Экономический хаос предвещает хаос войны. Экономический крах начала ЗО-х годов, несомненно, создал предпосылки для Второй мировой войны. В послевоенные годы западные государственные деятели серьезно и сосредоточенно искали пути предотвращения повторения подобного развития. В результате этого наступил век кейнсианства. Кейнс определил сущность своей философии в 1933 г., в известном письме в Нью Йорк Таймс: “Я ставлю главное ударение на увеличении покупательной способности нации, обусловленной правительственными расходами, которые финансируются кредитами”[1]. В 50-х и 60-х годах это ударение Кейнса стало ведущим принципом в экономической политике всех больших западных государств. Кроме того, кейнсианство получило признание на международном уровне. В июле 1944 г. в Бретгон-Вудсе, Нью Хемпшир, Кейнс и сотрудник министерства финансов Гарри Декстер Уайт создали Всемирный банк и Международный валютный фонд. Высокомерный выпускник [колледжа] Кингс считал Уайта невыносимо грубым: он не имел “ни малейшего представления” о “цивилизованном поведении”. Уайт называл Кейнса “Ваше Королевское Высочество”. Но на практике эти двое (оба имели тайные грехи) вместе работали хорошо. Кейнс соглашался, что роль, которую Лондон играл до 1914 г. в управлении международной валютной системой, осталась незанятой из-за слабости Британии: это и привело к катастрофе. Новая система должна была заполнить брешь. Она расширила “принципы местного банковского управления на международную сферу... когда кто-то желает оставить свои средства неиспользованными, они не выходят из обращения по этой причине, а становятся доступными для другого человека, который готов их использовать, и все это получается без того, чтобы первый потерял свою ликвидность” [2]. Новая система появилась на свет в мае 1946 г. Она прекрасно работала, в основном, благодаря подъему в экономике США и подготовленности американских влиятельных политиков управлять миром по принципам Кейнса. Существовал всемирный ненасытный спрос на доллары, и Вашингтон был готов обеспечить их либо посредством плана Маршалла и других программ международной помощи, либо через дешевые кредиты. Результатом стал самый быстрый и продолжительный экономический рост в мировой истории. Международная торговля, хоторая практически уменьшилась на 3 процента в начале 30-х годов и всего лишь восстановила потерянное в конце их, возрастала в продолжении четверти века (1947-1971 г.г.) с примечательным среднегодовым темпом в 7,27 процента [3]. Ничего подобного ранее не случалось. Даже во время краткого сумасшествия 1926-1929 г.г. темп роста равнялся только 6,74 процента. Индустриальное развитие было столь же экзотическим. За предыдущие 260 лет (1715-1971), о которых существуют достоверные данные, объем мирового промышленного производства увеличился в 1730 раз. Гораздо более половины этого увеличения пришлось на четверть века после 1948 г. Рост промышленного производства в мировом масштабе равнялся в среднем 5,6 процента, и поддерживался год за годом [4].

Стабильная опора, которая делала возможным это феноменальное улучшение материальных условий, обеспечивалась долларом в виде щедро предоставляемой международной валюты. Но надежность доллара зависела от прочности американской экономики. А в 60-х годах американские президенты один за другим держали эту экономику под растущим напряжением. Кроме того, американская экономика была экономикой бизнесменов. Ее успех в большой степени зависел от благоприятного климата, в котором бизнесмены чувствовали себя в безопасности и почете. Такой климат существовал в 20-х годах, но исчез в 30-х. Он появился вновь во время войны, когда бизнес был необходим для разгрома Гитлера, и поддерживался до конца администрации Эйзенхауэра. В 60-х годах наступили большие перемены. Национальный климат стал враждебен по отношению к бизнесу. Первым признаком беды было возвращение к энергичному применению антитрестового законодательства. Министерство правосудия бросилось в лобовую атаку против электрической отрасли. В начале 1961 г. руководящие лица в “Дженерал Электрик” и “Вестингхауз”, как и сами компании, были осуждены за монопольное договаривание цен. Одно только зачитывание приговоров заняло два дня. Семеро ведущих бизнесменов попали за решетку; размер штрафов в общей сумме приблизился к 2 миллионам долларов [5].

Но это были только цветочки. Братья Кеннеди были воспитаны своим отцом-мыслителем в духе ненависти к бизнесменам [6]. Следствием этого стала атака против сталелитейной отрасли в 1962 г., проведенная министром правосудия Робертом Кеннеди, который обучился методам провокаций и юридических манипуляций еще будучи соратником Джо Маккарти. Крисчен Сайенс Монитор спрашивала: “После этой демонстрации грубой силы... насколько свободной будет американская экономика?” Уолл-стрит Джорнал жаловалась, что правительство насилует стальную промышленность “нагнетанием страха - с помощью грубой силы, угроз с участием агентов штатской полиции безопасности” [7].В результате на Нью-йоркской фондовой бирже произошел первый послевоенный спад. Она восстановилась, но курс акций в некоторых отраслях никогда уже не опережал инфляцию. В 1966 г., когда инфляция впервые перешагнула З-х процентный барьер, а ставки возросли до страшного по тем временам уровня 5,5 процента, искра пожара вылетела из растущего рыночного курса акций. В 1968 году - верховный год бед Линдона Джонсона - рост акций совсем прекратился, а индекс Дау-Джонса не смог достичь магического уровня 1000. Спустя двадцать лет он упал почти до 300 с учетом инфляции [8]. Только за десятилетие 70-х годов стоимость обыкновенных акций на Нью-йоркской фондовой бирже упала примерно на 42 процента[9]. В итоге, потеря доверия к акциям, т.е. к американской частнокапиталистической экономике, была так же велика, как и во времена краха Гувера, хотя и распределена на гораздо более длительный период.

Упадок на бирже был только началом несчастий американского бизнеса. В 1951 г. вышла книга Рейчел Карсон “Море вокруг нас”, а в 1961 г. – “Молчаливая весна”, которыми она привлекла внимание к тревожному загрязнению природных ресурсов, оеобенно в результате выбрасывания ядовитых химикатов и использования инсектицидов для увеличения сельскохозяйственного производства, и к разрушению органической жизни, причиненному ростом передовых экономик. В 1965г. Ральф Нейдер издал книгу “Опасна при любой скорости”, представившую типичный продукт американской автомобильной промышленности - самого сердца индустриальной экономики, как смертоносный капкан. Эти книги сыграли роль необходимых коррективов для вредных побочных эффектов быстрого роста. Но они открыли эру, в которой защита окружающей среды и потребителя стала почти религиозным крестовым походом, проводимым с нарастающей фанатичной страстью. Он стал особенно привлекателен для сотен тысяч образованных людей, которые хлынули из студенческих городков в результате расширения высшего образования, и искали способы выразить впитанный там радикализм. Ничего лучшего нельзя было придумать для создания враждебной бизнесу атмосферы, чем усиление лобби здравоохранения и безопасной окружающей среды. Начиная с середины 60-х годов, это стало характерной чертой американской жизни, и вскоре нашло свое отражение в массе государственно-регулятивных законов. Благодаря исключительной возможности проводить законы через. Конгресс, Линдон Джонсон положил начало процессу: в 1964 г. - Закон о многократном использовании и Закон о земле и воде; в 1965 г. - Закон о загрязнении воды и Закон о чистоте воздуха; в 1966 г.- Закона восстановлении чистоты вод. Когда Джонсон стал колебаться, “природозащитный” Конгресс образца 1968 года взял на себя инициативу и держал ее до 1970 г., когда серия всеобъемлющих законов навязала американскому бизнесу так называемую “Экотопию”: Закон о защите окружающей среды, Закон о контроле над токсичесхими.вещеетвами, Закон о профессиональном эдравоохранении и безопасности, Дополнение к закону о. чистом воздухе и целую серию законов о продуктах питания и медикаментах. Подсчитано, что за 1976 г. соблюдение новых законов стоило бизнесу 63 миллиарда долларов в год плюс еще З миллиарда от налогоплательщиков на содержание государственных инспекционных служб. В 1979 г. общие расходы превысили 100 миллиардов долларов [10].

Столь же серьезным было их влияние на производительность труда. Примером может служить угледобывающая промышленность, где в 1969 г. производительность одного рабочего равнялась 19.9 тонн в день. В 1976 г., когда окончательно почувствовались последствия Закона о здравоохранении и безопасности в угледобывающей прамышленности от 19б9г. (весьма желательного в некоторых отношениях документа), производство упало до 13,6 тонн - спад на 32 процента [11]. В 1975 г. во всей американской промышленности производительность понизилась на 1,4 процента за счет соблюдения государственных норм по загрязнению и технике безопасности [12]. Таким образом, в конце 60-х и в течение 70-х. годов чрезмерное государственное регулирование оказало на американскую экономику такое же разрушительное действие, как и узаконенные привилегии профсоюзов в Британии. В результате этого за десятилетие 19б7-1977г.г. производительность труда в. американской промышленности возросла всего на 27% - почти столько, сколько и в Британии (соответствующие цифры для Западной Германии составляли 70%, для Франции. - 72 %, а для Японии – 107%). В наши дни, американская производительность практически стала ниже, чем в середине 70-х годов. Подробнейший анализ этого застоя и спада в динамике американской экономики показал, что причины, в основном, политические: отсутствие контроля над денежной массой, чрезмерное налоговое ярмо и, самое главное, - правительственное вмешательство и регулирование [13].

Суды также пытались затруднить правительство на местном, штатском и федеральном уровне при сокращении размеров и расходов общественного сектора. Когда Никсон в 1974 г. не выделил фонды для Службы экономических возможностей, что означало закрытие ее девятисот муниципальных агентств (бюрократическая экстравагантность без особой практической ценности), один из федеральных судей объявил решение незаконным [16]. Суды также постановили, что тот орган исполнительной власти, который не обеспечил общественные или социальные услуги и тем самым нарушил гражданские права жителей, несет ответственность за нанесенный ущерб; что орган власти, который из экономических соображений сократил штат тюрьмы, нарушил гражданские права заключенных: что отказ Конгресса финансировать отдельные области гражданских прав (например, право на аборт) противоконституционен; что все государственные службы и частные компании, получающие государственное финансирование и заказы, обязаны нанимать служащих, соблюдая расовые квоты [17]. В результате этих и множества подобных решений стало исключительно трудным справиться с увеличением государственных расходов и создать условия для возрождения доверия и эффективности в бизнесе.

Землетрясение не случайно пошло с Ближнего Востока. Большой послевоенный подъем питался дешевой энергией. Между 1952-1972 г.г. цена на нефть постоянно падала по сравнению с ценами на промышленные товары. Она резко упала в относительном выражении в 1953-1969 г.г., причем, в 1963-1969 г.г. упала даже и в абсолютном выражении. Это падение цен стало возможным благодаря быстрому увеличению экспорта дешевой нефти с Ближнего Востока. Похазательно, что все три ведущих сектора в буме западной экономики - автомобильный, химический и электрический - являлись энергоемкими, точнее нефтеемкими[25]. Предполагая, что энергия останется дешевой, все индустриальные государства проявили близорукость. Но американская энергетическая политика представляла собой особенно плачевную картину недальновидности, так как правительственное вмешательство держало внутренние цены намного ниже среднемировых. Из мирового экспортера энергии Америка превратилась в импортера - 7 процентов общего потребления в 1960 г., причем ее потребление энергии стремительно росло с каждым годом (5 процентов в год во второй половине 60-х годов). Особое беспокойство вызывал ввоз в США нефтепродуктов: в 1960 г, Америка ввозила 10 процентов; в 1968 г. - 28 процентов; в 1973 г. - 36 процентов [26]. Собственная добыча нефти в США достигла, максимума в 1970 г. и с тех пор уменьшалась.

Строго говоря, на Ближнем Востоке не было одной доминирующей силы после фиаско в Суэце в 195б-1957 г.г. Но, хотя присутствие Британии было гораздо меньшим, она действовала в этом районе неожиданно активно и эффективно в течение нескольких следующих лет. Британское военное, вмешательство в Иордании в 1958 г., в Омане в 1959 г. и в Кувейте в 1961 г. помогло сохранить там определенную стабильность. Именно последовательный вывод Британией войск из Адена и Персидского залива в конце 60-х годов серьезно изменил ситуацию [27]. И до настоящего времени в этом районе ощущается отсутствие международной полиции. Силы ООН при покойном Даге Хаммаршельде, в сущностн, только усугубили положение нестабильности, так как согласно доктрине ООН о суверенитете, президент Насер имел право потребовать их вывода, как только почувствует себя достаточно сильным, чтобы победить Израиль. Именно это он сделал 16мая 1967 г. Через три дня ООН дала согласие, и в тот же вечер радио Каира объявило: “Это наш шанс, арабы, нанести Израилю смертельный уничтожающий удар” Двадцать седьмого мая Насер заявил: “Нашей главной целью будет уничтожение Израиля” Иракский президент Ареф 31 мая: “Наша цель ясна: стереть Израиль с карты мира” Ахмед Шукейри, председатель Организации за освобождение Палестины, 1 июня: “Евреи должны цокинуть Палестину. Тот из старого еврейского населения Палестины, кому удается уцелеть, может остаться, но, по-моему, никто из них не уцелеет”

Вследствие вывода сил ООН, угроз и концентрации на его границах армий, оснащенных современным советским оружием, втрое превосходящих по численности его собственную, 4 июня Израиль начал превентивную войну, нанеся первые удары по египетской авиации. Война продолжалась шесть дней и принесла полный успех. Египетские, иорданские и сирийские войска были разгромлены, причем, египетские - просто опозорены. Израиль оккупировал Синай и Западный берег. Были захвачены сирийские Голанские высоты, откуда велся обстрел израильских сел в Верхней Галилее. А. важнее всего - Старый Иерусалим со Стеной плача и Святыми местами - высшая награда, которая ускользнула от Израиля в 1948 году, теперь был присоединен к новому государству. Эта война ликвидировала одну болезненную аномалию. За его 4000-летнюю историю Иерусалим многократно осаждали, оккупировали. разрушали, заново отстраивали при ханаанцах, евреях, вавилонцах, ассирийцах, персах, римлянах, византийцах, арабах, крестоносцах, мамелюках, османах и англичанах. Но он никогда не был разделенным, кроме периода 1948-1967г.г. Воссоединение города при израильтянах сделало возможным согласованное управление Святыми местами мусульманами, евреями и христианами в рамках одной национальной столицы [28).

В других отношениях победа Израиля не принесла особой выгоды. Насер уцелел благодаря ловкой манипуляции толпами [29]. Советская Россия перевооружила его армию, обеспечив вдвое большую мощь по сравнению с уровнем 1967 г. Направление его пропаганды становилось все более антиамериканским и исчерпывалось бесконечным повторением лозунга “Израиль - это Америка, и Америка - это Израиль”. Насеру принадлежит утверждение, что ударить по Америке, означало навредить Израилю, и что растущая зависимость Америки от ближневосточной нефти дает возможность нанести удар. Но Египет не был нефтяной страной. Насер умер 28 сентября 1970 г. – от инфаркта - способный пропагандист, но полностью провалившийся военный и политический лидер. Некому было теперь олицетворять арабские надежды, какими бы призрачными они ни были. Но разрушительную роль Насера - адвоката и практика насилия - скоро взял на себя ливийский полковник Каддафи. Годом раньше он, вместе с другими молодыми офицерами, свергнул в своей стране прозападную монархию, так же. Как Насер прогнал Фарука. Во многом Каддафи брал пример с Насера, и повторял слово за словом его панарабскую и антиизраильскую риторику. Ливия – одно из самых маленьких арабских государств, всего с двумя миллионами жителей. Но она самый крупный арабский производитель нефти к западу от Суаца, и значение ее географического положения проявилось после войны 1967 г., когда был блокирован Суэцкий канал, и ближневосточные поставки нефти Западу нарушились. С первых же дней своей диктатуры Каддафи подчеркнул значение нефтяного оружия для ответного удара по “западному империализму” в наказание за поддержку Израиля.

Каддафи оказался крайне ловок в сделках с нефтяными компаниями и странами-потребителями, демонстрируя, что и тех и других можно успешно разделить и шантажировать по отдельности. Когда он пришел к власти, ливийская нефть была практически самой дешевой в мире. В ряде переговоров в 1970 г., 1971 г. и вновь в 1973 г. он добился самых больших увеличений цен на нефть, когда-либо полученных арабской страной, с дополнительной оговоркой о повышении при падении курса доллара. Значение его успеха заключалось в том, что с него в скором времени взяла пример Организация стран-экспортеров нефти (ОПЭК), в которой доминировали арабы. ОПЭК создавалась как защитная организация для поддержания цен на нефть, когда они падают. До тех пор она не предпринимала коллективных действий, кроме согласования цен за концессии в 1965 г. В 1971г., следуя политике Каддафи, члены ОПЭК из Персидского залива впервые выступили в переговорах с нефтяными компаниями, как объединенная группа [30]. Четырнадцатого февраля в Тегеране они обеспечили себе повышение цен на 40 центов за баррель. Так началась революция в ценах на энергию. Новое соглашение должно было выполняться в течение пяти лет - “торжественное обещание”, по словам Генри Киссинджера, “которое должно войти в историю, как рекорд по скорости и масштабу, с которыми оно нарушалось” [31].

Вероятность того, что нефтяное оружие будет теперь использоваться более умело, сильно возросла в июле 1972 г., когда преемник Насера генерал Анвар Садат порвал союз с СССР, выгнал советских специалистов и советников и связал Египет с Саудовской Аравией и другими нефтяными странами Персидского залива. Садат не был словоохотливым, как Насер. По своему духу он не принадлежал к бандунгскому поколению. Он был. реалистом и сознавал, что египетско-израильское противостояние противоречит исторической традиции Египта и наносит вред его действительным интересам, особенно зкономическим. Он решил положить этому конец. Но, чтобы иметь силы для переговоров о мире, Садат в первую очередь нуждался в престиже военной победы. В субботу, 6 октября 1973 г., во время праздника Йом-Кипур или Дня искупления – самый важный день еврейского календаря - он начал координированное египетско-сирийское наступление на Израиль. Первоначальные успехи были значительными. Израильская “линия Бар-Лева” на Синайском полуострове была прорвана. Большая часть изральской авиации была уничтожена советскими ракетами “земля-воздух”. Премьер-министр Израиля Голда Меир с известной долей паники обратилась к Вашингтону. В Израиль по воздуху было переправлено новейшее американское оружие почти на 2,2 миллиарда долларов. Восьмого октября началось контрнаступление израильтян. До подписания соглашения о перемирии 24 октября Израиль вернул потерянные территории, продвинулся до подступов к Дамаску, захватил плацдарм на западном берегу Суэцкого канала и окружил большую часть египетской армии [32]. Египет продемонстрировал неожиданные военные возможности - Садату этого было достаточно; Израиль показал, что сумел преодолеть первоначальные поражения.

Таким образом, президент Америки оказался парализован внутренними врагами, и некому было возглавить Запад от имени мировых потребителей нефти, когда арабские страны из ОПЭК ответили на спасение Израиля безоглядным применением нефтяного оружия. Еще 16 октября они политизировали экспорт нефти, сократили его добычу и (вместе с неарабскими производителями) подняли цены на 70 процентов. Вследствие этого, цены на сырую нефть возросли вчетверо менее чем за год. “Это решение, - говорил Киссинджер, - одно из поворотных событий нашего века”[34]. Oнo превратило всеобщее, но постепенное повышение цен в такую революцию цен, равной которой мир никогда не испытывал ранее за столь краткое время. Более всего пострадали самые бедные страны, большинство которых несли болезненное бремя долгов и покупали все свои энергоносители. В странах с доходами на душу населения примерно 100 долларов, где проживали один миллиард человек, и чьи доходы в 60-е годы медленно росли (около 2 процентов в год), обратный ход роста проявился еще до удара революции нефтяных цен. Для них это стало катастрофой [35]. В конце 70-х годов они стали беднее, чем в начале десятилетия - первый подобный поворот в современности. При таком низком уровне жизни резкое уменьшение доходов означало недоедание и вытекающие из него эпидемии. Число африканцев и азиатов, умерших вследствие арабской нефтяной политики в десятилетие после 1973 г. насчитывает, возможно, десятки миллионов человек.

Тяжелый момент наступил в июне следующего года, когда рухнул германский “Герштальт Банк”, задолжавший огромные суммы британским и американским банкам, чем тревожно напомнил падение “Кредит Анштальта” в 1931 г. Но система поддержки снова сработала. В конце 1974 г. контролер денежного обращения в Вашингтоне держал под специальным наблюдением около 150 американских банков, включая два крупнейших, о которых было известно, что им угрожает подобная опасность. В Лондоне рухнула торговля недвижимостью, увлекая за собой несколько блестящих компаний. Индекс “Файненшл Таймс” с 543 в марте 1972 г. упал до 146 в начале 1975 г. при акциях, стоивших в реальном выражении меньше, чем в мрачные дни войны в 1940 г. В Америке давно внушавшие опасения финансы города Нью-Йорка окончательно испустили дух, когда банки отказали в дальнейших займах. Самый богатый город мира обратился к Белому дому, но Джеральд Форд отказался вмешаться; событие было отмечено нашумевшим заглавием в “Нью-Йорк Дейли Нъюч”: “Форд говорит городу: “Умри”[37]. Но к тому времени худшее в финансовом кризисе миновало, а все солидные банки и институции твердо стояли на ногах.

Им совсем не нравилось происходящее. Но поскольку они не имели своей банковской системы из-за запрета Корана, иного выхода у них не было. Один свидетель сказал в Конгрессе: “Все, что у них есть, это только долговая расписка на счета банке, который может быть заморожен в любой момент в Соединенных штатах или в Германии, или где угодно” [38]. Если государство имеет больше денег, чем может потратить, хочется ему или нет - оно должно поделиться ими. Америка сделала это сознательно после 1.945 г. в виде помощи по плану Маршалла, плану Четырех пунктов и военного сдерживания советской экспансии. Арабы были далеко не такими альтруистами, но они не могли помешать банкам давать в долг их деньги. Уолтер Ристон из “Сити-банк” точно объяснил положение:

Разумеется, все было бы иначе, если бы арабы обладали усовершенствованной банковской сетью, что они, хотя и с опозданием, осознали. Когда в начале 80-х годов началось создание их собственных международных банков, индустриализованные страны уже нашли альтернативные источники энергии, включая неарабскую нефть; предложение нефти в мире превысило спрос, и не существовало новой вероятности возникновения проблемы с нефтедолларами, во всяком случае, не в столь напряженной форме. Момент максимальной арабской мощи миновал. Этот момент пришелся на 1974-1977 г.г., когда арабы располагали половиной мировой ликвидности. Благодаря системе частных банков и всемирного черного финансового рынка, деньги исчезали в бездонной яме потребностей развивающихся стран. В 1977 г. они задолжали частным банкам 75 миллиардов долларов, более половины из них - американским банкам. Почти все эти средства были арабскими. В глобальном смысле это было менее эффективно, чем схема, существовавшая до 1973 г., которая поддерживала стабильный рост на Западе. Индонезия взяла в долг более б миллиардов долларов, большую их часть пустила на ветер, после чего объявила несостоятельность. Какой-то чиновник перевел 80 миллионов на свой собственный счет [40]. Заир, который до 1979 г. взял в долг 3 миллиарда, также подал дурной пример глупости и коррупции [41]. Самые большие заемщики - Бразилия и Мексика, в целом продуктивно употребили полученные кредиты. И большинство этих денег вернулось туда, откуда и вышло - в индустриальную экономику. Но огромные суммы долгов навевали новые опасения о мировом банковском кризисе. Поэтому в 70-е годы тревога на Западе стала возрастать. Успокоительным последствиям рециклирования потребовалось некоторое время для проявления. Между тем, рецессия оказала не только экономическое, но и политическое воздействие. Как отмечалось, Большая депрессия 30-х годов деморализовала демократии, сломив их волю справиться с агрессией и их энергию создать систему коллективной безопасности против роста незаконной власти и практики насилия. В этот раз, к счастью, уже существовало НАТО и другие региональные пакты. Они продолжали кое-как функционировать. Но не хватало лидера, чтобы отыскивать ответы на новые угрозы или варианты старых. Относительный упадок американской мощи и воли сильно ускорил революцию цен и рецессию. В конце 70-х годов доллар потерял половину своей стоимости. “Американский век”, похоже, закончился всего лишь через двадцать пять лет после своего начала. От практически полного самообеспечения Америка попала в зависимость от всего мира. Она ввозила половину потребляемой нефти как из Канады, Венесуэлы, Мексики, Нигерии и Индонезии, так и из арабских стран, а большую часть хрома, бокситов, марганца, никеля, олова и цинка - со всего западного полушария и из Малайзии, Замбии, Австралии, Заира и Южной Африки [42]. Росла зависимость от морских путей, а способность держать их открытыми уменьшалась. Министр обороны Дональд Рамсфельд в своем докладе о бюджете в 1977 г. отмечал, что “сегодняшний флот [США] может контролировать североатлантические морские маршруты до Европы, но только ценой “серьезных потерь” для судоходства. “Способность оперировать в восточном Средиземноморье была бы, в лучшем случае, ненадежной”. Тихоокеанский флот мог бы “держать открытыми морские пути, к Гаваям и Аляске, но ему будет трудно защищать наши коммуникационные линии в Западной части Тихого океана”. В глобальной войне Америке, предупреждал он, будет очень трудно охранять таких союзников, как Япония и Израиль, или поддерживать НАТО [43]. Это было радикальной переменой по сравнению с 50-ми, или даже с началом 60-х годов. А слабеющая физическая мощь еще более подрывалась провалом руководства. Семидесятые годы были самой низкой точкой американской президентской институции. После весны 1973 г. вследствие уотергейтской охоты на ведьм президентство Никсона стало полностью неработоспособным. Его преемник Джеральд Форд находился у власти только два года, не получив мандата на выборах. Он провел первый год, отчаянно разграничивая администрацию от скандала Уотергейт, а второй - в попытках, создать коалицию, чтобы быть избранным в президенты. За благоприличным фасадом Белого дома при Форде среди его подчиненных велась нескончаемая борьба за власть, а Форду недоставало авторитета и твердости ее прекратить. По словам одного из его сотрудников: “Добрый старый Джерри был слишком добр, чтобы это было полезно ему самому” [44]. Взгляды Форда в тех редких случаях, когда они проявлялись, обычно оказывались разумными. Но ему не хватало gravitas (тяжести). Он пристрастился к неудачной привычке переигрывать перед публикой [45].

Его преемник оказался гораздо более “тяжелым случаем”. Вопреки Уотергейту и всем своим недостаткам, Форд едва не был избран в 1976 г, и, наверное, был бы избран, если бы ему разрешили взять своего вице-президента Нельсона Рокфеллера партнером в предвыборной кампании. В то время, в результате нападок со стороны прессы, президентство выглядело почти неосуществимой целью. Конкуренция была слабой, и демократы предложили в кандидаты простоватого Джимми Картера из Джорджии, которого лансировал по телевидению хитрый рекламный босс Джеральд Рафшуи из Атланты [461. Он отвоевал президентство с небольшой разницей против самого слабого старого президента в истории, и стал еще более слабым новым президентом. Картер продолжил политику разрядки Никсона-Киссинджера с Советской Россией еще долго после того, как произошедшие события обессмыслили существовавшие когда-то основания .для нее, и даже ее авторы перестали в нее верить [47]. В середине 70-х. годов первый договор об ограничении стратегических вооружений (известный как САЛТ-1) [вероятно ОСВ-1, переводчик уже совершенно оторвался от бывшей советской действительности – прим. сост.], подписанный в мае 1972 г., стал оказывать непредвиденное воздействие на американскую оборонную политику. Он создал лобби для контроля над вооружением внутри вашингтонской бюрократии, особенно в Госдепартаменте, которое обеспечило себе право проверять новые программы вооружения на этапах исследования и разработок и делало попытки запрещать их, если они представляли особые проблемы для контроля, которые могли бы нарушить соглашения по САЛТ-1[48]. Политика Картера подкрепляла эту внушающую опасения тенденцию.

Еще более вредной являлась необдуманная политика Картера в отношении “прав человека”, основанная на соглашении, подписанном в Хельсинки, согласно которому стороны обязывались стремиться положить конец нарушениям прав человека во всем мире. В основе лежала идея заставить Россию либерализировать свою внутреннюю политику. Эффект получился совсем противоположным. За железным занавесом пренебрегли Хельсинкским соглашением и арестовали добровольные группы, организованные для наблюдения за его выполнением. На Западе Америка была вынуждена критиковать некоторых своих старых союзников. Кроме того, в самой администрации возникло лобби за права человека, включавшее целое бюро Госдепартамента, которое активно трудилось против американских интересов. В сентябре 1977 г. Бразилия отреагировала на критику со стороны Госдепартамента аннулированием всех своих четырех оборонных соглашений с США, два из которых датировались еще 1942 годом. Аргентина была оттолкнута таким же образом. Государственный департамент сыграл важную роль в свержении режима Сомосы в Никарагуа. Помощник-секретарь Байрон Вейки объявил от имени правительства США: “Никакие переговоры, посредничество или компромисс с правительством Сомосы уже невозможны. Решение может наступить только после категорического разрыва с прошлым” [49]. “Категорический разрыв” в 1979 г. принял форму замещения Сомосы - верного, хотя и отвратительного союзника Запада, марксистским режимом, чье отношение к правам человека было таким же презрительным, и который сразу начал кампанию против американских союзников в Гватемале, Сальвадоре и других местах Центральной Америки. Кроме того, в 1978 г. Бюро защиты прав человека при Госдепартаменте активно подрывало режим шаха Ирана, сыграв важную роль в его свержении в 1979 г. и его замене яростным антизападным террористическим режимом [50]. Американская политика в области прав человека, сколь ценной ни являлась на теории, на практике оказалась весьма наивной.

Политика Картера была настолько запутанной, что ей трудно дать какую-то яркую характеристику, кроме тенденции вредить приятелям и союзникам. Внутренние распри при Форде были мелочью по сравнению с постоянным перетягиванием каната при Картере в треугольнике между его государственным секретарем Сайрусом Взнсом, его советником по национальной безопасности Збигневом Бжезинским и его помощником из Джорджии Гамильтоном Джорданом, большая часть которого совершалась публично; не говоря уж о самостоятельных действиях брата Картера - пьяницы Билли, который выступал как платный лоббист антиамериканского правительства Ливии. Единственный вопрос, в котором команда Картера казалась единой, была неспособность Америки контролировать события. Сайрус Взнс считал, что не надо “напрасно противиться советскому или кубинскому влиянию в Африке”. “Истина такова, - добавлял он, - что мы уже так же неспособны задержать перемены, как Канут - остановить воду” (Canute (995-1035) - король Англии, Дании и Норвегии). Бжезинский настаивал на мнении, что “мир меняется под воздействием сил, которые ни одно правительство не может держать под контролем”. Сам Картер сказал, что власть Америки влиять на события “сильно ограничена”. Чувствуя свое бессилие, администрация пряталась за туманными метафорами, на которые у Бжезинского был дар. Вьетнам для него был “Ватерлоо для WASP-элиты” (White, Anglo-Saxon, Protestant (белый, англо-саксонец, протестант) - потомок первых поселенцев в Америке); никогда подобная интервенция уже не могла быть предпринята Америкой. “Существуют множество различных конфликтных осей в мире, - отмечал он, - чем больше они пересекаются, тем опаснее становятся”. Западная Азия виделась ему “дугой кризисов”. Но: “мы нуждаемся не в акробатике, а в архитектуре” [51]. Однако в действительности не появилось никакой архитектуры внешней политики. Когда иранское террористическое правительство задержало заложниками персонал американского посольства, в конце концов пришлось прибегнуть к акробатике, завершившейся в мае 1980 г. обгорелой грудой американских вертолетов в пустыне - наверное, самая низкая точка американской участи в этом веке.

Упадок Америки в семидесятые годы казался еще более мрачным в контрасте с видимой прочностью и самоуверенностью советского режима. В 1971 г. Советская Россия обошла Америку по числу стратегических ядерных ракет, расположенных на земле и на подводных лодках. В том же году Андрей Громыко хвастался, что во всем мире “ни один важный вопрос... теперь не может быть решен без Советского Союза или против него” [52]. Сам он являлся символом как внутренней стабильности, так и внешней последовательности советской политики, поскольку был заместителем министра иностранных дел еще с 1946 г., а с 1957 г. - министром иностранных, дел: пост, на котором он пребывал вплоть до 1985 г.

Нельзя сказать, чтобы внутренняя история послесталинской России была бедна событиями. Берия, последний предводитель сталинской тайной полиции (КГБ - прим, пер,), не намного пережил своего хозяина: он слишком много знал о каждом в верхах. Его же коллеги состряпали ему такой обвинительный акт, который, по словам дочери Сталина Светланы, зачитывали три часа, и половина которого посвящалась его сексуальным безумствам - кратко описанные поэтом Евтушенко него воспоминаниях: “Я увидел хищное лицо Берии, полускрытое шарфом, прильнувшее к оконному стеклу лимузина, пока он медленно проезжал рядом с тротуаром в поисках женщины на ночь” [53]. Берия был арестован 26 июня 1953 г. и, по официальной версии, расстрелян в декабре после судебного процесса. Но Хрущев, Первый секретарь Партии, сказал одному итальянскому коммунисту в 1956г., что Берия на самом деле был убит во время ареста: пока он в спешке нашаривал свой пистолет, Маленков, Микоян, маршалы Конев и Москаленко схватили его и задушили (по другой версии Хрущева - он был застрелен). [54]. В 1955 г. Хрущев сверг Маленкова с места вожака послесталинской олигархии. Спустя два года он закрепился у власти, убрав с постов “антипартийную группу” старых сталинистов типа Молотова и Кагановича, которые заговорничали с Маленковым и его преемником на посту Председателя Президиума Совета министров Булганиным. По словам самого Хрущева, у них было большинство против него в Президиуме, но с помощью маршала Жукова он привел в Москву своих союзников из Центрального комитета, и сумел обернуть решение в свою пользу. Через четыре месяца он выступил против Жукова, обвинив его в “бонапартизме” и “нарушении ленинских норм”. Наконец, в 1958 г. Хрущев уволил Булганина и занял его должность. В течение шести лет он держал верховную власть в своих руках.

Но никакой “десталинизации” не произошло. Этот термин вообще никогда не употреблялся в самой России. Все, в чем заключались послесталинские перемены и речи Хрущева на “закрытом заседании” Двадцатого съезда партии в 1956 г., это прекращение массового террора против членов партии, т.е. тех, кто находился внутри управляющей системы [55]. Тоталитарная структура ленинского государства, дающая партии абсолютную монополию на власть - что на практике означало малочисленной партийной элите, - полностью сохранилась, поддерживаемая, как и ранее, тайной полицией и армией, которая, в свою очередь, контролировалась с помощью внутренней структуры из партийных офицеров. Автократичный фундамент остался; в любой момент способный на все человек имел возможность создать на нем надстройку массового террора. Хрущев во многих отношениях вел себя как автократ; как такового его и пришлось отстранить. Его коллегам не нравился его авантюризм. Они начали видеть в нем возмутителя спокойствия. Хрущев попробовал ввести больше демократии в партию - совсем неленинское понятие. Его идея “всенародного государства”, намекавшая на конец монополии партийной власти, была совсем антиленинской. В некотором отношении Хрущев, в отличие от Ленина, был марксистом: то есть, он верил, что коммунизм достижим. На Двадцать втором Съезде партии в 1961 г., он поставил в своей программе задачу обогнать американский жизненный стандарт в 60-х годах, начать построение коммунизма в 70-х (бесплатное жилье, бесплатный общественный транспорт и т.д.) и окончить этот процесс в 80-е годы. Можно считать, что он был очередным оптимистом, который поддался иллюзиям шестидесятых годов. Его критики в Президиуме (ЦК) считали, что эти обещания, которые, вероятно, не будут исполнены, вызовут только разочарование и гнев, как это произошло с его авантюрой во время кубинского ракетного кризиса в 1962 г. и его “целинным” планом 1954 года по освоению 100 миллионов акров необработанной земли советской Средней Азии и Сибири, который в 1960 г. вызвал самые большие пылевые бури в истории. Пока Хрущев отдыхал в Крыму в октябре 1964 г., Президиум проголосовал за его отстранение, и на следующий день получил подтверждение своего решения от Центрального комитета. Заговор был задуман ультраленинским главным теоретиком партии Михаилом Сусловым, и исполнен шефом КГБ Александром Шелепиным, который ждал Хрущева в аэропорту, когда его вернули в Москву под сильной полицейской охраной [56]. Цель и манеры заговорщиков подтверждали органическую связь между “ленинскими нормами” и практикой тайной полиции.

Суслов, который предпочел остаться за кулисами, помог новому Первому секретарю Леониду Брежневу в его восходе к верховной власти. Брежнев был избран Генеральным секретарем в 1966 г., главой государства и Председателем Президиума в 1977 г., Председателем Совета обороны, а также произведен в маршалы Советского Союза в 1977 г., и получил Ленинскую премию за мир (1972) и литературу (1979). Эта блестящая россыпь постов и почестей была наградой, которой его старшие товарищи из руководства партии расплачивались за внесение новой атмосферы стабильности, надежности и предсказуемости в управление советских дел, основанной единственно на абсолютной решимости сосредоточить власть в коммунистической элите [57]. Брежнев обобщил эту философию управления в ключевой фразе “доверие кадрам” - то есть укрепление и увековечение одного привилегированного управляющего класса, разделение страны на управляющих и управляемых. Не должно было возникать ни малейшего спора о том, где провести границу, не допускать и слова о передаче хотя бы малой толики власти более широкому кругу вне партийного руководства. Позиции власти, однажды занятые, никогда не уступают добровольно; этот принцип применялся не только внутри, но и вне страны. Он сам сказал либеральному чешскому коммунисту Дубчеку в 1968 г.: “Не говори мне о “социализме”. Что имеем, держим” [58].

Россия при Брежневе была скорее завершенным, нежели ожидающим обществом. Она предлагала то, что уже было, а не качественное изменение. Брежнев признался на Двадцать шестом съезде партии в феврале 1981 г., что цели 1961 г. отошли в небытие: не будет больше конкретных “коммунистических” целей. Он восстановил сталинский приоритет на вооружение, которое осталось самым облагодетельствованным и процветающим сектором экономики. В 60-е и 70-е годы военные расходы росли в реальном выражении почти на 3 процента ежегодно, что означало, что после падения Хрущева до середины 70-х годов Россия тратила на оружие вдвое больше Америки по отношению к своим ресурсам [59]. Советская экономика в целом росла медленнее. В 1978 г., по одной из оценок, ВНП составлял 1253,6 .млрд. долларов в сравнении с 2107,6 млрд. в США, что давало годовой доход на душу населения 4800 долларов в России и 9650 долларов в США [60].. Проблема с этими цифрами состоит в том, что доход на душу населения мало что значит в обществе, где целиком господствует общественный сектор; во всяком случае, они основаны на статистических данных, собранных Советским правительством, которые невозможно проверить. Сам Хрущев многозначительно отметил о работниках советского статистического управления, что они “могут из дерьма пули лить” [61]. В 60-е и 70-е годы Брежнев сделал доступными для обыкновенного потребителя значительные количества низкокачественных товаров. Одна из оценок показывала, что в конце 70-х годов жизненный стандарт советского рабочего был приблизительно равен американскому начала 20-х [62]. Но это сравнение нуждалось в трех важных поправках. В Советской России городское строительство не шло в ногу с переселением в города, где в 1926 г. проживало только 26 процентов населения, а пятьдесят лет спустя - 62 процента. Вследствие этого, по сравнению со всеми другими индустриальными странами, русские имели самые плохие жилищные условия с жилой площадью 7 кв.м на душу населения (115 кв.м в Америке). Во-вторых, только один из сорока шести русских имел машину (несмотря на это смертность на дорогах была выше, чем в Америке). В-третьих, положение с продовольствием при Брежневе ухудшилось, особенно, в конце 70-х и начале 80-х годов [63].

Политической задачей Брежнева было обеспечить распределение прибылей от этой сверхмонополии среди управляющего класса. Этот класс можно разделить на три яруса. Из 260-миллионного населения России в 197бг. около 15 миллионов состояли в членах партии. Они, однако, не являлись самим управляющим классом, а всего лишь его потенциальными членами. Проявляя усердие и раболепие, часть их вырастала до действительных членов этого класса. 300 000 других отпадали каждый год при отказе руководства продлить их партийные билеты. Истинный управляющий класс состоял из 500 000 штатных партийных и государственных руководящих работников (плюс их семьи). Административная власть вознаграждала их, что было возможно благодаря громадным размерам государственной машины и существованию обширной советской империи с громкими названиями должностей по всему миру и с экономическими привилегиями, основанными на..доступе к закрытой распределительной системе, включавшей магазины с продовольствием и другими потребительскими товарами, квартиры, заграничные командировки, здравоохранение, курорты и высшее образование. Таким образом, советская верхушка превратилась в настоящий управляющий класс в старом феодальном (и марксистском) смысле, отличаясь от остального общества не только относительным благосостоянием, а все большими, ясно разграниченными юридическими и административными правами. При Ленине и Сталине, а еще более при Брежневе, советское общество полностью расслоилось. Например, в научном городке возле Новосибирска в 70-е годы квартиры распределялись так: академик имел дачу; член-корреспондент- половину дачи; старший научный сотрудник – квартиру с потолком высотой в три метра; младший научный сотрудник - квартиру с потолком высотой в 2,25 метр и совмещенным санузлом [66]. Реальное деление, однако, существовало между верхней половиной миллиона и остальными; они являлись настоящей элитой, “они” - противопоставление “нам”, русской массе. Из этого управляющего класса 426 человек упражняли действительную политическую власть, являясь членами Центрального Комитета. Около 200 человек имели ранг министра. То, чего они хотели от Брежнева (и он это им предоставил), были широкие привилегии, уверенность в жизни, собственность и работа. В 197б г., например, 83,4 процента членов ЦК были переизбраны - это был обычайный процент. В конце 70-х годов большинство из вышеупомянутых 200 человек были старше шестидесяти пяти лет, многие приближались к семидесяти пяти. Благодаря своей изолированности от остального общества, специальному доступу к самому высококачественному высшему образованию и склонности ко внутренним бракам, новый управляющий класс уже начал становиться наследственным; примером могла служить семья самого Брежнева.

При Сталине, как при Гитлере в Германии, оппозиция была нелегальной или не существовала вообще. Всякий тоталитарный режим обычно не становится уязвимым изнутри до тех пор, пока не делает попыток либерализоваться. При Хрущеве делались определенные нерешительные опыты в этом отношении. Демонтировали часть структуры Гулага, хотя ядро ее сохранилось. Двадцать пятого декабря 1958 г. были приняты новые “Основы уголовного законодательства СССР”, которые давали теоретические права обвиняемым и вызвали первую законодательную дискуссию в советской печати. Но эта реформа сверху была обречена привести к нестабильности, а после - к возвращению назад, потому что Советская Россия не являлась обществом, управляемым законом. Марксизм никогда не порождал правовые идеи. Единственный советский теоретик права Евгений Пашуканис утверждал, что Закон в социалистическом обществе будет заменен Планом [67]. Это было логично, так как понятие независимого правового процесса несовместимо с понятием неизбежности исторического процесса в толковании управляющей марксистской элиты. Судьба самого Пашуканиса подтвердила это: закон был заменен планом - планом Сталина - и он был убит в 30-х годах. Закон 1958 г. не мог быть введен в практику,так как он дал бы судам зачатки независимости, и позволил бы им посягнуть на монополию партийной власти. Даже при Хрущеве ни один советский суд не вынес приговор “невиновен” в политическом деле; и никогда ни один советский апеллятивный суд не отменял приговора по политическому делу - держа таким образом неповторимый рекорд по полному послушанию управляющей партии с первого года власти Ленина до наших дней [68].

Гораздо существеннее было ослабление цензуры при Хрущеве. Президиум не одобрил его предложение о некоторых изменениях в системее, так что он позволил кое-какие публикации под свою ответственность [б9]. В периодической печати и книгах появились немыслимые ранее материалы. В 1962 г. Александру Солженицыну удалось опубликовать “Один день Ивана Денисовича”, может быть самую влиятельную книгу, которая распространялась в России после революции. Но в том же году в Новочеркасске вспыхнули массовые протесты против повышения цен на продукты. Второго июня армия стреляла в толпу, убив многих. Бунты были и продолжали быть постоянной чертой советского общества; они играли, как в феодальные времена, роль стачек и политических ходов, чтобы привлечь внимание к недовольству. Июньский бунт был необыкновенно крупного масштаба и, возможно, сыграл какую-то роль в падении Хрущева двумя годами позже. Но еще до своего ухода со сцены он отказался разрешить публикации других книг о лагерях. По сведениям Роя Медведева - нашего самого ценного информатора, диссидентское движение началось с 1965 г., спустя год после падения Хрущева, а что-то вроде массового протеста существовало в 1966-1967 г.г., когда самиздатовские нелегальные издания были в зените своей популярности [70]. В то же время начались и репрессии - с процесса против двух ведущих диссидентов, Синявского и Даниэля, в феврале. 1966 г. Это положило конец имитации правовой реформы или либерализации вообще. Вскоре после процесса двое высокопоставленных офицеров КГБ были назначены судьями в советский Верховный суд. Самая тяжелая фаза репрессий в период 1968-1970 г.г. ознаменовалась “процессом четырех” (Галансков, Гинзбург, Добровольский и Лашкова) в январе 1968 г.

Этот процесс, один из наиболее документированных в Советском Союзе, представлял собой предрешенный политический фарс, который показал, что, в сущности, советская система осталась тоталитарной тиранией, которая скорее разрешила бы квадратуру круга, чем допустила бы самореформирование [71].

После 1970 г. наступило известное послабление в новом терроре. Те на Западе, которые в рамках разрядки настаивали на принятии советского предложения о Хельсинкской конференции по “Европейской безопасности и сотрудничеству” (июль 1973 г. - июль 1975 г.), утверждали, что советские руководители могут быть заставлены уважать права человека как часть соглашения. Такова была официальная политика администраций Форда и Картера. Согласно Принципу 7 Хельсинкского соглашения, Советское правительство обязалось “уважать права человека и основные свободы”. Но это оказался просто очередной невыполненный договор. В сущности, Хельсинкский процесс непосредственно привел к возобновлению репрессий не только в Советской России, но и всюду за железным занавесом, потому что он вдохновил диссидентов пойти в открытую. Они создали группы наблюдения “Для обеспечения выполнения Хельсинкского соглашения” в Москве, на Украине, в Грузии, Армении, Литве. Подобные движения возникли в Чехословакии, Восточной Германии, Польше и других сателлитах. Информация о нарушениях Соглашения передавалась западным журналистам.

С первой фазы ленинского управления и до начала 80-х годов только в отношении к оппозиционным элементам советская политика была последовательной: диссидентство всегда рассматривалось как психическое заболевание, а инакомыслящие всегда подвергались “лечению” в специальных советских психиатрических больницах. Первый известный случай произошел в 1919 г., когда Ленин интернировал в “санаторий” Марию Спиридонову, руководителя Социал-революционной партии (эсеров), осужденную Московским революционным трибуналом [74]. Крупномасштабное систематическое применение психиатрических наказаний началось с конца 30-х годов, когда НКВД построил специальное заведение на 400 мест на территории обыкновенной психиатрической больницы в Казани. В конце 40-х годов Институт Сербского (главный советский образовательный и исследовательский центр по уголовной психиатрии) имел специальный отдел для “политической” работы [75]. В начале 50-х годов по меньшей мере три заведения “лечили” политических заключенных, насколько известно на примере судьбы Ильи Яркова, который прошел через мучения во всех трех. Психиатрические наказания, в основном, применялись к нарушителям всеобъемлющей статьи 58 Уголовного Кодекса, которая касалась “антисоветской деятельности”: среди товарищей Яркова в тюрьме содержались христиане, уцелевшие троцкисты, противники Лысенко, инакомыслящие писатели, художники и музыканты, латвийские, польские и другие националисты [76]. Система, которая далеко не была упразднена, сильно разрослась при Хрущеве, старавшемся убедить мир, что Советская Россия изолирует не политических преступников, а только. душевнобольных. “Правда” цитировала (1959 г.) его слова: “Преступление - это отклонение от общепринятых. норм поведения, часто вызванное душевным расстройством... Что касается тех, кто стал бы призывать к оппозиции против коммунизма... ясно, что это психически ненормальные люди”[77].

Запад впервые узнал о советской уголовной психиатрии в 19б5 г. из книги Валерия Тарсиса “Седьмое отделение”. С тех пор психиатрическая общественность делала попытки добраться до документов о конкретных случаях, и поднять вопрос об этом на встречах Всемирной психиатрической ассоциации [78]. Эти усилия терпели провал отчасти из-за желания некоторых (в основном, американских) психиатров сохранить любой ценой “железный занавес”, отчасти из-за ловкости, с которой советская психиатрическая верхушка заметала свои следы, а в 1973 г. устроила потемкинское посещение Ииститута Сербского[79]. Несмотря на это, в период 19б5-1975 г.г. были получены подробные сведения о 210 аутентичных случаях [80]. Кроме первой психиатрической уголовной тюрьмы в Казани, в 60-е и 70-е годы были созданы по меньшей мере еще 13 других специальных психиатрических больниц (СПБ). Ни психиатры, ни кто другой с Запада не были допущены к посещению СПБ. Однако, удалось установить, что они подведомствены Министерству внутренних дел (МВД), а не Министерству здравоохранения. Они возглавлялись военными офицерами, и их административная структура была подобна тюремной. Рассказы бывших эаключенных показывали, что СПБ очень напоминали экспериментальные клиники-тюрьмы СС (часть расовой программы Гиммлера) как своей жестокостью, так и типом руководящих врачей. Самое частое. истязание, метод “обертывания” в мокрую ткань, похоже, было придумано неким доктором Елизаветой Лаврицкой, одним из самых бессердечных существ, описанных Ярковым [81]. Подробности о мучениях, побоях и принудительном применении лекарств были изложены на слушаниях в Сенате США в 1972 г. [82]. В числе самых закоренелых преступников были упомянуты профессор Андрей Снежневский, Директор Института психиатрии при Академии медицинских наук, который проводил кампанию диагностирования инакомыслия как формы шизофрении; профессор Рубен Наджаров, его заместитель; д-р Георгий Морозов, руководитель Института Сербского; профессор Даниэль Луни, считавшийся диссидентами самым яростным практиком психотеррора. Как и в СС, некоторые из докторов имели военные звания: о Лунце говорили, что он был полковником КГБ или генерал-майором НКВД. Этим людям не разрешалось выезжать за границу представлять советскую психиатрию, им давали зарплаты в три раза выше, чем другим психиатрам; они пользовались благами и привилегиями высшего эшелона советского управляющего класса [83].

Психиатрические наказания стали еще чаще применяться при Брежневе, хотя из-за заботы о репутации перед Западом, они ограничивались, в основном, скромными протестовавшими рабочими, которые вряд ли могли привлечь внимание извне. Для известных личностей предусматривались нарастающие степени давления, ни на одной из которых не прибегали к судебному процессу. Комментируя ссылку Сахарова в Горький, Медведев отмечал: “Из Горького Сахаров мог быть выслан в Иркуск, в Сибирь, в Томск или в Читу. Одно хуже другого... Важно, чтобы жертве всегда было что терять, следовательно, чего-то бояться” [84]. В конце марта 1977 г. Брежнев грубо дал понять, что не может быть и речи о возвращении к либерализации:

Отождествление политической критики с изменой, даже с активным предательством, разумеется, было основой ленинско-сталинского террора. Брежнев ясно сказал, что он может быть возобновлен в любой момент. Новый вариант конституции, одобренный Верховным Советом 7 октября 1977 г. стал подготовкой к этому. Статья б утверждала полную монополию коммунистической партии на политическую власть и государственную деятельность. Статья 62 гласила: “Граждане СССР обязаны защищать интересы Советского государства, укреплять его мощь и престиж”. Первая из этих статей противоречила статье 2, в которой говорилось, что вся власть принадлежит народу. Вторая противоречила статье.49, которая дйвала гражданам право критиковать государственные органы. Таким образом, статьи 6 и 62 представляли собой тоталитарное ядро конституции, давая управляющему классу всю власть, которая ему требовалась, чтобы применять против своих внутренних противников ту степень террора, какую сочтет необходимой. Тем не менее, диссидентство продолжалось даже при, репрессиях Брежнева. Например, в 1977-1980 г.г. постоянно выпускались 24 самиздатовских издания. Тираж отдельных самиздатовских заглавий в 1980 г. превышал 100000 [86].Но любой вид организованной политической деятельности или широкого распространения диссидентских взглядов стал абсолютно невозможным. Одним словом, в семидесятые годы, в то время как законный авторитет американского правительства безрассудно подрывался, автократическая власть советского строя систематически укреплялась. Этот процесс достиг своего логического завершения после смерти Брежнева в 1982 г., когда Юрий Андропов, пятнадцать лет возглавлявший КГБ, в течение которых сделал системой психиатрические наказания диссидентов, стал руководителем Советского Союза.

Опираясь на основу политической стабильности, глобальная советская сила в семидесятые годы устойчиво расширялась. Самым поразительным и видимым признаком этой экспансии было эффективное увеличение численности советского флота. Во многих аспектах его можно сравнить с германской военно-морской программой периода 1890-1910 г.г.: его нельзя было оправдать никакой необходимостью защищать.традиционные пути снабжения и коммуникаций, он был преднамеренно направлен на изменение существовавшего равновесия морских сил [87]. Подобно британскому флоту в девятнадцатом веке, американские воздушно-морские силы стали сильным стабилизирующим фактором в послевоенном мире. В 1945 г. Америка имела 5718 кораблей на активной службе, включая девяносто восемь авианосцев, двадцать три линейных корабля, семьдесят два крейсера и более семисот эскадренных миноносцев и кораблей сопровождения. Вплоть до июня 1968 г. США имели 976 строевых кораблей [88]. Но в 70-е годы американский флот быстро уменьшился до тринадцати авианосцев и их кораблей сопровождения. Советский флот в это время разрастался. В конце 1951 г. все еще было возможным пренебрегать советскими морскими силами в Средиземноморье. Адмирал Карни, командующий силами НАТО в Южной Европе, сказал, что “может быть, было несколько “блуждающих” подводных лодок Советов в Средиземном море, и что они могли бы послать еще несколько, подготавливаясь к войне. Но они не смогли бы долго поддерживать их” [89]. Большие изменения наступили после 1962 г., когда кубинский ракетный кризис убедил советское руководство, что для расширения коммунизма за пределами Евразийского материка необходимо построить большой надводный флот.

За четырнадцать лет после ракетного кризиса Советская Россия построила 1323 корабля всех классов (в сравнении с 302 американскими), включая сто двадцать больших надводных боевых кораблей, восемьдесят три десантных и пятьдесят три вспомогательных. В то же время (1976) Горшков создал флот из 188 ядерных подводных лодок, в их числе сорок шесть со стратегическими ракетами [91]. В конце 70-х годов появились первые настоящие советские авианосцы. Влияние нового советского флота на геополитику стало бесспорным во время арабо-израильской войны 1967 г., когда установилось постоянное значительное советское военно-морское присутствие в Средиземном море. В 1973 г. во время войны Йом-Кипур положение американского флота на этом театре описывалось одним из его командиров, как “очень неудобное”, впервые после уничтожения японских морских сил [92]. В тот момент советский флот уже господствующий в Северо-восточной Атлантике и Северо-западном Тихом океане, был готов двинуться в Южную Атлантику и Индийский океан.

Военно-морское присутствие составляло один из элементов советского вторжения в Черную Африку, что стало главной особенностью конца. 70-х годов. Другой характерной чертой было использование Кубы в роли сателлита-наемника. В 60-е годы Советская Россия сравнительно дешево купила привязанность Кубы: менее чем за полмиллиарда долларов ежегодно. Взамен она получила устную поддержку: Кастро громогласно защищал советское вторжение в Чехословакию в 1968 г. В начале 70-х годов кубинская экономика быстро деградировала, и в 1972 г. произошла мучительная переоценка советско-кубинских отношений. Кубинский долг к России составлял приблизительно 4 миллиарда долларов, и Брежнев не видел другого выхода, кроме как отсрочить погашение процентов и основного долга на 1986 г., и в то же время помогать Кубе [93]. Расходы России возросли сначала до 8 миллионов, затем до 10 миллионов и (в начале 80-х годов) до 12 миллионов долларов в день: почти 4,5 миллиарда ежегодно. Но взамен Брежнев приобрел ценный инструмент для проникновения в Африку к югу от Сахары. Советская Россия, разумеется, была активной в Арабской Африке после сделки с Насером в 1955 г. Но советские военные и экономические миссии часто бывали непопулярными, ибо как белых людей, их легко было обвинить в “империализме”. Как сказал один из арабских премьеров, суданский Махжуб, арабские страны получали от Советской России “устаревшие машины” в обмен на жизненно важные продукты “под формой натурального обмена”; и советский блок “часто перепродавал капиталистическому Западу полученное от нас сырье” по ценам ниже рыночных с “катастрофическими последствиями для наших стран-производителей сырья” [94]. Одним из многочисленных преимуществ использования кубинских заместителей было то, что по необъяснимому парадоксу Куба состояла в “движении неприсоединившихся”, хотя громогласнее всех стран-клиентов Советского Союза клялась ему в верности. Кубинских солдат, которые были цветными (а в большинстве случаев - черными), нелегко было представить империалистами. Кастро уже заслужил средства.на свое содержание, защитив Советскую Россию от обвинений в империализме на Алжирской конференции неприсоединившихся стран в 1973 году. “Где же, - спрашивал он, - “монополистические корпорации” России? Где ее “участие в мультинациональных компаниях”? “Какими заводами, какими рудниками, какими нефтяными месторождениями владеет она в развивающихся странах? Какой рабочий эксплуатируется в любой из стран Азии, Африки или Латинской Америки советским капиталом?” [95]. Теперь от него требовали пойти еще дальше и обеспечить неимпериалистические силы для агрессии. Под советским морским прикрытием в декабре 1975 г. первые кубинские войска высадились в Анголе. В 1976 г. они вошли в Абиссинию, уже принадлежавшую к советскому лагерю, и в Центральную и Восточную Африку. Еще в 1963 г. старая колония Французское Конго объявила себя Народной республикой Конго, первым марксистско-ленинским государством в Африке. Но оно не всегда вело себя как таковое. Европейские политические категории не всегда можно перевести в африканские реалии [96]. К концу 70-х годов существовало около десяти стран, которые в различной степени оказывали Советской России дипломатическую и пропагандную поддержку, приносили экономическую выгоду и предоставляли военные базы. А в 1979 г. в лице Никарагуа Куба приобрела первый собственный сателлит в Центральной Америке.

Распространение холодной войны в 70-х годах практически на все части земного шара придало десятилетию атмосферу хронической неуверенности, столь характерной для 30-х - тот же синдром безработицы, экономического загнивания, гонки вооружений и агрессии. Советская политика ни в коем случае не являлась единственным фактором. И Америка отчасти была виновна в этом сползании к насилию. Чтобы скомпенсировать спад в .продаже оружия после окончания Вьетнамской войны, американская промышленность вступила в международную торговлю оружием в беспрецедентном масштабе. В 1870г. Америка продала за границу оружия на 952 млн. долларов. Цифра перевалила за 10 млрд. в 1977-1978 г.г. Но в гонке были и другие участники. В 60-е и 70-е годы продажа оружия Францией возросла более чем втрое. Советский экспорт оружия увеличивался даже быстрее американского. В1979-1981г.г. Америка перестала быть ведущим экспортером оружия, отойдя на третье место после Советской России и Франции (бедная Британия осталась четвертой). В начале 80-х годов международная торговля оружием приближалась к годовому обороту около 70 млрд. долларов, причем, почти все количество договаривалось на международном уровне. Один только советский танковый завод располагался ца площади в двадцать квадратных миль, свою продукцию экспортировал в тридцать стран, большинство из которых были бедными. Старые “торговцы смертью” времен свободной инициативы выглядели бы невинными агнцами в сравнении с современными странами, соревновавшимися в продаже смерти в мегатоннах.

Верно, что ни одна из великих сил не продавала ядерного оружия. Но они не сумели предотвратить его распространение. В 1950 г. добронамеренные ученые распространили идею, что плутоний, предназначенный для “мирных” реакторов, обычно не годится для производства бомб. Исходя из этой полностью ложной предпосылки, в декабре 1953 г. Америка начала “операцию искренность” с программой “Атом для мира”. Она рассекретила более 11 000. секретных документов, включая элементы метода Пурекс для производства чистого плутония, необходимого для мощных взрывов [97]. Некоторые из пунктов в программах помощи были нечетко сформулированы, так что, когда произошло явное нарушение (в 1974 г. Индия взорвала бомбу) - американским чиновникам удалось сделать вид, что нарушения не было. Договор о нераспространении ядерного оружия, подписанный Америкой, Россией и Британией в июле 1968 г., и в скором времени ратифицированный сорока другими странами, по существу, не играл особой роли, так как даже подписавшие его страны могли, соблюдая его пункты, подойти очень близко к ядерному потенциалу и быстро создать его, предупредив в трехмесячный срок о выходе из Договора, согласно статье 11.

Распространение наступило в результате “парного”, противопоставления. Бомба Китая в 1964 г. явилась следствием его ссоры с Россией; бомба Индии в 1974 г. стала прямым результатом китайской угрозы; предполагаемая бомба Пакистана была родственницей индийской. Израиль и Южная Африка стали скрытыми ядерными силами в 70-е годы, в основном потому, что не состояли в членах надежных военных пактов, включавших ядерное прикрытие. Бомба Израиля спровоцировала иракскую программу ядерного оружия, проваленную в 1981 г., когда израильский самолет разрушил “мирный” реактор Ирака, построенный Францией..

Наблюдалась также тенденция чрезмерного увлечения развитых государств программами создания ядерного оружия. Именно это произошло во Франции при Четвертой Республике, задолго до того, как де Голль принял решеение о создании атомной бомбы. По словам одного чиновника, “производство атомной бомбы... вписывается в нашу общественную жизнь, как один из побочных продуктов официальных мирных усилий [99]. Это был самый верный путь, которым Западная Германия и Япония, остававшиеся до тех пор неядерными в расчете на американские гарантии, могли бы подойти к бомбе. В конце 70-х. годов Япония развила крупную и передовую космическую индустрию и оказалась в состоянии не только в короткие сроки произвести ядерные боеголовки, но и разработать современную систему доставки, подобную американскому “Трайденту”. Но чтобы стать первоклассными ядерными силами, на этом этапе было необходимо развивать защиту, средства перехвата и потенциал для второго удара, а это было отчаивающе дорого [100]. Вступление Германии и Японии в ядерный клуб могло стать вероятным только цри самоизолировании Америки. Опасность скрывалась скорее в поспешном. создании “почти ядерного” потенциала нестабильными арабскими силами или государствами типа Бразилии, Аргентины, Южной Кореи, Тайваня и Индонезии, которые по той или иной причине чувствовали, себя неуверенными и недостаточно защищенными в составе пактов. В начале 80-х годов двадцать две страны (не считая Израиль и Южную. Африку) были. способны разработать ядерное оружие за сравнительно низкую цену и в срок от одного до четырех лет [101]. Однако, в 70-е годы мир был меньше встревожен возможностью ядерной войны, чем растущей реальностью других форм насилия.

В течение всего десятилетия велось более тридцати конвенциональных войн, большинство из них в Африке. С меньшим числом человеческих жертв, но намного тревожнее для мира в политическом и психологическом отношении был рост международного терроризма. В это новое явление влилось много исторических течений. К ним относилась и мусульманская традиция политико-религиозного терроризма, восходящая к средневековой персидско-суннитской секте “Убийц” (Assasin). Она возродилась в Палестине между двумя войнами во время арабо-израильской борьбы, приняв окончательную форму в виде “Организации освобождения Палестины”, которая в 60-70-е годы являлась самой большой, самой богатой, лучше всех вооруженной и самой активной из всех террористических группировок, с собственными тренировочными лагерями, которыми пользовались и многие другие, совсем посторонние террористические движения.

За следующие 130 лет, в эпоху колониализма, крупное пиратство и похищение людей практически исчезло. Оно быстро возвратилось с началом отмирания колониализма, особенно, в его традиционных центрах Алжире и Триполи после окончания Алжирской войны и переворота Каддафи в 1969 г. Но теперь оно имело отчетливую политическую окраску, причем, алжирские лидеры в 60-е годы и Каддафи в 70-е обеспечили ему средства, оружие, тренировочные сооружения, убежище и организацию. Эти четыре потока, соединившись в 70-е годы, сделали терроризм исключительно сложной и трудной для определения проблемой. Его нельзя рассматривать просто как советский заговор с целью дестабилизации государств, основанных на Законе. В сущности, демократическая страна, больше всего пострадавшая от терроризма в 70-е годы - Италия, была жертвой скорее коммерческого насилия, особенно похищений людей, которые стоили в общей сумме 100 млн. долларов в 1975-1980 г.г., чем чисто политического террора [103].

И все-таки нет сомнений, что отдельные террористические движения, такие как банда Баадер-Майнхоф в Западной Германии, ИРА в Ольстере, Красные Бригады в Италии, баскские сепаратисты в Испании, ООП и, может быть, два десятка других арабских, латиноамериканских и черно-африканских террористических групп, пользовались общей международной радикальной сетью, чьи бродячие призраки, как, например венесуэльский убийца “Карлос”, были коммунистами [104]. Два случая, выбранные среди десятков, могут продемонстрировать международный марксистский характер движения. Убийство двадцати шести паломников, в большинстве пуэрториканцев, в израильском аэропорту Лод в 1972 г. было совершено японскими марксистами, обученными ООП в Ливане, вооруженными японским оружием, врученным им в Риме самим Карлосом. Опять-таки, баски, которые убили одного испанского адмирала в 1974 г., были обучены на Кубе и в южном Йемене восточногерманцами, палестинцами и кубинцами и использовали взрывчатые материалы, полученные от бандитов ИРА, которые в первый раз встретились с басками в Алжире под покровительством КГБ [105].

Показательно, что в 70-е годы, в то время как относительная мощь Америки убывала, а советская мощь возрастала, международные террористические акты (взрывы, бомбы, убийства, взятие заложников, похищения людей и т.д.) устойчиво увеличивались в числе с 279 в 1971 г. до 1709 в 1980 г. Число убийств, в которых специализировались КГБ и его предшественники, драматично возросло с 17 в 1971 г. до 1169 в 1980 г.[106]. У тоталитарных обществ, с их вездесущей тайной полицией, которой разрешалось арестовывать и без суда бросать людей за решетку, истязать и самой организовывать судебные убийства, не было причин опасаться терроризма.

Поскольку опасность касалась всех обществ, подчинявшихся закону, международный терроризм должен был бы стать основной заботой Объединенных Наций. Но в 70-е годы ООН была коррумпированной и деморализованной организацией, а ее необдуманные интервенции скорее вызывали насилие, чем предотвращали его. Фатальная ошибка Трумэна допустившего переход исполнительной власти к Генеральной Ассамблее в 1950 г., усугубленная ошибкой Эйзенхауэра в 1956 г., когда он позволил Хаммаршельду преследовать Англию и Францию как агрессоров, принесла обильные и горькие плоды. ООН была основана 51-м государством, большинство из них - демократии. В 1975 г. она насчитывала 144 члена, в перспективе - 165, и все, за исключением двадцати пяти, были тоталитарными или однопартийными режимами, в основном - левыми. Советские, арабо-мусульманские и африканские страны, вместе взятые, составляли машину для голосования. Таким образом, не могло быть и речи о действиях против терроризма. Напротив. Как отмечалось выше, Иди Амин - сам террорист, покровитель и клиент терроризма, был удостоен оваций вставшего зала в 1975 г., когда защищал геноцид. Ясир Арафат, руководитель ООП, самой большой террористической организации в мире, фактически, получил место в Генеральной Ассамблее. Секретариат ООН давно перестал прилагать принципы Хартии. Роль генерального секретаря принизилась чуть ли не до функции почтальона. Члены Секретариата из коммунистических стран жили в дипломатических кварталах, и передавали чеки со своей зарплатой в твердой валюте финансовым чиновникам в посольствах. Самый старший из них, заместитель генерального секретаря Совета безопасности Аркадий Шевченко, имел ищейку из КГБ целиком в своем распоряжении [108].

Обобщая, можно сказать, что в 70-е годы усилия большинства в ООН сосредоточились на трех вопросах: уничтожение Южной Африки и Израиля и осуждение “империализма” в лице Америки. В 1974 г. не были приняты аккредитивные письма Южной Африки - члена-основателя ООН, что было равнозначно исключению. На встрече неприсоединившихся стран-членов ООН в Гаване, столице советского сателлита, в марте 1975 г. был намечен план исключения Израиля, но он был отменен, когда США пригрозили выходом из Генеральной Ассамблеи и прекращением своих финансовых взносов. Вместо этого Третий Комитет ООН принял антисемитскую резолюцию, осуждавшую Израиль, как “расистское государство”, большинством в 70 голосов против 29 и 27 воздержавшихся. Резолюция была внесена Кубой, Ливией и Сомали - советскими сателлитами того времени. Как подчеркнул американский делегат Леонард Гармент, резолюция была “зловещей”, так как “расизм” в ней употреблялся не как слово, определяющее “совсем реальный и конкретный комплекс несправедливости, а просто как эпитет, который можно бросить против любого случайного врага”. Оно свело “понятие с живым и полным ненависти смыслом” к “не более, чем идеологическому инструменту” [109]. Некоторые из речей в поддержку резолюции, являлись открыто антисемитскими, и вызвали бы в Нюрнберге гром аплодисментов. Из семидесяти проголосовавших за нее стран, только восемь имели отдаленные претензии считаться демократиями, а более чем две трети из них практиковали варианты официального расизма. В Москве Андрей Сахаров, который еще не был арестован, отмечал, что резолюция может лишь усилить антисемитские тенденции во многих странах, придав им вид международной законности”. Еще серьезнее были опасения, что это голосование позже может быть использовано как моральное и международно-правовое оправдание согласованных попыток арабских стран стереть с лица земли израильский народ, который основал свое государство именно как убежище от расизма и расистских убийств. Когда Генеральная Ассамблея утвердила резолюцию 67 голосами против 55, американский представитель в ООН гневно заявил: “Соединенные Штаты встают, чтобы декларировать перед Общим собранием Объединенньк наций и перед всем миром, что они не признают, не подчинятся и никогда не смирятся с этим позорным актом” [110]. Верно, что голосование было только на бумаге. Но действительная опасность, идущая от ООН, состояла в том, что бумажное большинство могло перерасти в реальную политику: наблюдалась тенденция незаметного превращения коррумпированной арифметики Генеральной Ассамблеи, где в 70-е годы голоса можно было купить за оружие или даже личным подкупом делегатов, в общепринятое мнение международной общности.

Это особенно подтверждалось выпадами против Америки, которая оказывалась все более изолированной, и, с усугублением экономического кризиса в 70-е годы, представлялась источником всемирных зол. Поразительным следствием арифметики ООН было то, что арабские нефтяные страны, которые с начала повышения цен добавляли в 1974- 1975 г.г. по 70 миллиардов долларов ежегодно к своим доходам, все - за счет промышленно развитых государств и слаборазвитых стран, ни разу не подвергались критике ни в одной из резолюций Генеральной Ассамблеи или комитета ООН. И большинство в ООН даже и не пыталось заставить их вернуть эти сверхприбыли в форме обязательной помощи. Фальшивый гнев ООН полностью сосредоточился на Америке, одной из главных жертв, и по индукции - на Западе в целом.

Поучительно проследить происхождение этой атаки. Первоначальным марксистским тезисом был провал капитализма. Первой позицией для отступления (Хрущева) было то, что “социалистический блок” обгонит Запад по жизненному стандарту. Этого тоже не произошло. Второй позицией отступления, использованной с начала 70-х годов, которая навязывалась. Третьему миру и превратилась в ортодоксальную веру ООН, было то, что высокий жизненный стандарт Запада - далеко не следствие более эффективной экономической системы, а аморальное вознаграждение за преднамеренное и систематическое ограбление остального мира. Таким образом, в 1974 г. ООН приняла “Хартию экономических прав и обязанностей государств”, которая осуждала действия западных экономик. Всемирная конференция ООН по населению в 1974 г. представляла собой продолжительную атаку против эгоизма США. Всемирная конференция ООН по продовольствию в 1974 г. осудила Америку и другие страны - единственные, которые фактически производили излишки продуктов питания. Индийский министр по продовольствию считал “очевидным”, что эти государства “ответственны за сегодняшнее бедственное положение” бедных стран и “обязаны” им помочь. Эта помощь не была бы “благотворительностью”, а “запоздавшей компенсацией за то, что с ними сделали развитые страны в прошлом”. В феврале следующего года “неприсоединившиеся” страны заклеймили “упорство, с которым империалистичесхие силы поддерживают структуры колониальной и неоколониальной эксплуатации, питающие их роскошные и расточительные потребительские общества, в то время как другую часть человечества держат в нищете и голоде”.

Атака была совершенно необоснованной, потому что только за четырнадцать предыдущих лет (1960-1973) официальная помощь для развития бедных стран со стороны передовых государств, непосредственно или с помощью различных агентств, составляла 91,8 млрд. долларов - самая крупная добровольная передача ресурсов в истории [111]. Другой вопрос - использовались ли эти финансовые средства эффективно. Большая их часть послужила лишь для удержания у власти неспособных и тираничных режимов, применявших различные формы “социализма”, подобно Джулиусу Ньерере в Танзании, продолжая этим самым отставание. Сам довод, что Запад несет какую-то вину за нищету во всем мире, был выдумкой Запада. Он явился продуктом чувства вины так же, как и деколонизация - этот первый растлитель порядка и справедливости. Он выражал ту же тенденцию морально категоризировать людей не как индивидов, а как представителей классов, что являлось фундаментальным заблуждением марксизма. Проводилась аналогия между расслоением государств и классовой структурой. Мы уже отметили воздействие понятия “Третий мир” на бандунгское поколение. Как многие весьма остроумные, но заблуждающие понятия, и оно пришло из Франции. В 1952 г. демограф Альфред Сови написал известную статью “Три мира, одна планета”, в которой цитировал знаменитые слова Сийеса, сказанные в 1789 г.: “Что есть Третье сословие? Все. Что оно представляло до сих пор в политике? Ничто. Чего оно хочет? Стать “чем-то”.

По его утверждению, холодная война по своей сути являлась борьбой между капиталистическим и коммунистическим мирами за Третий мир. Этим Третьим миром пренебрегали, его эксплуатировали и презирали; как и Третье сословие, он тоже хотел быть “чем- то”[112]. Постепенно термин “Третий мир” стал одним из великих жаргонных выражений послевоенного периода [113]. Он так и не получил определения, по той простой и разумной причине, что когда кто-либо пытался сформулировать его, становилось видно, что само понятие бессодержательно и расплывчато. Но оно оказало огромное влияние. Оно удовлетворяло человеческое стремление к простому моральному разграничению. Существовали “хорошие” государства (бедные) и “плохие” государства (богатые). Государства были богатыми, именно потому, что они - Плохие, а бедными - потому что - Невиновные. Это понятие стало движущей силой Генеральной Ассамблеи ООН. Оно привело к созданию Конференции по торговле и развитию при ООН (ЮНКТАД) в 1962 г., которая популяризовала это заблуждение. Оно вдохновило проникиутый чувством вины доклад Пирсона в 1969 г., который исследовал всю программу помощи 1959-1967 г.г. и обвинил в ее провале людей, обеспечивших для нее финансовые средства.

С течением времени термин “Третий мир” стал выглядеть затасканным от чрезмерного употребления. Парижский интеллектуальный модный центр ловко доставил новый термин - “Север-Юг”. Он был пущен обращение в 1974 г., когда французский президент Жискар д’Эстен созвал конференцию “экспортирующих нефть, импортирующих нефть и независимых от нефти развивающихся стран”. Идея состояла в том, чтобы связать вину с “Севером”, а невинность - с “Югом”. Это потребовало солидного насилия как над обыкновенной географией, так и над экономическими фактами. Так называемый “Юг” был представлен Алжиром, Аргентиной, Бразилией, Камеруном, Египтом, Индией, Индонезией, Ираном, Ираком, Ямайкой, Заиром и Замбией. “Север” состоял из Канады, государств ЕЭС, Японии, Испании, Австралии, Швеции, Швейцарии и США. Одиннадцать из “южных” стран фактически находились к северу от экватора, а одна из них - Саудовская Аравия, имела самый большой в мире доход на душу населения. Австралию, единственный континент, целиком лежащий южнее экватора, пришлось отнести к “Северу” только по той причине, что он являлся преимущественно белым и капиталистическим. Советский блок был полностью пропущен, хотя целиком находился на Севере. Короче понятие было бесполезным для чего-либо, кроме политической ругани. Но уж для нее оно служило отлично. Оно привело к претенциозному собранию в Париже в мае-июне 1977 г. [114]. Позже оно вдохновило на создание документа под именем “Доклад Брандта” (1980), который, подобно докладу Пирсона, обвинял Запад, уже под именем “Север”, и предлагал международную систему налогообложения, согласно которой Север должен был субсидировать Юг, по аналогии с национальным социальным государством [115].

Также важно было то, что в послевоенный период они учились вписываться в местный пейзаж и приспосабливаться к национальным предрассудкам намного быстрее иных правительств. Исследования американских многонациональных компаний, например, в Чили и Перу, показали, что их политическое влияние, значительное до 1939 г., быстро уменьшалось задолго до того, как термин вошел в моду [116]. В самой Америке власть международных компаний с излишком уравновешивалась профсоюзным и этническим лоббизмом. “Бум многонациональных корпораций”, в сущности, был явлением 50-х и начала 60-х годов, которое приближалось к своему апогею в период создания Серван-Шрейбером его книги. В 1959 г. в Америке находились 111 (или 71 процент) крупнейших компаний в мире. В 197б г. их число уменьшилось до восьмидесяти шести, а в процентном отношении - до 44%. Высшей точкой многонациональных корпораций США, как и апогеем американского господства вообще, стал 1968 г., когда были основаны или приобретены 540 американских заокеанских дочерних фирм. B 1974-1975 г.г., однако, 187 крупнейших американских многонациональных компаний прибавили за год всего 200 филиалов[117]. Верно, что за десятилетие 1967-1977 г.г. американские инвестиции в Европу возросли с 16 млрд. до 55 млрд. долларов [118]. Но апокалипсическое представление Сервана-Шрейбера выглядело абсурдным к середине 70-х годов, когда западногерманские и японские фирмы за океаном расширялись намного быстрее своих американских конкурентов. В 1970 г. все десять крупнейших банков были американскими. В 1980г. американских осталось только два, а остальные были французские (четыре), германские (два), японские и британские (по одному). Японцы держали шесть мест из двадцати первых, а еще одно занимала Бразилия [119]. Все доказательства говорили о том, что в 1970-е годы международная экономическая власть распределилась еще шире. Вопреки тому, клеймо “многонациональная” неимоверно вредило Америке именно в то время, когда ее влияние стремительно падало. Весьма далекие от обладания чрезмерной властью, американские компании подвергались все большей дискриминации. “Могу сказать, - жаловался один чиновник из Чейз Манхаттан [банк], - что в качестве банка США в Мексике, мексиканские власти относятся к нам как к мусору” [120] Это происходило вопреки тому, что Мексика вместе с Бразилией накопили на 69 млрд. долларов долгов с плавающими процентами, и немалую долю их - к Чейз [121].

Искусственно вызванная враждебность к американским многонациональным корпорациям проникла даже в саму Америку, где была сделана попытка провести “Закон о внешней торговле и инвестициях” (1971), накладывающий контроль на экспорт американского капитала и технологий, и более высокий налог на прибыли многонациональных компаний. Последовавшая борьба нанесла солидный ущерб американским экономическим интересам [122].

Нападки против Америки в 70-е годы были настолько желчными и, большей частью, настолько иррациональными, что заслуживали названия международной охоты на ведьм. Можно сказать, что самой распространенной формой расизма в то десятилетие являлся антиамериканизм. Пословица “все понимать означает все простить” не распространяется на международные дела. Одной из причин столь многих нападок на Америку было то, что о ней было известно очень многое, в основном, благодаря американским медиям и университетам, которые выпускали бесконечный поток самокритичных материалов [123]. Но более фундаментальной причиной являлось то, что Америка как великая сила, и более того, американизм как концепция, защищали принцип индивидуализма, как антитезис коллективизма, и принцип свободной воли, как антитезис детерминизма. В атмосфере же конца 60-х и еще более - в начале и середине 70-х годов, господствовали коллективизм и детерминизм.

До большой степени это опять-таки было обусловлено интеллектуальными течениями в Париже, которые, благодаря новооткрытому французскому “экономическому динамизму”, мощно проектировались на мировую сцену. В 40-е и 50-е годы Сартр, по крайней мере, верил в свободную волю. В сущности, она была ядром его философии, что делало ее фундаментально несовместимой с марксизмом, сколько бы он ни объединялся с марксистами в чисто политической плоскости. Сартр дожил до 1980 г., но во времена студенческого бунта в 1968 г. уже был интеллектуальной древностью. Все авторитеты, которые заняли его место, находились под различной степенью влияния марксистского детерминизма, отрицавшего какое бы то ни было значение личности или свободной воли, или морального сознания при формировании мира. В отличие от ортодоксальных марксистов, они не рассматривали экономические силы, действовавшие посредством классов, как единственные двигатели человеческой истории. Каждый выдвигал альтернативные или дополнительные объяснения. Но все принимали исходную точку Маркса, что события определяются не человеческой волей, как традициоино предполагалось, а скрытыми структурами общества. Маркс писал: “Конечная картина экономических отношений, как она видна на поверхности... очень отличается и по сути дела является противоположной их “внутренней, но скрытой сущности и соответствующей ей идее” [124]. Человек - пленник структур; человек двадцатого века - буржуазных структур. В книге “Структурная антропология”, впервые широко читаемой и переведенной (на англ. язык - прим. пер.) в 1963 г., Клод Леви-Стросс настаивал, что хотя общественные структуры невидимы для глаза или даже неоткрываемы посредством эмпирических наблюдений, они существуют так же, как существуют молекулярные структуры, невидимые для всего, кроме электронного микроскопа. Эти идеи определяют образ мышления, и таким образом то, что выглядит актом человеческой воли, есть просто согласие со структурой. Для Леви-Стросса, как и для Маркса, история являлась не последовательностью событий, а уловимой закономерностью, работавшей по познаваемым правилам. Один из вариантов этого утверждения высказывался французскими историками школы Annales, особенно Фернаном Броделем, чье произведение “Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа Второго” (1949) оказалось одной из самых влиятельных книг, изданных после Второй мировой войны. Они отрицали описание, как поверхностное, а индивидов, как незначительных, и исповедовали доктрину географического и экономического детерминизма в истории, чье течение (истории) в перспективе целиком определялось подобными структурами. В психологии Жак Лакан заново толковал Фрейда (до тех пор довольно пренебрегаемого во Франции), чтобы найти новый детерминизм человеческого поведения, основанный на знаках, сигналах, кодах и концепциях, которые после их анализа не оставляли много места человеческому выбору. В литературе Ролан Барт утверждал, что писатель пишет не столько через акт своей творческой воли, сколько отражая социальные структуры, из которых он извлекает свои импульсы, выраженные в использованных им символах, которые можно систематизировать с помощью новой науки семиологии. В языкознании американский ученый Ноам Чомски отвергал, как поверхностные, физические характеристики речи и языка, детерминированные так называемыми глубинными структурами языковых цравил.