 градусов по Цельсию). Находящиеся в городе около 20 000 раненых до наступления ночи отошли в джунгли. Один мужчина вынес на спине своего сына, которому только что ампутировали обе ноги, другие толкали кровати с тяжело больными, неся бутылки с плазмой и серумом. Все больницы в городе были опустошены. Все документы и записи были уничтожены. Все книги выброшены в реку Меконг или сожжены на ее берегу. Банкноты банка “Кхмер де Комерс” были превращены в пепел. Автомобили, мотоциклы и велосипеды были конфискованы. По всем домам, в которых замечалось движение, стреляли ракетами и снарядами из гранатометов. Многих людей экзекутировали группами. Остальным было сказано: “уйдите немедленно или всех вас расстреляем”. Вечером отхлючили воду. То, что придавало всему этому специфический кафкианский ужас, это отсутствие какой-либо видимой власти. Солдаты-крестьяне убивали, подчиняясь приказам, выполняя команды Ангка Лоу. Не давалось никаких объяснений. Интеллигенты, которые спланировали все это, так и не появились[178].

До июня 3 500 000 человек из городов и “плохих” сел были разбросаны по всей стране. Их заставляли строить новые села, чаще всего голыми руками. Тем, кто пытался улизнуть от работы, было сказано, что они будут “раздавлены колесом истории” - поразительный образ ленинизма в действии. Были запрещены половые сношения. Прелюбодеяние или разврат наказывались смертью - приговор исполнялся без жалости. Женатым парам было запрещено вести продолжительные разговоры друг с другом - это называлось “ссорой” и при повторении наказывалось смертью. Из-за разразившегося голода и эпидемий пожилые, больные и многие маленькие дети (особенно сироты) оставлялись на произвол судьбы. Экзекуции проводились публично, при этом родных заставляли смотреть, как их брата, мать или ребенка душили или отрезали им голову, закалывали, били дубинками или разрубали топором. Иногда целые семьи были экзекутированы вместе. Бывших чиновников часто пытали до смерти или изувечивали, прежде чем убить. В До Науи полковниху Сарай Савату сначала отрезали нос и уши, а затем его распяли на дереве, где он умер на третий день. В том же месте учитель по имени Тан Самай, который не подчинился приказам не учить своих учеников ничему другому кроме обработки земли, был повешен. Его собственных учеников в возрасте от восьми до десяти лет заставили выполнить экзекуцию, крича “Негодный учитель!”[180]. Ужасающий список жестокостей бесконечен.

В апреле 1976 г. лидер Ангка Лоу Кхиеу Самфан стал главой государства, а во главе правительства на его место вступил другой фанатичный интеллигент из среднего класса - Пол Пот. В качестве государственного руководителя Кхиеу посетил конференцию так называемых неприсоединившихся государств, состоявшуюся в Коломбо, и в скомканном интервью итальянскому журналу признался, что миллион “военных преступников”, как он их называл, были убиты после прихода к власти Красных кхмеров. В то время широкомасштабные убийства продолжались. Согласно подсчетам, основывающимся на интервью с более 300 свидетелями и на работе французского ученого Франсуа Поншо, который расспросил намного больше людей, около 100 000 камбоджийцев были экзекутированы, 20 000 погибли, пытаясь сбежать, 400 000 умерли во время насильственного ухода из городов, другие 430 000 умерли в лагерях и “селах” до конца 1975г., и еще 250 000 - в 1976 г. В целом марксистско-ленинские идеологи лишили жизни 1 200000 человек - одну пятую часть населения [181].

Хотя именно террор в Камбодже сильнее всего привлекал внимание Запада, социальная инженерия такого же типа осуществлялись и в Лаосе, и в Южном Вьетнаме, В Лаосе до конца 1975 г. средний класс был уничтожен или изгнан в Таиланд. Второго декабря 1975 г. он был объявлен Народно-демократической республикой, которая фактически служила для прикрытия колонизации со стороны северных вьетнамцев. Меньшинства уничтожали или выгоняли, а в период 1977-1978 г.г. в северные части страны начали массово поселяться северовьетнамские крестьяне. В июле 1976 г. Южный Вьетнам “объединился” с Северным под управлением Севера. Как и в Камбодже огромное, но неизвестное число городских жителей насильно было перемещено в провинцию. Генеральный секретарь Коммунистической партии Вьетнама Ле Зуан объявил, что жизненный стандарт упадет. “Люди Юга, - говорил он, - достигли жизненного стандарта, который слишком высок для экономики страны”. Такое “потребительское общество” было “полной противоположностью настоящей счастливой и цивилизованной жизни”. Так что - хватит. Партийный журнал писал “о подчинении всего народа воли прогрессивного класса”, представляющего общество. К январю 1977 г. в дополнение к тысячам экзекуций, в стране имелось 200 000 политических заключенных. В декабре 1978 г. верхушка Северного Вьетнама, наконец, порвала с режимом Пол Пота в Камбодже, напала на страну и 7 января 1979 г. оккупировала Пномпень. Теперь весь Индокитай был практически “объединен” под военным диктатом Северного Вьетнама, при этом в Кампучии (как стали называть Камбоджу) находилось 200 000 вьетнамских солдат, а в Лаосе - 20 000. К 1980 г. Вьетнам располагал в своих вооруженных силах более 1 миллионом человек, и был на втором месте в мире после Кубы по количеству солдат на душу населения[182]. Это стало печальной кульминационной точкой “освободительной борьбы”, которая входила в новую фазу - с партизанскими движениями против Ханоя, поддерживаемыми Китаем, и с Советской Россией, снабжающей северовьетнамских агрессоров боевыми вертолетами для поддержания их господства. Но двадцатый век изобилует такими парадоксами.